Том 1. Стихотворения

Толстой Алексей Константинович

79

Тут тихо, тихо, словно издалека, Послышался старинный менуэт: Под говор струй так шелестит осока, Или, когда вечерний меркнет свет, Хрущи, кружась над липами высоко, Поют весне немолчный свой привет, И чудятся нам в шуме их полета И вьолончеля звуки и фагота.

80

И вот, держася за руки едва, В приличном друг от друга расстоянье, Под музыку мы двинулись сперва, На цыпочках, в торжественном молчанье. Но, сделавши со мною тура два, Она вдруг стала, словно в ожиданье, И вырвался из свежих уст ея Веселый смех, как рокот соловья.

81

Поступком сим обиженный немало, Я взор склонил, достоинство храня, «О, не сердись, мой друг, — она сказала, — И не кори за ветреность меня! Мне так смешно! Поверь, я не встречала Таких, как ты, до нынешнего дня! Ужель пылал ты страстью неземною Лишь для того, чтоб танцевать со мною?»

82

Что отвечать на это — я не знал, Но стало мне невыразимо больно: Чего ж ей надо? В чем я оплошал? И отчего она мной недовольна? Не по ее ль я воле танцевал? Так что же тут смешного? И невольно Заплакал я, ища напрасно слов, И ненавидеть был ее готов.

83

Вся кровь во мне кипела, негодуя, Но вот нежданно, в этот самый миг, Меня коснулось пламя поцелуя, К моей щеке ее примкнулся лик; Мне слышалось: «Не плачь, тебя люблю я!» Неведомый восторг меня проник, Я обмер весь — она же, с лаской нежной, Меня к груди прижала белоснежной.

84

Мои смешались мысли. Но не вдруг Лишился я рассудка и сознанья: Я ощущал объятья нежных рук И юных плеч живое прикасанье; Мне сладостен казался мой недуг, Приятно было жизни замиранье, И медленно, блаженством опьянен, Я погрузился в обморок иль сон…

85

Не помню, как я в этом самом зале Пришел в себя — но было уж светло; Лежал я на диване; хлопотали Вокруг меня родные; тяжело Дышалось мне, бессвязные блуждали Понятья врозь; меня — то жаром жгло, То вздрагивал я, словно от морозу, — Поблекшую рука сжимала розу…

86

Свиданья был то несомненный след — Я вспомнил ночь — забилось сердце шибко, Украдкою взглянул я на портрет: Вкруг уст как будто зыблилась улыбка, Казался смят слегка ее букет, Но стан уже не шевелился гибкий, И полный роз передник из тафты Держали вновь недвижные персты.

87

Меж тем родные — слышу их как ныне — Вопрос

решали: чем я занемог? Мать думала — то корь. На скарлатине Настаивали тетки. Педагог С врачом упорно спорил по-латыне, И в толках их, как я расслышать мог, Два выраженья часто повторялись: Somnambulus и febris cerebralis… [26]

Зима 1872 — осень 1873

Дракон ^*

Рассказ XII века (с итальянского)

26

Лунатик и мозговая горячка (лат.). — Ред.

