Том 1. Стихотворения

Гумилев Николай Степанович

Экваториальный лес

Я поставил палатку на каменном склоне Абиссинских, сбегающих к западу, гор И беспечно смотрел, как пылают закаты Над зеленою крышей далеких лесов. Прилетали оттуда какие-то птицы С изумрудными перьями в длинных хвостах, По ночам выбегали веселые зебры, Мне был слышен их храп и удары копыт. И однажды закат был особенно красен, И особенный запах летел от лесов, И к палатке моей подошел европеец, Исхудалый, небритый, и есть попросил. Вплоть до ночи он ел неумело и жадно, Клал сардинки на мяса сухого ломоть, Как пилюли проглатывал кубики магги И в абсент добавлять отказался воды. Я спросил, почему он так мертвенно бледен, Почему его руки сухие дрожат, Как листы… — «Лихорадка великого леса», — Он ответил и с ужасом глянул назад. Я спросил про большую открытую рану, Что сквозь тряпки чернела на впалой груди, Что с ним было? — «Горилла великого леса», — Он сказал и не смел оглянуться назад. Был с ним карлик, мне по пояс, голый и черный, Мне казалось, что он не умел говорить, Точно пес он сидел за своим господином, Положив на колени бульдожье лицо. Но когда мой слуга подтолкнул его в шутку, Он

оскалил ужасные зубы свои И потом целый день волновался и фыркал И раскрашенным дротиком бил по земле. Я постель предоставил усталому гостю, Лег на шкурах пантер, но не мог задремать, Жадно слушая длинную дикую повесть, Лихорадочный бред пришлеца из лесов. Он вздыхал: — «Как темно… этот лес бесконечен… Не увидеть нам солнца уже никогда… Пьер, дневник у тебя? На груди под рубашкой?.. Лучше жизнь потерять нам, чем этот дневник! Почему нас покинули черные люди? Горе, компасы наши они унесли… Что нам делать? Не видно ни зверя, ни птицы; Только посвист и шорох вверху и внизу! Пьер, заметил костры? Там наверное люди… Неужели же мы, наконец, спасены? Это карлики… сколько их, сколько собралось… Пьер, стреляй! На костре — человечья нога! В рукопашную! Помни, отравлены стрелы… Бей того, кто на пне… он кричит, он их вождь… Горе мне! На куски разлетелась винтовка… Ничего не могу… повалили меня… Нет, я жив, только связан… злодеи, злодеи, Отпустите меня, я не в силах смотреть!.. Жарят Пьера… а мы с ним играли в Марселе, На утесе у моря играли детьми. Что ты хочешь, собака? Ты встал на колени? Я плюю на тебя, омерзительный зверь! Но ты лижешь мне руки? Ты рвешь мои путы? Да, я понял, ты богом считаешь меня… Ну, бежим! Не бери человечьего мяса, Всемогущие боги его не едят… Лес… о, лес бесконечный… я голоден, Акка, Излови, если можешь, большую змею!» — Он стонал и хрипел, он хватался за сердце И на утро, почудилось мне, задремал; Но когда я его разбудить, попытался, Я увидел, что мухи ползли по глазам. Я его закопал у подножия пальмы, Крест поставил над грудой тяжелых камней, И простые слова написал на дощечке: — Христианин зарыт здесь, молитесь о нем. Карлик, чистя свой дротик, смотрел равнодушно, Но, когда я закончил печальный обряд, Он вскочил и, не крикнув, помчался по склону, Как олень, убегая в родные леса. Через год я прочел во французских газетах, Я прочел и печально поник головой: — Из большой экспедиции к Верхнему Конго До сих пор ни один не вернулся назад.

Дагомея

Царь сказал своему полководцу: «Могучий, Ты высок, точно слон дагомейских лесов, Но ты все-таки ниже торжественной кучи Отсеченных тобой человечьих голов. И, как доблесть твоя, о, испытанный воин, Так и милость моя не имеет конца. Видишь солнце над морем? Ступай! Ты достоин Быть слугой моего золотого отца». Барабаны забили, защелкали бубны, Преклоненные люди завыли вокруг, Амазонки запели протяжно, и трубный Прокатился по морю от берега звук. Полководец царю поклонился в молчаньи И с утеса в бурливую воду прыгнул, И тонул он в воде, а казалось, в сияньи Золотого закатного солнца тонул. Оглушали его барабаны и клики, Ослепляли соленые брызги волны, Он исчез. И блестело лицо у владыки, Точно черное солнце подземной страны.

