Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком
Шрифт:
Щебечет: перестало дождить? Высуньте руку. Не каплет? Нет. Прощайте! Всего, всего хорошего.
Издали будто птицы слетелись, покрыли все холмы сверху донизу, белые, черные, и красные, и всякие птицы.
Сидят чинно, рядами, глядят вместе с елями и соснами в Светлое озеро. Со стороны села к самому берегу подползла ярмарка с красными сарафанами и белыми платками. Тут же возле нее первый высокий холм с православной часовней. Кто-то в пути мне говорил: когда на всех холмах будут такие часовни, то и ярмарка будет на всех холмах, и будущее Светлого
А мне теперь как-то неловко глядеть на этот первый покоренный и теперь православный храм. «Как не стыдится, – думаю я, – эта часовня с крестом быть одной, отстать от других, не скрыться, стоять видимой между соснами и елями возле таинственного озера».
Взбираюсь на покоренный холм. Везде с усердием щелкают подсолнухи, сплевывают на святую землю, кое-где курят. Ни одного староверского аскетического лица, ни одного венка на голове, посвященного богу Яриле. Сидят, тупо глядят перед собою, как животные в стойлах, щелкают, плюют и плюют. А на самом верху холма, возле часовни, с деревянных подмосток длинноволосый, добрый пастырь, с рукой, протянутой к Светлому озеру, проповедует: нужно креститься не двумя, а тремя перстами.
Другой батюшка, плотный и, по фигуре видно, очень практичный, говорит не с горы, а у самой земли в траве между соснами и березами. Вокруг него кружком собрались настоящие староверы, в длинных черных кафтанах.
– Ульян! – узнаю я по рябинам на лице между этими одинаковыми стариками знакомого по Уренским лесам, «райского» начетчика.
– Здравствуй! – приветствует он меня радостно, но не подавая руки. Какие бы мы ни были друзья, человек Спасова согласия не подаст руки: все компромиссы между ними и миром щепотников-никониан раз навсегда порваны. Мне это нравится: что-то и детски наивное, и мужественное сочеталось в этих русских рыцарях, последних, вымирающих лесных стариках. Сочувствую Ульяну, и он понимает, рад мне.
– Как дела? – спрашиваю.
– Плохо… Видишь? – указывает он мне на часовню. – Видишь: жертвенник на святом месте поставили.
– Вавилон! – сочувственно отзываются в толпе.
– На святую землю плюют, – продолжает Ульян.
– Мерзость и запустение, – отзываются другие.
– Озеро за грехи зарастает; видишь, с того берега травка показалась. Торгующие надвигаются.
– Бичом их, Ульян, бичом.
– Истинно, истинно говоришь ты, бичом бы. Да где бич-то взять?
Ульян показал рукой на первый холм, там вырос городовой, и на другой холм, и там вырос. Везде, куда ни покажет лесной мудрец, на всех холмах Светлого озера вырастают люди в форменных фуражках с кокардами.
И еще хуже: вдали на дороге от села к озеру мчится кто-то на двух стальных колесах. Исчез в толпе на ярмарке, показался у края озера, черный, страшный, руками правит, ногами вертит колеса. Мчится и исчезает между двумя святыми холмами.
Скрылось.
– Терпит господь! – простонали старые люди. – При дверях судия! Смерть вселютая серпы точит.
А батюшка устраивается внутри нашего кружка на зеленой
– О чем хотите беседовать? – искательно спрашивает одного, другого, третьего.
– О чем хошь, – отвечают ему.
– Ежели о двуперстии?
– Можно о двуперстии.
– Или о церкви?
– Можно о церкви.
Беспокоится батюшка, что кто-нибудь наступит на его новую цилиндрическую шляпу. Поставит туда, поставит сюда. Со всех сторон напирают староверы. Беспокоится он, весь черный внизу, на зеленой траве, в тесном кругу людей и деревьев. Собирается. Ставит шляпу на траву перед собой, на нее кладет открытые часы.
Любопытные смотрят сосны и люди: зачем это?
– Говорить. будем по четверть часа. Помните: пятнадцать минут на единого человека.
– Да, ладно, говори.
Но батюшка все собирается. Книги не все захватил с собой.
– Принеси поскорее Кирилла, – шепчет он своему помощнику, – Кирилла…
Тикают на шляпе часы в ожидании Кирилловой книги. Молчат староверы. Скучно.
– Вы чьи? – обращается ко мне батюшка. И опять спохватился: – Тсс… И Ефрема нет.
– Разве нельзя, – спрашиваю я, – без книг, просто беседовать?
– Не-е-т… нам нельзя… нам нужно действовать выжидательно и иносказательно. Как толковать без Ефрема. Бежи скорей.
Опять тикают часы. Шепчет батюшка что-то на ухо тихонько Ульяну.
– Что он шепнул?
– Чтобы я не ругался.
Почтенный, серьезный Ульян зачем-то ругается. Неужели нельзя без этого обойтись?
– Нельзя. Я за правду ругаюсь. Он страшный… Я гляжу на батюшку, думаю, что же в нем страшного? Ничего. Самый обыкновенный батюшка.
– Ты, Ульян, – начинает он беседу, – искатель истины; нашел ли церковь истинную?
– Нашел. А ты?
– Имею.
– А ведь едина церковь?
– Едина родьшая мя мать.
– А те все бесовские?
– Все от дьявола.
– Ты про свое?
– И ты про свое?
На минуту замолчали. Тикают часы на шляпе. Потом опять начинают. Кажется, не согласия в боге ищут они, а нащупывают друг друга, как бы лучше ударить. Приходят в голову не то шахматные турниры, не то петушиные бои.
– «Ты, Петра, – камень, – делает батюшка наконец решительный ход, – и на сем камне созижду церковь, и врата ада не одолеют ее». Церковь – дева чистая, Иисус Христос ее жених, а вы, еретики, пришли к вдове-блуднице, и так народились дети секты.
– Ульян Иванович, – шепчут староверы своему главарю, – дай ответ, ты нас ведешь, защищайся.
– Погоди, погоди! – кричит Ульян батюшке.
– Погожу, погожу, – соглашается он.
– Наши пастыри, – выступает вперед старовер с поднятою вверх рукой, – волки окаянные, сами с собою согласилися. Жертвенник на святом месте поставили. Но ты беги еретиков Вавилона, слышь, беги.
– Погоди, погоди!
– Не убоимся, не убоимся! – кричит за Ульяном вся толпа.
Шумят высокие сосны, кружком сошлись на холме. Под ним седые старики грудью легли на суковатые костыли, глядят вниз. Там на корточках плотно сомкнулись боевые староверы. И в самом кругу, на зеленой траве, мечется кто-то черный, длинноволосый.