Посвящается Я.П. Полонскому

В те дни, когда на нас созвездье Пса Глядит враждебно с высоты зенита, И свод небес как тяжесть оперся На грудь земли, и солнце, мглой обвито, Жжет без лучей, и бегают стада С мычанием, ища от мух защиты, В те дни любил с друзьями я всегда Собора тень и вечную прохладу, Где в самый зной дышалось без труда И где нам был, средь отдыха, отрадой Разнообразной живописи вид И полусвет, не утомлявший взгляда. Одна купель близ входа там стоит, Старинная, из камня иссечена, Крылатым столб чудовищем обвит. Раз, отдыхом и тенью освежены, Друзья купель рассматривали ту И чудный столб с изгибами дракона. Хвалили все размеров красоту И мастера затейную работу; Но я сказал: «Я вымыслов не чту; Меня смешит ваятеля забота Такую ложь передавать резцом», — И потрунить взяла меня охота. Тут некий муж, отмеченный рубцом, Дотоль стоявший молча возле двери, Ко мне со строгим подошел лицом: «Смеешься ты, художнику не веря, — Так он сказал, — но если бы, как я, Подобного ты в жизни встретил зверя, Клянусь, прошла веселость бы твоя!» Я ж отвечал: «Тебе я не в досаду Сказал, что думал, мысли не тая; Но если впрямь такого в жизни гада Ты повстречал, то (коль тебе не в труд), Пожалуй, нам все расскажи по ряду!» И начал он: «В Ломбардии зовут Меня Арнольфо. Я из Монцы родом, И оружейник был до наших смут; Когда ж совет в союз вошел с народом, Из первых я на гибеллинов встал И не одним горжусь на них походом. Гиберто Кан стяг вольности держал; То кондотьер был в битвах знаменитый, Но близ Лугано, раненый, он пал. Враги, наш полк преследуя разбитый, Промчались мимо; и с вождем лишь я Для помощи остался и защиты. „Арнольфо, — мне сказал он, — смерть моя Сейчас придет, — тебя ж надеждой рая Молю: спеши в Кьявенну; пусть друзья Ведут войска, минуты не теряя; Они врасплох застанут вражью рать“, — И перстень свой в залог он, умирая, Мне передал. Я времени терять Не много мог, чтобы исполнить дело, И, в помощь взяв господню благодать, А мертвое плащом покрывши тело, Проведать шел, где отдохнут враги И много ли из наших уцелело? Шум сечи смолк, и вороны круги Над трупами уже чертили с криком — Как за собой услышал я шаги. То Гвидо был. Ко мне с беспечным ликом За повод вел он сильного коня, Им взятого в смятенье том великом. Учеником жил прежде у меня Он в мастерской, и ныне, после боя, Меня нашел, любовь ко мне храня. Когда ж узнал, послание какое Вождем убитым мне поручено, Идти к друзьям он вызвался со мною. Я, преданность ценя его давно, Тому был рад и думал: вместе оба Вернее мы достигнем цели — но, Когда бы знал, как близко нас ко гробу Он подведет отвагой молодой, Его любви я предпочел бы злобу. Я был верхом; он следовал пешой; Нерадостен был путь, и не веселье Моей владело сумрачной душой. В стране кьявеннской не бывал досель я, Но Гвидо был. И, ведомых путей С ним избегая, в тесное ущелье Свернули мы, где солнечных лучей Не пропускали тени вековые, Навстречу ж нам, шумя, бежал ручей. Лишь тут снял шлем с усталой головы я, И в отдаленье ясно услыхал, Как колокол звонил к „Ave Maria“ [27] . И тяжело средь этих мрачных скал, И душно так, как бы в свинцовом скрине, Мне сделалось. „О Гвидо, — я сказал, — Недоброе предчувствие мне ныне Сжимает грудь: боюся, что с пути Собьемся мы тут, в каменной пустыне!