Нигер

Я на карте моей под ненужною сеткой Сочиненных для скуки долгот и широт, Замечаю, как что-то чернеющей веткой, Виноградной оброненной веткой ползет. А вокруг города, точно горсть виноградин, Это — Бусса, и Гомба, и царь Тимбукту, Самый звук этих слов мне, как солнце, отраден, Точно бой барабанов, он будит мечту. Но не верю, не верю я, справлюсь по книге, Ведь должна же граница и тупости быть! Да, написано Нигер… О, царственный Нигер, Вот как люди посмели тебя оскорбить! Ты торжественным морем течешь по Судану, Ты сражаешься с хищною стаей песков, И когда приближаешься ты к океану, С середины твоей не видать берегов. Бегемотов твоих розоватые рыла Точно сваи незримого чудо-моста, И винты пароходов твои крокодилы Разбивают могучим ударом хвоста. Я тебе, о мой Нигер, готовлю другую, Небывалую карту, отраду для глаз, Я широкою лентой парчу золотую Положу на зелёный и нежный атлас. Снизу слева кровавые лягут рубины, Это — край металлических странных богов. Кто зарыл их в угрюмых ущельях Бенины Меж слоновьих клыков и людских черепов? Дальше справа, где рощи густые Сокото, На атлас положу я большой изумруд, Здесь богаты деревни, привольна охота, Здесь свободные люди, как птицы поют. Дальше бледный опал, прихотливо мерцая Затаенным в нем красным и синим огнем, Мне так сладко напомнит равнины Сонгаи И султана сонгайского глиняный дом. И жемчужиной дивной, конечно, означен Будет город сияющих крыш, Тимбукту, Над которым и коршун кричит, озадачен, Видя в сердце пустыни мимозы в цвету, Видя девушек смуглых и гибких, как лозы, Чье дыханье пьяней бальзамических смол, И фонтаны в садах и кровавые розы, Что венчают вождей поэтических школ. Сердце Африки пенья полно и пыланья, И я знаю, что, если мы видим порой Сны, которым найти не умеем названья, Это ветер приносит их, Африка, твой!

Огненный столп

Память («Только змеи сбрасывают кожи…»)

Только змеи сбрасывают кожи, Чтоб душа старела и росла. Мы, увы, со змеями не схожи, Мы меняем души, не тела. Память, ты рукою великанши Жизнь ведешь, как под уздцы коня, Ты расскажешь мне о тех, что раньше В этом теле жили до меня. Самый первый: некрасив и тонок, Полюбивший только сумрак рощ, Лист опавший, колдовской ребенок, Словом останавливавший дождь. Дерево да рыжая собака, Вот кого он взял себе в друзья, Память, Память, ты не сыщешь знака, Не уверишь мир, что то был я. И второй… Любил он ветер с юга, В каждом шуме слышал звоны лир, Говорил, что жизнь — его подруга, Коврик под его ногами — мир. Он совсем не нравится мне, это Он хотел стать богом и царем, Он повесил вывеску поэта Над дверьми в мой молчаливый дом. Я люблю избранника свободы, Мореплавателя

и стрелка, Ах, ему так звонко пели воды И завидовали облака. Высока была его палатка, Мулы были резвы и сильны, Как вино, впивал он воздух сладкий Белому неведомой страны. Память, ты слабее год от году, Тот ли это, или кто другой Променял веселую свободу На священный долгожданный бой. Знал он муки голода и жажды, Сон тревожный, бесконечный путь, Но святой Георгий тронул дважды Пулею нетронутую грудь. Я — угрюмый и упрямый зодчий Храма, восстающего во мгле, Я возревновал о славе Отчей, Как на небесах, и на земле. Сердце будет пламенем палимо Вплоть до дня, когда взойдут, ясны, Стены нового Иерусалима На полях моей родной страны. И тогда повеет ветер странный — И прольется с неба страшный свет, Это Млечный Путь расцвел нежданно Садом ослепительных планет. Предо мной предстанет, мне неведом, Путник, скрыв лицо: но всё пойму, Видя льва, стремящегося следом, И орла, летящего к нему. Крикну я… Но разве кто поможет, — Чтоб моя душа не умерла? Только змеи сбрасывают кожи, Мы меняем души, не тела.

