Только ждать и смотреть
Шрифт:
“Быстро, быстро, – думал шофер, – каждый раз говорит – быстро, а потом исчезает с концами”. Он снял свою фуражку и положил на сиденье рядом.
Охранник оторвался от журнальчика и пошел за ней. “Я хотел сказать, что мы закрываемся, – объяснил он потом, – я ведь знал, что она там”.
…Потому что он не услышал ее шагов – стука одиноких женских каблучков в ночи. Тик-так, тик-так, тик-так… Да – нет, да – нет… Да? Нет?
Да…
Опера
– Я
– Идите на мой голос. Сюда. О, какое страшное у вас лицо!
– Пуля попала мне в глаз.
– Вы прослушали инструкцию во втором отделе?
– Да.
– Приступайте.
– Я был убит на войне…
– Нет, это не война, а военный конфликт.
– Как скажете. Мы перешли в наступление, нам надо было захватить мост. Я бежал по полю, когда пуля попала мне в глаз, и я упал. Все.
– Почему вы оказались в зоне конфликта?
– Утром за мной зашел школьный товарищ и сказал, что они едут на войну. Извините, в зону военного конфликта, на море. Он сказал, что один из ребят заболел и в машине есть место. От нашей деревни до зоны конфликта ехать всего несколько часов.
– Вы согласились не раздумывая?
– Да.
– У вас было оружие?
– Автомат Калашникова, но не мой, а того парня, что заболел.
– Вы сразу же выехали?
– Нет, мы еще чай выпили вместе.
– Какое участие вы принимали в военном конфликте?
– Что?
– Вы убили кого-нибудь?
– Я не успел.
– Вы сожалеете об этом?
– Было бы справедливее, если бы и я кого-нибудь убил, не только меня, а? Как вы думаете?
– Вы не имеете права задавать здесь вопросы.
Когда ночи вдруг стали жаркими, как объятия женщины.
Когда до Тбилиси с моря долетели чайки. Птицы грязные и крикливые. Добежали беженцы. Тоже грязные и крикливые. И разруха пошла за войной по пятам, как грузинская жена, сопровождающая мужа.
Когда дерево, что росло посредине дома моего – между печкой без газа и краном без воды, – выбросило ягоды белые, ягоды-альбиносы.
Я забрался на крышу – дерево торчало из крыши, как труба, – и выше, по стволу. Я увидел, что оно умирает. Муравьи перестали ползать по нему, вверх-вниз, вверх-вниз, суетливые и озабоченные, как мы.
Я задумал написать оперу, в которой все – мертвые. И вот они являются на тот свет и ждут встречи с Богом. И прижимают к себе вещи и вещички, которые передали с ними рыдающие родственники. Но их встречают какие-то бюрократы, задают вопросы, заполняют бумаги, отбирают вещи и вещички…
Не знаю, почему я выбрал такую тему. Может, потому что я видел мертвецов почти каждый день. Не хоронили только в понедельник и пятницу, но панихиды проводились ежедневно. Если, конечно, не футбол. А то кто ж к тебе придет, если игра? Или от жары. В такую погоду петь над покойником – лучше самому умереть.
От жары даже тараканы потеряли разум. Выползали на середину комнаты и устраивали совещания, долгие, как партсобрания. Для меня это был верный знак – сейчас тряхнет. Я больше не боялся землетрясений. Я однажды танцевал, когда
Это лето пришло без весны. И без запаха фиалок. Каждую весну на всех углах улиц продавали фиолетовые фиалки. За пять копеек продавали весну. Сейчас торговали трупами и местами захоронений. Обменивали пленных. Брали пленных впрок. И пули купить было проще, чем цветы.
Жужуна опять пополнела, и ее глаза ушли вглубь, как амбразуры. Она закрывала их, чтобы не видеть, как я одеваюсь. Как я ухожу. Свешиваюсь с балкона и прыгаю наземь. Ее родители на первом этаже притворяются спящими. Их подбрасывает от моего прыжка, как от землетрясения. Мы привыкли к землетрясениям так же, как и к войне.
Горючее пропало, и по улицам, словно собаки на поводках, рыскали только троллейбусы. Их брали приступом, как крепости. Забирались на крышу. Водитель выходил и просил людей: “Слезайте, я из-за вас в тюрьму пойду!” Он пытался стащить их за ноги, а они отбивались. Пассажиры со вжатыми в стекла носами орали: “Езжай, чего стоишь!” Пот мочил им резинки трусов.
Трусы у всех были из красного шелка. Советский флаг, а не трусы. Шелк прилипал в жару к телу, как поцелуй.
И кто-то все-таки попал под колеса. И Васо, соседа моего, затаскали по кабинетам полиции. А у Васо ноги опухали. Он всю жизнь провел в шлепанцах. Он троллейбус водил не обувшись. И теперь он ходил на допросы в ботинках и плакал легко. И какой-то полицейский сжалился и сказал ему прямо: “Человек чуть не погиб, а ты отсюда бесплатно выйти хочешь”. И мы собрали во дворе кто сколько мог, и Эстате сдал больше всех. Эстате теперь считал себя виноватым во всем, что происходило на Земле.
А жилец с восьмого этажа, художник, поймал голубей и выкрасил их в розовый цвет. Розовые голуби летали в бледном небе вместе с грязными чайками и какали. Мужчины решили, что он педераст. А Аннушка сказала: “Спасибо тебе, Господи, за то, что на свете есть красота”.
И однажды на чьих-то похоронах какая-то женщина кричала так, что умерла. И ее понесли на руках, высоко подняв над толпой, и все смотрели на ее трусы, красные, собранные резинкой у колен. И Эстате сказал: “Вот меня никто не будет так оплакивать, чтоб умереть”. Но никто не вспомнил, кто эта женщина или какое отношение она имела к покойному.
И я понял, что скучаю по тебе, как по марту, как по цвету фиалок, как по запаху весны.
По воскресеньям я хожу в церковь. Я пою там вместе с Эстате. Двор церковный – в грязных перьях. Чайки бьются за кусочки хлеба. Поп подает нищим, придерживая рясу. Бабы-фанатички идут за ним и тоже приподнимают длинные юбки. Нищие бросаются за подаянием, отталкивая друг друга.
Я не люблю попа, потому что знаю его хорошо. Он когда-то учился в моей школе и был дрянью. Если нас ловили курящими в туалете, он кричал, что не хотел курить, это мы вставили сигарету ему в рот. Наша директриса, Маро, раздавала нам оплеухи, но не трогала его. Она говорила, что из него все равно ничего не выйдет.