Том 1. Стихотворения

Гумилев Николай Степанович

Молитва мастеров

Я помню древнюю молитву мастеров: Храни нас, Господи, от тех учеников, Которые хотят, чтоб наш убогий гений Кощунственно искал всё новых откровений. Нам может нравиться прямой и честный враг, Но эти каждый наш выслеживают шаг, Их радует, что мы в борении, покуда Петр отрекается и предает Иуда. Лишь небу ведомы пределы наших сил, Потомством взвесится, кто сколько утаил. Что создадим мы впредь, на это власть Господня, Но что мы создали, то с нами посегодня. Всем оскорбителям мы говорим привет, Превозносителям мы отвечаем — нет! Упреки льстивые и гул молвы хвалебный Равно для творческой святыни непотребны. Вам стыдно мастера дурманить беленой, Как карфагенского слона перед войной.

Перстень

Уронила девушка перстень В колодец, в колодец ночной, Простирает легкие персты К холодной воде ключевой. — Возврати мой перстень, колодец, В нем красный цейлонский рубин, Что с ним будет делать народец Тритонов и мокрых ундин? — В глубине вода потемнела, Послышался ропот и гам: — Теплотою живого тела Твой перстень понравился нам. — — Мой жених изнемог от муки И будет он в водную гладь Погружать горячие руки, Горячие слезы ронять. — Над

водой показались рожи Тритонов и мокрых ундин: — С человеческой кровью схожий, Понравился нам твой рубин. — — Мой жених, он живет с молитвой, С молитвой одной о любви, Попрошу, и стальною бритвой Откроет он вены свои. — — Перстень твой наверно целебный, Что ты молишь его с тоской, Выкупаешь такой волшебной Ценой, любовью мужской. — — Просто золото краше тела И рубины красней, чем кровь, И доныне я не умела Понять, что такое любовь.

Дева-птица

Пастух веселый Поутру рано Выгнал коров в тенистые долы Броселианы. Паслись коровы, И песню своих веселий На тростниковой Играл он свирели. И вдруг за ветвями Послышался голос, как будто не птичий, Он видит птицу, как пламя, С головкой милой, девичьей. Прерывно пенье, Так плачет во сне младенец, В черных глазах томленье, Как у восточных пленниц. Пастух дивится И смотрит зорко: — Такая красивая птица, А стонет так горько. — Ее ответу Он внемлет, смущенный: — Мне подобных нету На земле зеленой. — Хоть мальчик-птица, Исполненный дивных желаний, И должен родиться В Броселиане, Но злая Судьба нам не даст наслажденья, Подумай, пастух, должна я Умереть до его рожденья. — И вот мне не любы Ни солнце, ни месяц высокий, Никому не нужны мои губы И бледные щеки. — Но всего мне жальче, Хоть и всего дороже, Что птица-мальчик Будет печальным тоже. — Он станет порхать по лугу, Садиться на вязы эти И звать подругу, Которой уж нет на свете. — Пастух, ты наверно грубый, Ну, что ж, я терпеть умею, Подойди, поцелуй мои губы И хрупкую шею. — Ты юн, захочешь жениться, У тебя будут дети, И память о Деве-птице Долетит до иных столетий. — Пастух вдыхает запах Кожи, солнцем нагретой, Слышит, на птичьих лапах Звенят золотые браслеты. Вот уже он в исступленьи, Что делает, сам не знает, Загорелые его колени Красные перья попирают. Только раз застонала птица, Раз один застонала, И в груди ее сердце биться Вдруг перестало. Она не воскреснет, Глаза помутнели, И грустные песни Над нею играет пастух на свирели. С вечерней прохладой Встают седые туманы, И гонит он к дому стадо Из Броселианы.

