Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты
Шрифт:
Один за другим попрыгали все, за исключением Карташева.
— Обиделся, — тихо махнул рукой Рыльский.
Еще подождали, и, наконец, Долба спросил Карташева:
— Ты что ж?
— Я не пойду, — ответил Карташев.
— Пойдем, Тёма, — попросила было сестра.
— Не пойду, — отрезал Карташев и отвернулся.
Переглянулись все и стали медленно подниматься в гору.
— Что с ним сегодня? — спросила Корнева.
Рыльский молча пожал плечами.
— Ну, что ж? не хочет, и бог с ним, — сказал Семенов.
Карташев
Горенко сидела на ступеньках террасы и, увидев многочисленное общество, пошла к ним навстречу.
— Наташа! — радостно бросилась она.
Она быстро поцеловала Наташу, посмотрела на дорожку, откуда пришли все, и спросила:
— А брат твой?
— Капризничает… в лодке лежит, — ответила Корнева.
— Просто не в духе, — сказала Наташа, — с утра он еще… там дома у него вышла одна история неприятная.
По лицу Горенки пробежала тень.
— Что ж, он боится, что при виде меня ему еще неприятнее станет?
Анна Петровна обиженно улыбнулась, пожала плечами и повернулась к остальным:
— Милости просим на террасу.
Моисеенко как поздоровался, так и стоял, продолжая смотреть на нее.
— Вы как попали? — спросила его Горенко.
— Только под одним условием и поехал, чтобы к вам на дачу, — выдала его Корнева.
Горенко покраснела и, по привычке кусая губы, пошла за другими рядом с Моисеенко.
— Как брат?
— Ничего… сегодня лучше.
Манера говорить Анны Петровны была оригинальная и своеобразная: она отвечала не сразу, как будто ее отделяла от говорившего какая-то изолирующая среда, звук чрез которую проходил не сразу, а нужно было время. Иногда казалось, что она не слышала, но проходило время, и она отвечала так, как будто отвечала себе, но могли слушать и другие. Эта манера на Моисеенко действовала в смысле усиления того особенного и впечатления, и уважения, и обаяния, какое он чувствовал к ней.
Брат Горенко, Сергей Петрович, стройный, худой, с темным лицом, тусклыми черными небольшими глазами, с черной, окаймлявшей лицо бородкой, смотрел подавленно, вопросительно протягивал свою худую руку и старался приветливо улыбаться.
— Любуетесь? — спросил его Долба и показал на море.
Часть берега скрывалась за садом, но дальше был открытый вид, и ничто не мешало взгляду сразу охватить и потонуть в безбрежной, точно позолоченной, морской глади. Только в левом углу террасы сквозь деревья просвечивал обрывистый берег с торчавшими из воды острыми камнями, поросшими длинной морской травой. Каждый раз, как волна плескала о камни, трава эта как веером расплывалась по ней. В то время, когда везде царила мертвая тишина, были неподвижны и воздух, и море, и сад, в том уголке все продолжало бурлить, все несло какой-то шум и постоянно привлекало к себе тревожные взгляды больного. Но опять он обращался к далекому горизонту,
— Мы не стесняем? — спросил Анну Петровну тихо студент.
— Нет, нет… Сейчас чай будем пить.
Наташа была не в духе.
Корнев грыз ногти и старался дать себе отчет, что он чувствует к Наташе: ему нравились ее глаза, ее волосы, фигура, но не было цельного впечатления: захватывающего интереса. И он еще пытливее заглядывал в ее черные глаза и еще озабоченнее грыз ногти.
«А может быть, просто я ей не интересен? Это само собой разумеется, — спешил он себе ответить, — но и с остальными она такая же».
Только при брате она оживлялась, и тогда Корнев чувствовал ее сильнее. Зато в отсутствие его она вся была пред ним налицо, и это доставляло ему и тайное удовольствие, и огорчение. Сидит, бывало, за уроком и вспомнит вдруг ее: на мгновение потонет в воспоминаниях, спохватится и гонит их от себя, и после этого еще противнее ему «таянье», как он называл ухаживанье Семенова. В такие минуты нежных воспоминаний ему казалось, что и он не лучше Семенова — такой же, уныние наводящий своим ухаживающим видом, донжуан.
— Вы как будто не в духе? — спросил Моисеенко Анну Петровну.
Она окинула взглядом гостей, покусала губы и ответила сама себе:
— Семь человек, бабушка восьмая… — И, повернувшись к Моисеенке, сказав: — Да, мне немножко не по себе, — ушла с террасы.
Начали накрывать на стол, пришла бабушка, старая, сгорбленная, маленькая и почти глухая. Это была единственная родственница Горенки.
В ожидании чая компания сидела, вяло перебрасываясь фразами.
— Слушайте, странная эта Горенко какая-то, вы не находите? — наклонилась Корнева к уху Долбы.
Долба кивнул головой.
— Зачем мы приехали?
Долба ответил молчаливым пожатием плеч.
— Наташа, что ж твой брат? Так и будет там сидеть? Я пошлю за ним Машу… — вошла Горенко.
— Не придет, — вздохнула Наташа.
— Я пошлю все-таки.
Молодая горничная нашла Карташева все там же в лодке. Он с изысканной вежливостью, но бесповоротно заявил ей, что чувствует себя не совсем хорошо и потому прийти не может.
— Барышня будет очень жалеть, если вы не придете.
— Мне самому очень жаль…
Карташев не лгал: вечер так тихо догорал, так золотилось море, с таким сожалением выглядывало в последний раз, исчезая, солнце, что сердце Карташева невольно тоскливо сжималось от мысли, что он обречен в такой вечер на такую неприятную роль.
И горничной его было жаль. Она все стояла и наконец проговорила, ласково смотря на него:
— Может, пойдете?
— Нет, благодарю вас, право же, не могу…
Горничная ушла, но почему-то ее брало все раздумье, так ли уж он болен, что и до террасы не дойдет.