“ „Маэстро, — мне ответил он, — прости; Сюда свернув, ошибся я немного, Иным ущельем было нам идти!“ И прежнюю отыскивать дорогу Пустились мы; но, видно, взять у нас Рассудок наш угодно было богу: Куда ни направлялись, каждый раз Ущелье мы, казалось, видим то же, Их различать отказывался глаз, Так меж собой они все были схожи: Такая ж темь; такой же в ней ручей Навстречу нам шумел в гранитном ложе; И чем мы путь искали горячей, Тем боле мы теряли направленье; Без отдыха и не сомкнув очей, Бродили мы всю ночь в недоуменье; Когда ж, для нас незримая, заря На высотах явила отраженье, „Довольно нам, — сказал я, — рыскать зря! Взойдем сперва на ближнюю вершину, Чтоб местность обозреть“. Так говоря, Сошел с коня я. К дикому ясмину Его за повод Гвидо привязал, И, брони сняв, мы темную долину Покинули. Держась за ребра скал, Мы лезли вверх и лишь на полдороги, Среди уступа, сделали привал. От устали мои дрожали ноги; Меж тем густой, поднявшися, туман Долину скрыл и горные отроги. И стал я думать, грустью обуян: „Нет, не поспеть мне вовремя в Кьявенну И не повесть друзей на вражий стан!“ В тумане тут, мне показалось, стену Зубчатую увидел я. Она, Согнутая во многие колена, С крутой скалы спускалася до дна Ущелия, наполненного мглою, И им была от нас отделена. „Друг, — я сказал. — ты с этою страною Давно знаком; вглядись и распознай: Какой я замок вижу предо мною?“ А он в ответ: „Мне ведом этот край, Но замка нет отсюда до Кьявенны Ни одного. Обмануты мы, чай, Игрой тумана. Часто перемены Он странные являет между гор И создает то башни в них, то стены“. Так он ко мне. Но, устремив мой взор Перед собой, я напрягал вниманье, Туман же все редел с недавних пор; И только он рассеялся — не зданье Нам показал свободный солнца свет, Но чудное в утесе изваянье: Что я стеной считал, то был хребет Чудовища, какому и примера, Я полагал, среди живущих нет. И я, глазам едва давая веру, Ко Гвидо обратился: „Должен быть Сей памятник, столь дивного размера, Тебе известен; он, конечно, нить Нам в руки даст, чтоб выбраться отсюда, Спеши ж по нем наш путь сообразить!“ Но он в ответ: „Клянусь, сего я чуда Не знал досель, и никогда о нем Не слыхивал от здешнего я люда. Не христианским, думаю, резцом Зверь вытесан. Мы древнего народа Узнаем труд, коль ближе подойдем“. „А не могла ль, — заметил я, — природа Подобие чудовища создать, Как создает она иного рода Диковины?“ Но только лишь сказать Я то успел, сам понял, сколь напрасна Такая мысль. Не случая печать Являли члены гадины ужасной, Но каждая отчетливо в ней часть Изваяна рукой казалась властной: Сомкнутая, поднявшись, щучья пасть Ждала как будто жертвы терпеливо, Чтоб на нее, отверзшися, напасть; Глаза глядели тускло и сонливо; На вытянутой шее поднята, Костлявая в зубцах торчала грива; Скрещенные вдоль длинного хребта, Лежали, в складках, кожаные крылья; Под брюхом лап виднелася чета. Спинных чешуй казалось изобилье Нескладной кучей раковин морских Иль старой черепицей, мхом и пылью Покрытою. А хвост, в углах кривых, Терялся в темной бездне. И когда бы Я должен был решить: к числу каких Тот зверь пород принадлежит, то я бы Его крылатой щукою назвал Иль помесью от ящера и жабы. И сам себя еще я вопрошал: К чему мог быть тот памятник воздвигнут Как вдруг от страшной мысли задрожал: Внезапным опасением постигнут, „А что, — сказал я, — если этот зверь Не каменный, но адом был изрыгнут, Чтоб за грехи нас наказать? Поверь, Коль гвельфов он, имперцам на потеху, Прислан терзать — он с нас начнет теперь!