Лес

В том лесу белесоватые стволы Выступали неожиданно из мглы, Из земли за корнем корень выходил, Точно руки обитателей могил. Под покровом ярко-огненной листвы Великаны жили, карлики и львы, И следы в песке видали рыбаки Шестипалой человеческой руки. Никогда сюда тропа не завела Пэра Франции иль Круглого Стола, И разбойник не гнездился здесь в кустах, И пещерки не выкапывал монах. Только раз отсюда в вечер грозовой Вышла женщина с кошачьей головой, Но в короне из литого серебра, И вздыхала и стонала до утра, И скончалась тихой смертью на заре Перед тем как дал причастье ей кюрэ. Это было, это было в те года, От которых не осталось и следа, Это было, это было в той стране, О которой не загрезишь и во сне. Я придумал это, глядя на твои Косы, кольца огневеющей змеи, На твои зеленоватые глаза, Как персидская больная бирюза. Может быть, тот лес — душа твоя, Может быть, тот лес — любовь моя, Или может быть, когда умрем, Мы в тот лес направимся вдвоем.

Слово

В оный день, когда над миром новым Бог склонял лицо Свое, тогда Солнце останавливали словом, Словом разрушали города. И орел не взмахивал крылами, Звезды жались в ужасе к луне, Если, точно розовое пламя, Слово проплывало в вышине. А для низкой жизни были числа, Как домашний, подъяремный скот, Потому, что все оттенки смысла Умное число передает. Патриарх седой, себе под руку Покоривший и добро и зло, Не решаясь обратиться к звуку, Тростью на песке чертил число. Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог, И в Евангельи от Иоанна Сказано, что слово это Бог. Мы ему поставили пределом Скудные пределы естества, И, как пчелы в улье опустелом, Дурно пахнут мертвые слова.

Душа и тело

I

Над городом плывет ночная тишь И каждый шорох делается глуше, А ты, душа, ты всё-таки молчишь, Помилуй, Боже, мраморные души. И отвечала мне душа моя, Как будто арфы дальние пропели: — Зачем открыла я для бытия Глаза в презренном человечьем теле? — Безумная, я бросила мой дом, К иному устремясь великолепью. И шар земной мне сделался ядром, К какому каторжник прикован цепью. — Ах, я возненавидела любовь, Болезнь, которой все у вас подвластны, Которая туманит вновь и вновь Мир мне чужой, но стройный и прекрасный. — И если что еще меня роднит С былым, мерцающим в планетном хоре, То это горе, мой надежный щит, Холодное презрительное горе. —

II

Закат из золотого стал как медь, Покрылись облака зеленой ржою, И телу я сказал тогда: — Ответь На всё провозглашенное душою. — И тело мне ответило мое, Простое тело, но с горячей кровью: — Не знаю я, что значит бытие, Хотя и знаю, что зовут любовью. — Люблю в соленой плескаться волне, Прислушиваться к крикам ястребиным, Люблю на необъезженном коне Нестись по лугу, пахнущему тмином. И женщину люблю… Когда глаза Ее потупленные я целую, Я пьяно, будто близится гроза, Иль будто пью я воду ключевую. — Но я за всё, что взяло и хочу, За все печали, радости и бредни, Как подобает мужу, заплачу Непоправимой гибелью последней.

III

Когда же слово Бога с высоты Большой Медведицею заблестело, С вопросом, — кто же, вопрошатель, ты? — Душа предстала предо мной и тело. На них я взоры медленно вознес И милостиво дерзостным ответил: — Скажите мне, ужель разумен пес Который воет, если месяц светел? — Ужели вам допрашивать меня, Меня, кому единое мгновенье Весь срок от первого земного дня До огненного светопреставленья? — Меня, кто, словно древо Игдразиль, Пророс главою семью семь вселенных, И для очей которого, как пыль, Поля земные и поля блаженных? — Я тот, кто спит, и кроет глубина Его невыразимое прозванье: А вы, вы только слабый отсвет сна, Бегущего на дне его сознанья!

Канцона («Закричал громогласно…»)

Закричал громогласно В сине-черную сонь На дворе моем красный И пернатый огонь. Ветер милый и вольный, Прилетевший с луны, Хлещет дерзко и больно По щекам тишины. И, вступая на кручи, Молодая заря Кормит жадные тучи Ячменем янтаря. В этот час я родился, В этот час и умру, И зато мне не снился Путь, ведущий к добру. И уста мои рады Целовать лишь одну, Ту, с которой не надо Улетать в вышину.