Мои читатели

Старый бродяга в Аддис-Абебе, Покоривший многие племена, Прислал ко мне черного копьеносца С приветом, составленным из моих стихов. Лейтенант, водивший канонерки Под огнем неприятельских батарей, Целую ночь над южным морем Читал мне на память мои стихи. Человек, среди толпы народа Застреливший императорского посла, Подошел пожать мне руку, Поблагодарить за мои стихи. Много их, сильных, злых и веселых, Убивавших слонов и людей, Умиравших от жажды в пустыне, Замерзавших на кромке вечного льда, Верных нашей планете, Сильной, весёлой и злой, Возят мои книги в седельной сумке, Читают их в пальмовой роще, Забывают на тонущем корабле. Я не оскорбляю их неврастенией, Не унижаю душевной теплотой, Не надоедаю многозначительными намеками На содержимое выеденного яйца, Но когда вокруг свищут пули Когда волны ломают борта, Я учу их, как не бояться, Не бояться и делать что надо. И когда женщина с прекрасным лицом, Единственно дорогим во вселенной, Скажет: я не люблю вас, Я учу их, как улыбнуться, И уйти и не возвращаться больше. А когда придет их последний час, Ровный, красный туман застелит взоры, Я научу их сразу припомнить Всю жестокую, милую жизнь, Всю родную, странную землю, И, представ перед ликом Бога С простыми и мудрыми словами, Ждать спокойно Его суда.

Звездный ужас

Это было золотою ночью, Золотою ночью, но безлунной, Он бежал, бежал через равнину, На колени падал, поднимался, Как подстреленный метался заяц, И горячие струились слезы По щекам, морщинами изрытым, По козлиной, старческой бородке. А за ним его бежали дети, А за ним его бежали внуки, И в шатре из небеленой ткани Брошенная правнучка визжала. — Возвратись, — ему кричали дети, И ладони складывали внуки, — Ничего худого не случилось, Овцы не наелись молочая, Дождь огня священного не залил, Ни косматый лев, ни зенд жестокий К нашему шатру не подходили. — Черная пред ним чернела круча, Старый кручи в темноте не видел, Рухнул так, что затрещали кости, Так, что чуть души себе не вышиб. И тогда еще ползти пытался, Но его уже схватили дети, За полы придерживали внуки, И такое он им молвил слово: — Горе! Горе! Страх, петля и яма Для того, кто на земле родился, Потому что столькими очами На него взирает с неба черный, И его высматривает тайны. Этой ночью я заснул, как должно, Обвернувшись шкурой, носом в землю, Снилась мне хорошая корова С выменем отвислым и раздутым, Под нее подполз я, поживиться Молоком парным, как уж, я думал, Только вдруг она меня лягнула, Я перевернулся и проснулся: Был без шкуры я и носом к небу. Хорошо еще, что мне вонючка Правый глаз поганым соком выжгла, А не то, гляди я в оба глаза, Мертвым бы остался я на месте. Горе! Горе! Страх, петля и яма Для того, кто на земле родился. — Дети взоры опустили в землю, Внуки лица спрятали локтями, Молчаливо ждали все, что скажет Старший сын с седою бородою, И такое тот промолвил слово: — С той поры, что я живу, со мною Ничего худого не бывало, И мое выстукивает сердце, Что и впредь худого мне не будет, Я хочу обоими глазами Посмотреть, кто это бродит в небе. — Вымолвил и сразу лег на землю, Не ничком на землю лег, спиною, Все стояли, затаив дыханье, Слушали и ждали очень долго. Вот старик спросил, дрожа от страха: — Что ты видишь? — но ответа не дал Сын его с седою бородою. И когда над ним склонились братья, То увидели, что он не дышит, Что лицо его, темнее меди, Исковеркано руками смерти. Ух, как женщины заголосили, Как заплакали, завыли дети, Старый бороденку дергал, хрипло Страшные проклятья выкликая. На ноги вскочили восемь братьев, Крепких мужей, ухватили луки, — Выстрелим, — они сказали — в небо, И того, кто бродит там, подстрелим… Что нам это за напасть такая? — Но вдова умершего вскричала: — Мне отмщения, а не вам отмщенья! Я хочу лицо его увидеть, Горло перервать