“ Но, ветрено предавшись Гвидо смеху, „Немного же, — сказал, — получит ад От своего создания успеху! Смотри, как смирно ласточки сидят На голове недвижной, а на гриве Чирикает веселых пташек ряд — Ужели их мы будем боязливей? Смотри еще: со цветом этих скал Цвет идола один; не схожей в ниве Две полосы!“ И громко продолжал Смеяться он, как вдруг внизу тревожно Наш конь, к кусту привязанный, заржал; И видеть нам с уступа было можно, Как бился он на привязи своей, Подковами взметая прах подножный. Я не сводил с чудовища очей, Но жизни в нем не замечал нимало — Когда внезапно, молнии быстрей, Из сжатых уст, крутясь, явилось жало, Подобное мечу о двух концах, На воздухе мелькая, задрожало — И спряталось. Невыразимый страх Мной овладел. „Бежим, — сказал я, — Гвидо, Бежим, пока мы не в его когтях!“ Но, робости не показав и вида, „Ты знаешь сам, маэстро, — молвил он, — Какая то для ратника обида Была бы, если б, куклой устрашен, Он убежал. Я ж об заклад побьюся, Что наяву тебе приснился сон; Взгляни еще на идола, не труся: Изваянный то зверь, а не живой, И доказать я то тебе беруся!“ Тут, камень взяв, он сильною рукой С размаха им пустил повыше уха В чудовище. Раздался звук такой, Так резко брякнул камень и так сухо, Как если бы о кожаный ты щит Хватил мечом. Тут втягиваться брюхо Его как будто стало. Новый вид Глаза прияли, тусклые дотоле: Казалось — огнь зеленый в них горит. Меж тем, сжимаясь медленно все боле, Стал подбираться к туловищу хвост, Тащась из бездны словно поневоле. Крутой хребет, как через реку мост, Так выгнулся, и мерзостного гада Еще страшней явился страшный рост. И вот глаза зардели, как лампады, — Под тяжестью ожившею утес Затрепетал — и сдвинулась громада И поползла… Мох, травы, корни лоз, Все, что срастись с корой успело змея, Все выдернув, с собою он понес. Сырой землей запахло; мы ж, не смея Дохнуть, лежали ниц, покуда он Сползал с высот, чем дале, тем быстрее; И слышался под ним такой же стон, Как если с гор, на тормозе железном, Съезжал бы воз, каменьем нагружен. Ответный гул по всем пронесся безднам, И не могло нам в мысль уже прийти Искать спасенья в бегстве бесполезном. Равно ж как тормоз на своем пути Все боле накаляется от тренья, Так, где дракон лишь начинал ползти, Мгновенно сохли травы и коренья, И дымный там за ним тащился след, И сыпался гранит от сотрясенья. „О Гвидо, Гвидо, сколько новых бед Навлек на край неверьем ты упорным!“ Так я к нему; а Гвидо мне в ответ: „Винюся я в моем поступке вздорном, Но вон, смотри: там конь внизу бежит, За ним же змей ущельем вьется горным!“ Плачевный тут представился нам вид: Сорвавшийся с поводьев, устрашенный, Предсмертной пеной белою покрыт, Наш конь скакал, спасаясь от дракона, Скакал во всю отчаянную прыть, И бились о бока его стремена. Но чудище, растянутое в нить, Разинутою пастью норовило Как бы ловчей бегущего схватить; И вот оно, нагнав его, схватило За самую за холку поперек И со седлом и сбруей проглотило, Как жаба муху. Судороги ног Лишь видели мы в пасти на мгновенье — И конь исчез. Едва дышать я мог, Столь

