Только ждать и смотреть
Шрифт:
Эммочка начала приходить позировать. Мне очень трудно давался ее портрет – она не понимала, чего я от нее добиваюсь. Она сидела напряженно, как перед камерой фотографа – внимание, вылетит птичка! Я сделал массу эскизов, но они не годились. Она была терпелива, сидела не шелохнувшись, и смотрела в одну точку. Ни одна мысль не отражалась в ее прозрачных голубых глазах, ни один голубой волос не выбивался из-под шляпки. Я признался Марку, что ничего не выходит, и он пришел в подвал посмотреть. И вдруг Эммочка развернула лицо в сторону Марка, на губах появилась полуулыбка, глаза чуть прищурились – она смотрела на солнце. Я поспешил запечатлеть этот момент на бумаге, но едва
Я думал, что мне понадобится несколько месяцев, чтобы создать ее портрет. Однако мне понадобились годы: вначале я был занят тем, что вместе с мсье Туччи разгребал бумаги Марка, потом я делал иллюстрации к книге (“Секс в СССР”), но и позже я не был доволен результатом. Поэтому я никогда не выставлял портрет Эммы Берг, а в картине “Ремейк”, где центральная композиция выполнена в цвете, а вокруг расположены карандашные портреты, я поместил именно тот эскиз, который сделал в день, когда Марк вошел в подвал словно с солнцем в руках.
Я думаю, что Эмма Берг любила моего отца последней отчаянной любовью. Полвека назад она, наверное, любила своего Берни, но они оба много работали, растили детей, “крутились”, как тогда говорили, – огонь вспыхнул и погас. Если я просил Эмму вспомнить что-либо приятное из прошлого – надеялся увидеть свет в ее голубых глазах, – ей это не удавалось. Она не помнила первого свидания с Берни: “Мы вместе работали в магазине, какие свидания?” Не хотела рассказывать о свадьбе: “М-м-м, разве это была свадьба? Мы были бедными!” Воспоминания о родах тоже не доставляли ей радости: “Я говорю доктору – уже ребенок идет, что вы мешкаете? А он, м-м-м, дурка, машет ручкой – еще не время! Разве мать не лучше знает? А эскесарево… Благодарите Бога, что он не сделал вас женщиной!”
Впрочем, я тогда не знал, о чем спрашивать.
Может быть, она полюбила моего отца потому, что поняла вдруг, на старости лет, что ее жизнь прошла мимо, как тот советский поезд. Она все бежала, рвалась к своим миллионам, а вокруг табуном бежали такие же взмыленные, охочие, ненасытные – и только пыль столбом. В спешке растеряла детей… Она добежала, добилась, дотронулась до приза, а радость? Даже смеяться разучилась – изредка откидывала голову назад и выдыхала: хы! Марк был мальчиком, что сидел на обочине под солнцем, никуда не бежал, не спешил. Сумасшедший – не такой, как все.
Однажды я сказал Марку, что, по-моему, Эммочка любит его, иначе зачем все эти неожиданные визиты поздно вечером или рано утром, когда он неизменно в трусах? Или ночные звонки, бесконечные разговоры, а уж шляпка… Я ожидал, что Марк взорвется и выругает меня, что я не понимаю дружбы между мужчиной и женщиной. Но Марк согласился. По его мнению, Эмма любила его “за то, что я несчастней нее”. Если она звонила ему, а он, застигнутый врасплох, отвечал, что все в порядке, она обижалась: “Вам не нужны друзья! У вас все в порядке!” Марк шутил, что всегда имеет при себе две-три проблемы, на которые может пожаловаться Эмме, чтобы доставить ей радость. Кто-то еще несчастней, чем она сама.
Возможно, она любила его как сына, единственного удавшегося сына, один гол в чужие ворота, – ведь Марк сумел получить высшее образование, защитить диссертацию, стать профессором. Для Бергов образование значило больше, чем деньги: его было не купить. У них было восемь классов на двоих: три класса у Эммы и пять у Берни. То, что профессор Марк Окли считал ее умной женщиной и постоянно советовался с ней, должно было доставлять ей
Что мы знаем о любви? Почему она возникает или угасает? Можно ли на самом деле полюбить человека за то, что он несчастней тебя? Был ли Марк несчастней женщины, чьи дети с нетерпеньем ждали смерти своего отца, а потом – ее смерти? У него “всего лишь” грубо отняли первую любовь, отлучили от сына… Частный случай, из которого не стоит делать обобщений… Как можно измерить глубину несчастья? Даже счастье измерить нельзя!
Что, что именно Эмма Берг увидела там, на картине “Ремейк”, когда пришла в пустую галерею? И каблучки ее стучали, как будто тикали часы?
Взглянула – и ее сердце перестало биться.
– Здравствуйте, миссис Окли! Это я, Сандро!
– Да-да, здравствуйте! Вы в Нью-Йорке?
– Нет, я звоню вам из Монреаля!
– Понимаю. Как вы устроились?
– Спасибо, все в порядке.
– Пожалуйста, расскажите подробно, меня все интересует, мне осталось пятнадцать минут до совещания.
– Я должен вам сообщить: у Марка большие проблемы.
– Ему нужны деньги?
– Деньги тоже. Но, вы знаете, он злоупотребляет лекарствами.
– А-ах, опять…
– “Мадам” придет через два дня, и я боюсь, что Марк сорвется. Я не знаю, что здесь делают в таких случаях. Может, вы приедете?
– Нет, это совершенно исключено, у меня очень много работы. Мне казалось, что мы покончили с этой проблемой. Там, наверное, только те лекарства, которые выписывает доктор. Вы с ним говорили?
– С доктором?
– Нет, с Марком! Спросите его напрямик, что он принимает и как вы ему можете помочь!
Она все-таки была странная, моя американская бабушка! Я сказал ей то, чего не мог выговорить в разговоре ни с кем из своих старичков, я думал, она сядет в первый же самолет и прилетит. А у нее совещание через пятнадцать минут! Если я вдруг заявлялся на работу к своей грузинской бабушке – в Тбилиси телефоны всегда плохо работали, – то она сразу же выбегала ко мне, в белом халате, с дверной ручкой в руках. В психиатрической больнице врачи открывали себе двери ручкой, а потом держали эту ручку в кармане, как ключ. Она готова была бежать со мной, куда бы я ни попросил, по-моему, это понимали даже ее пациенты… И почему Берни решил, что “только Дороти Окли может помочь”? Эта бабка, наверное, даже не считает меня своим внуком, язык Эммы Берг дотянулся до Нью-Йорка! Ну да, вот Дороти и проговорилась:
– Марк очень тепло о вас отзывается, он сказал, что полюбил вас как сына!
А как еще он мог полюбить меня – как дочь? Я и есть его сын! Единственный сын! Узнаю, узнаю сплетни Эммочки! Ведьма с синими волосами! Не сегодня-завтра меня попросят сдать анализ крови на ДНК! Как будто я сомневаюсь в Лили! Как будто кто-нибудь имеет право сомневаться в Лили!
Однако Дороти перезвонила мне после совещания. Она уже переговорила со своим монреальским знакомым, мсье Туччи, адвокатом на пенсии, – опять старичок! – который согласился помочь нам с “решением юридических и финансовых вопросов”. Оказывается, это именно мсье Туччи занимался оформлением моей визы.