ему зубами И когтями выцарапать очи. — Крикнула и брякнулась на землю, Но глаза зажмуривши, и долго Про себя шептала заклинанье, Грудь рвала себе, кусала пальцы. Наконец взглянула, усмехнулась И закуковала как кукушка: — Лин, зачем ты к озеру? Линойя, Хороша печенка антилопы? Дети, у кувшина нос отбился, Вот я вас! Отец, вставай скорее, Видишь, зенды с ветками омелы Тростниковые корзины тащут, Торговать они идут, не биться. Сколько здесь огней, народу сколько! Собралось все племя… славный праздник! — Старый успокаиваться начал, Трогать шишки на своих коленях, Дети луки опустили, внуки Осмелели, даже улыбнулись. Но когда лежащая вскочила, На ноги, то все позеленели, Все вспотели даже от испуга. Черная, но с белыми глазами, Яростно она металась, воя: — Горе! Горе! Страх, петля и яма! Где я? что со мною? Красный лебедь Гонится за мной… Дракон трёхглавый Крадется… Уйдите, звери, звери! Рак, не тронь! Скорей от козерога! — И когда она всё с тем же воем, С воем обезумевшей собаки, По хребту горы помчалась к бездне, Ей никто не побежал вдогонку. Смутные к шатрам вернулись люди, Сели вкруг на скалы и боялись. Время шло к полуночи. Гиена Ухнула и сразу замолчала. И сказали люди: — Тот, кто в небе, Бог иль зверь, он верно хочет жертвы. Надо принести ему телицу Непорочную, отроковицу, На которую досель мужчина Не смотрел ни разу с вожделеньем. Умер Гар, сошла с ума Гарайя, Дочери их только восемь весен, Может быть она и пригодится. — Побежали женщины и быстро Притащили маленькую Гарру. Старый поднял свой топор кремневый, Думал — лучше продолбить ей темя, Прежде чем она на небо взглянет, Внучка ведь она ему, и жалко — Но другие не дали, сказали: — Что за жертва с теменем долбленным? Положили девочку на камень, Плоский черный камень, на котором До сих пор пылал огонь священный, Он погас во время суматохи. Положили и склонили лица, Ждали, вот она умрет, и можно Будет всем пойти заснуть до солнца. Только девочка не умирала, Посмотрела вверх, потом направо, Где стояли братья, после снова Вверх и захотела спрыгнуть с камня. Старый не пустил, спросил: Что видишь? — И она ответила с досадой: — Ничего не вижу. Только небо Вогнутое, черное, пустое, И на небе огоньки повсюду, Как цветы весною на болоте. — Старый призадумался и молвил: — Посмотри еще! — И снова Гарра Долго, долго на небо смотрела. — Нет, — сказала, — это не цветочки, Это просто золотые пальцы Нам показывают на равнину, И на море и на горы зендов, И показывают, что случилось, Что случается и что случится. — Люди слушали и удивлялись: Так не то что дети, так мужчины Говорить доныне не умели, А у Гарры пламенели щеки, Искрились глаза, алели губы, Руки поднимались к небу, точно Улететь она хотела в небо. И она запела вдруг так звонко, Словно ветер в тростниковой чаще, Ветер с гор Ирана на Евфрате. Мелле было восемнадцать весен, Но она не ведала мужчины, Вот она упала рядом с Гаррой, Посмотрела и запела тоже. А за Меллой Аха, и за Ахой Урр, ее жених, и вот всё племя Полегло и пело, пело, пело, Словно жаворонки жарким полднем Или смутным вечером лягушки. Только старый отошел в сторонку, Зажимая уши кулаками, И слеза катилась за слезою Из его единственного глаза. Он свое оплакивал паденье С кручи, шишки на своих коленях, Гарра и вдову его, и время Прежнее, когда смотрели люди На равнину, где паслось их стадо, На воду, где пробегал их парус, На траву, где их играли дети, А не в небо черное, где блещут Недоступные чужие звезды.