сильное на сердце впечатленье То зрелище мне сделало. А там, В ущелье, виться продолжали звенья Змеиного хребта, и долго нам Он виден был, с своею гривой странной, Влекущийся по камням и кустам, Свое меняя место беспрестанно, То исчезая в темной глубине, То вновь являясь где-нибудь нежданно. И Гвидо, обращаяся ко мне, Сказал: „Когда б я, столько виноватый, Но столь в своей раскаянный вине, Смел дать совет: мы, времени без траты, Должны уйти туда, на выси гор, Где дружелюбно будем мы прияты От камнетесов, что с недавних пор Выламывают мрамор, из него же В Кьявенне новый строится собор; А змей, по мне, не на вершинах ложе, Но близ долин скорее изберет, Где может жить, вседневно жертвы множа“. Я юноше доверился, и вот Карабкаться мы кверху стали снова И в полдень лишь достигли до высот. Нигде кругом жилища никакого Не видно было. Несколько озер Светилося, одно возле другого; Ближайшее на полускате гор Раскинулось, пред нами недалеко; Когда же вниз отвесно пал наш взор, У наших ног, как в ендове глубокой, Узнали мы поляну, где вчера Нас жеребий войны постиг жестокий, И поняли мы тут, что до утра Всю ночь мы вкруг побоища плутали. Пока нас тьмы морочила пора. Разбросаны, внизу еще лежали Тела друзей и кони между них Убитые. Местами отблеск стали Отсвечивал меж злаков полевых, И сытые сидели птицы праздно На кучах тел и броней боевых. Вдруг крик меж них поднялся несуразный, И началось маханье черных крыл И перелет тревожный. Безобразный То змей от гор извивы к ним влачил И к полю полз, кровь издали почуя. Тут жалости мне передать нет сил, Объявшей нас, и слов не нахожу я Сказать, какой нам холод сердце сжал, Когда пришлось, бессильно негодуя, Смотреть, как он немилосердно жрал Товарищей и с ними, без разбора, Тела коней издохших поглощал Иль, вскинув пасть, стремительно и скоро Хватал ворон крикливых на лету, За трупы с ним не прерывавших спора. Картину я когда припомню ту, Набросить на нее хотел бы тень я, Но в прежнем все стоит она свету! В нас с ужасом мешалось омерзенье, Когда над кровью скорчившийся змей, Жуя тела, кривился в наслажденье; И с чавканьем зубастых челюстей В безветрии к нам ясно долетали Доспехов звяк и хрупанье костей. Между людьми на свете есть едва ли, Кто бы такое горе ощутил, Как в этот час мы с Гвидо ощущали. И долго ль зверь бесчестье наносил Телам, иного ждавшим погребенья, — Не ведаю. С утра лишенный сил, На землю я упал в изнеможенье, И осенил меня глубокий сон, И низошло мне на душу забвенье. Когда, рукою Гвидо разбужен, Я поднялся, в долинах уж стемнело, На западе ж багровый небосклон Пылал пожаром. Озеро горело В полугоре, как в золотом огне, И обратился к другу я несмело: „В какой, скажи, о Гвидо, мы стране? Какое с нами горе иль обида Случилися? Скажи мне все, зане В моей душе звучит как панихида, Но в памяти нет мысли ни одной!“ И прежде, чем успел ответить Гвидо, Я вспомнил все: с имперцами наш бой, И смерть вождя, и бегство от дракона. „Где он? — вскричал я, — где наш недруг злой? Нам от него возможна ль оборона? Иль нам бежать в ущелий тесноту И спрятаться во глубь земного лона?“ Но Гвидо, палец приложа ко рту, „Смотри, — шепнул мне с видом опасенья, — Смотри сюда, на эту высоту!“ И, следуя руки его движенью, Страшилище я снова увидал, Как, медленно свои вращая звенья, Оно всползало, меж померкших скал, На верх одной, от прочих отделенной, Что солнца луч последний освещал. Свой гордо зев подняв окровавленный, На острый верх взобравшийся дракон Как некий царь с зубчатою короной Явился там. Закатом озарен, Как выкован из яркой красной меди, На небе так вырезывался он. Клянусь, ни львы, ни тигры, ни медведи Столь не страшны! Никто б не изобрел Такую тварь, хотя б в горячке бредя! Когда ж совсем исчез во мраке дол, А ночь вверху лишь только наступала, Свои он крылья по ветру развел, И кожа их, треща, затрепетала, Подобно как в руках у наших жен, Раскрывшися, трепещут опахала. Его хребет казался напряжен, И, на когтях все подымаясь выше, Пуститься в лет готовился дракон. Меж тем кругом все становилось тише И все темней. И вот он взвизгнул вдруг, Летучие как взвизгивают мыши, И сорвался. Нас охватил испуг, Когда, носясь у нас над головами, Он в сумерках чертил за кругом круг И воздух бил угластыми крылами, Не как орел в поднебесье паря, Но вверх и вниз метаяся зубцами, Неровный лет являл нетопыря, И виден был отчетисто для ока На полосе, где скрылася заря. Нас поражал, то близко, то далеко, То возле нас, то где-нибудь с высот, Зловещий визг, пронзительно-жестокий. Так не один свершал он поворот Иль, крылья вдруг поджав, как камень веский Бросался вниз, и возмущенных вод Средь озера нам слышалися всплески, И он опять взлетал и каждый раз Пускал опять свой визг зловеще-резкий. Проклятый зверь чутьем искал ли нас Или летал по воздуху без цели — Не знали мы; но, не смыкая глаз, Настороже всю ночь мы просидели, Усталостью совсем изнурены (Вторые сутки мы уже не ели!). С рассветом дня спуститься с вышины Решились мы, лишь голоду послушны; А чудище исчезло ль из страны Иль нет — к тому мы стали равнодушны, Завидуя уж нищим и слепцам, Что по миру сбирают хлеб насущный… И долго так влачилися мы там, Молясь: „Спаси, пречистая Мария!“ Она же, вняв, послала пищу нам: Мы ягоды увидели лесные, Алевшие по берегу ручья, Что воды мчал в долину снеговые. И речь того не выразит ничья, Как укрепил нас этот дар нежданный А с ним воды холодная струя! Сбиваяся с дороги беспрестанно, По солнцу наш отыскивая путь, Достигли поздно цели мы желанной; Но что за вид стеснил тогда нам грудь! B Кьявеннские воткнуты были стены Знамена гибеллинов! Проклят будь Раздора дух, рождающий измены! Не в приступе отчаянном взята Врагом упорным крепкая Кьявенна — Без боя гибеллинам ворота Отверзли их сторонники! Без боя Италия германцу отперта! И зрелище увидя мы такое, Заплакали, и показалось нам Пред ним ничтожно все страданье злое, Что мы доселе испытали. — Срам И жажда мести овладели нами; Так в город мы пробралися к друзьям; Но уж друзья теперь, во страхе, сами Спасалися от мщения врагов И вольности поднять не смели знамя. Они родной сбирались бросить кров И где-нибудь сокрыться в подземелье, Чтобы уйти от казни иль оков. Узнав от нас, что горные ущелья Чудовищем ужасным заняты, Подумали они, что мы с похмелья То говорим, и наши тесноты, И все, что мы недавно испытали, За выдумки сочли иль за мечты. В неслыханной решились мы печали Направиться обратно на Милан, Но не прямой мы путь к нему держали: Захваченных врагом минуя стран, На Колико мы шли, на Леньончино, На Лекко и на Бергамо, где стан Немногих от рассеянной дружины Оставшихся товарищей нашли (Убито было боле половины, Другие же, вблизи или вдали, Неведомо скитались). Бергамаски, Чьи консулы совет еще вели: К кому пристать? не оказали ласки Разбитым гвельфам, их же в город свой Не приняли; однако, без огласки, Отправили от думы городской Им хлеба и вина, из состраданья, Не требуя с них платы никакой. И тяжело и радостно свиданье Меж нами было; а когда слезам, Расспросам и ответам отдал дань я, „Товарищи, — сказал я, — стыдно нам Врозь действовать иль ждать сложивши руки, Чтоб враг прошел по нашим головам! Ломбардии невзгоды все и муки Лишь от раздоров наших рождены И от измены круговой поруке! Хоть мало нас, поклясться мы должны, Что гвельфскому мы не изменим стягу И не примкнем к теснителям страны!“ Так прежнюю в них возбудив отвагу, Я их в Милан с собой и с Гвидо звал, Они ж клялись не отставать ни шагу. Тут случай мне их испытать предстал: Где через Ольо вброд есть переправа, На супротивном берегу стоял Маркезе Монферрато, нам кровавый Прием готовя. Бога в помощь взяв И вынув меч, я бросился на славу В средину волн. За мной, кто вброд, кто вплавь, Пустились все, пересекая воду, И берега достигли. Но стремглав На нас враги, вплоть подступя ко броду, Ударили, и прежде, чем я мог На сушу стать, их вождь, не дав мне ходу, Лоб топором рассек мне поперек, И навзничь я ударом опрокинут, Без памяти, обратно пал в поток. Пятнадцать лет весною ровно минут, Что свет дневной я снова увидал. Но, боже мой! доселе жилы стынут, Как вспомню, что, очнувшись, я узнал От благодушных иноков аббатства, Меня которым Гвидо передал, Сам раненный, когда он от злорадства Имперцев жизнь мою чудесно спас И сам искал убежища у братства! Италии настал последний час! Милан был взят! Сдалась без обороны Германцам Брешья! Крема им сдалась! С приветствием к ним консулы Кремоны Пошли навстречу, лишь к ее стенам Германские приблизились бароны! Павия ликовала. Горе нам! Не чуждыми — ломбардскимн руками Милан разрушен! Вечный стыд и срам! Мы поняли теперь, зачем пред нами Явился тот прожорливый дракон, Когда мы шли Кьявеннскими горами: Ужасное был знамение он, Ряд страшных бед с ним предвещала встреча, Начало долгих, горестных времен! Тот змей, что, все глотая иль увеча, От нашей крови сам жирел и рос, Был кесаря свирепого предтеча! Милан пал в прах — над ним же вознеслось Все низкое, что пресмыкалось в прахе, Все доброе низвержено. Пришлось, В ком честь была, тому скрываться в страхе, Иль дни влачить в изгнании, как я, Иль погибать, как многие, на плахе. Проклятье ж вам, поддельные друзья, Что языком клялись служить свободе, Внутри сердец измену ей тая! Из века в век вас да клянут в народе И да звучат позором вековым Названья ваши: Асти, Реджьо, — Лоди! Вы, чрез кого во прахе мы лежим, Пьяченца, Комо, Мантуа, Кремона! Вы, чьи уста, из злобы ко своим, Призвали в край германского дракона!» Ломбардец так рассказ окончил свой И отошел. Им сильно потрясены, Молчали мы. Меж тем палящий зной Успел свалить, и, вышед из собора, На площади смешались мы с толпой, Обычные там ведшей разговоры.