Стихотворения из первых изданий книг «Романтические цветы» и «Жемчуга»

Романтические цветы

Ахилл и Одиссей

Одиссей

Брат мой, я вижу глаза твои тусклые, Вместо доспехов меха леопарда С негой обвили могучие мускулы, Чувствую запах не крови, а нарда. Сладкими винами кубок твой полнится, Тщетно вождя ожидают в отряде, И завивает, как деве, невольница Черных кудрей твоих длинные пряди. Ты отдыхаешь под светлыми кущами, Сердце безгневно и взор твой лилеен, В час, когда дебри покрыты бегущими, Поле — телами убитых ахеян. Каждое утро страдания новые… Вот, я раскрыл пред тобою одежды, Видишь, как кровь убегает багровая, Это не кровь, это наши надежды.

Ахилл

Брось, Одиссей, эти стоны притворные, Красная кровь вас с землей не разлучит, А у меня она страшная, черная, В сердце скопилась и давит и мучит.

«Нас было пять… мы были капитаны…»

Нас было пять… мы были капитаны, Водители безумных кораблей, И мы переплывали океаны, Позор для Бога, ужас для людей. Далекие загадочные страны Нас не пленяли чарою своей, Нам нравились зияющие раны, И зарева, и жалкий треск снастей. Наш взор являл туманное ненастье, Что можно видеть, но понять нельзя, И после смерти наши привиденья Поднялись, как подводные каменья, Как прежде черной гибелью грозя Искателям неведомого счастья.

«Одиноко-незрячее солнце смотрело на страны…»

Одиноко-незрячее солнце смотрело на страны, Где безумье и ужас от века застыли на всем, Где гора в отдаленьи казалась взъерошенным псом, Где клокочущей черною медью дышали вулканы.   Были сумерки мира. Но на небе внезапно качнулась широкая тень, И кометы, что мчались, как волки свирепы и грубы, И сшибались друг с другом, оскалив железные зубы, Закружились, встревоженным воем приветствуя день.   Был испуг ожиданья. И в терновом венке, под которым сочилася кровь, Вышла тонкая девушка, нежная в синем сияньи, И серебряным плугом упорную взрезала новь, Сочетанья планет ей назначили имя: Страданье.   Это было спасенье.

Жемчуга

Одиночество

Я спал, и смыла пена белая Меня с родного корабля, И в черных водах, помертвелая, Открылась мне моя земля. Она полна конями быстрыми И красным золотом пещер, Но ночью вспыхивают искрами Глаза блуждающих пантер. Там травы славятся узорами И реки словно зеркала, Но рощи полны мандрагорами, Цветами ужаса и зла. На синевато-белом мраморе Я высоко воздвиг маяк, Чтоб пробегающие на море Далеко видели мой стяг. Я предлагал им перья страуса, Плоды, коралловую нить, Но ни один стремленья паруса Не захотел остановить. Все чтили древнего оракула И приговор его суда О том, чтоб вечно сердце плакало У всех заброшенных сюда. И надо мною одиночество Возносит огненную плеть За то, что древнее пророчество Мне суждено преодолеть.

В пустыне

Давно вода в мехах иссякла, Но, как собака, не умру: Я в память дивного Геракла Сперва отдам себя костру. И пусть, пылая, жалят сучья, Грозит чернеющий Эреб, Какое странное созвучье У двух враждующих судеб! Он был героем, я — бродягой, Он — полубог, я — полузверь, Но с одинаковой отвагой Стучим мы в замкнутую дверь. Пред смертью все, — Терсит и Гектор, Равно ничтожны и славны, Я также выпью сладкий нектар В полях лазоревой страны…