27

«Радуйся, Мария» (лат.). — Ред.

Весна-лето 1875

Переводы

Андре Шенье ^*

«Крылатый бог любви, склоняся над сохой…» ^*

Крылатый бог любви, склоняся над сохой, Оратаем идет за взрезанной браздой; Впряженные тельцы его послушны воле; Прилежною рукой он засевает поле И, дерзкий взгляд подняв, к властителю небес Взывает: «Жатву ты блюди мою, Зевес! Не то, к Европе страсть опять в тебе волнуя, В ярмо твою главу мычащую нагну я!»

Осень 1856

«Вот он, низийский бог, смиритель диких стран…» ^*

Вот он, низийский бог, смиритель диких стран, Со взглядом девственным и гроздием венчан, Влекомый желтым львом и барсом многоцветным, Обратный держит путь к садам своим заветным!

Осень 1856

«Ко мне, младой Хромид, смотри, как я прекрасна!..» ^*

Ко мне, младой Хромид, смотри, как я прекрасна! О юноша, тебя я полюбила страстно! Диане равная, когда, в закате дня, Я шла, потупя взор, с восторгом на меня Глядели пастухи, друг друга вопрошая: «То смертная ль идет иль дева неземная? Неэра, не вверяй себя морским волнам, Не то богинею ты станешь, и пловцам Придется в бурю звать, к стерну теряя веру, Фетиду белую и белую Неэру!»

Осень 1856

«Супруг блудливых коз, нечистый и кичливый…» ^*

Супруг блудливых коз, нечистый и кичливый, Узрев, что к ним сатир подкрался похотливый, И чуя в нем себе опасного врага, Вздыбяся, изловчил ревнивые рога. Сатир склоняет лоб — и стук их ярой встречи Зефиры по лесам, смеясь, несут далече.

Осень 1856

«Багровый гаснет день; толпится за оградой…» ^*