Том 1. В краю непуганых птиц. За волшебным колобком
Шрифт:
Кричит:
– Едина церковь!
– Погоди, погоди, – отвечают ему. – В Черном море утонули ключи от церкви. Загрязнен зеленый вертоград. Пал Вавилон. Сходятся небесные круги.
– Погоди, погоди!
– Беги еретиков Вавилона.
– Погоди, погоди!
– Пал, пал Вавилон.
Меня заметили с другой горы, узнали приятели из Уренского края. Пришли за мной, тянут за рукав, шепчут: «К нам, на другую гору». Тут поморцы, спасовцы, нетовцы, всякие веры Уренского края. Где-то в лесных дебрях я внимательно выслушал
Спускаемся вниз, к озеру. У подножья второй горы, дикой, не завоеванной православием, старушки продают Петров крест и лестовки – черные змейки с разноцветными треугольниками на концах. Я покупаю себе всякие: простые, ременные, шитые бисером, золотом, привешиваю все их к пуговицам и учусь молиться. Все смеются. «Вот без тебя, – говорят, – скушно было, а ты пришел, стало весело». Учат: если перебирать «бубенчики» на лестовке, как я, то в ад попадешь, а если правильно, то в рай. И не переставая нужно шептать: Исусе Христе, обрадованная Мария.
Весь увешанный лестовками, я поднимаюсь на крутой холм между рядами староверов. Здесь все чинно, благообразно, никто не смеет покурить или выплюнуть подсолнух на святую землю. Тихо у озера, слушают праведники слово божие. Едва слышно с другого холма: «Пал, пал Вавилон».
Чтец сидит на самом верху горы. Читает славянские строки, останавливается, объясняет по-своему, всегда заключая учительно: «Вот видишь».
– Вот видишь, – отвечает ему вся гора.
Два злых комара впились в лысину старика, налились его кровью, но он и не знает о них. Он весь поглощен чтением сказания о непокрытых сосудах.
«… Сидит бес смрадный, и смердный, и горестный. „Отчего ты не помоешься?“ – спрашивает его ангел. „Где же я помоюсь? – отвечает бес. – В озере нельзя, в реке нельзя, в болоте нельзя – все ангелы охраняют“. Плохо бы бесу было, но сатана научил его: „В сосудах, без молитвы оставленных, в непокрытых сосудах можно искупаться“».
– Вот видишь, – говорит чтец наверху горы.
– Вот видишь, – отвечают сначала возле него.
– Вот видишь, – бежит вниз по горе.
И все чинные и вдумчивые ряды навеки запоминают: покрывать нужно сосуды с молитвою, а то в них бес искупается.
Гора слушает. А в лесу, вдали от всех, отдельно собралась темная группа; там совершается перед иконой, привешенной к сосне, богослужение. Впереди всех, у самого дерева, у самого огонька, озаренная им, поет девушка. За ней все поют одногласно и мрачно, будто в древнехристианских катакомбах. И еще блестит огонек между соснами, и еще, и еще. Везде в лесу молятся поодиночке, по двое, семьями. Помолятся, погасят свечу и опять приходят к горе слушать чтение.
Читает старик неустанно. Из-за пазухи, из поярковой шляпы, даже из лаптей достает он все новые и новые славянские тетрадки и читает о поминовении родителей, о том, как Авраам переговаривался с грешником в аду и как этому грешнику из рая перекинули жердочку. Но где же грешнику перейти, – свалился в ад. И все это за то, что в свое время на земле не поминал родителей.
– Вот видишь, вот видишь, – гудит
Кто-то в лаптях, в лохмотьях, с котомкой садится возле меня, рекомендуется «учителем», рассказывает свою жизнь: кого-то «прохватил» в газетах, отставлен от должности, теперь торгует «дешевой толстовщиной» и гигиеной, любит споры на Светлом озере, стоит то за староверов, то за православных, когда как.
Рядом с учителем возле меня усаживается еще один привилегированный, с бледным лицом, красивой черной бородкой. Рекомендуется: путешественник. Был земледельцем, был фабричным, был приказчиком. Потом впал в малодушие, И еще хуже: заразился разными ересями и даже изучал английский язык. После сего пожелал испытать жизнь путешественника и вот уже восьмой год идет.
Пришел лысый чистый старичок, спросил, не знаю ли я дворника Ивана Карповича в Петербурге.
– Не знаю, – ответил я.
– Жаль, – сказал старичок, – человек он очень хороший.
И сел рядом с учителем и путешественником. Еще и еще приходят разные люди, садятся вокруг нас на траве, между сосен. От нас наверху холма, как из центра, должна начаться беседа.
– Вот сны, – сказал путешественник при общем молчании. – Можно ли снам верить?
– Какие сны, – ответил чистый старичок. – Ежели видение Даниила, то как ему не верить.
– То видение, а то сон, – поправил учитель. – Видению можно верить, а сну нельзя. Я уже года два снов не вижу.
– Снов не видит! – бежит по горе. – А еще учителем был.
Идут разговоры про сны. Что значит, когда курица-вещунья запоет? Не петух, а курица. Вот диво-то. К чему это? Или когда собака во сне завоет?
– Крещеные, – кричит чистый старичок, – видел я страшный сон: среди ровного места во прекрасной пустыне лежит шабала…
– Ша-ба-ла!
– В чистом поле лежит шабала, лоб гол.
– Лоб гол.
– Что сей сон значит?
– Значит это: привиделся тебе жрец мерзких идолов, неверный поп, и что смялся ты в вере.
– Правильно. В вере я маленечко смялся. Поп у нас опился, почернел и помер. И другой тоже в поле замерз. А я смялся: грешки есть. Как, думаю, совесть очистить? Нельзя ли самому на себя эпитемью наложить, чтобы без попа?
– Без священства нельзя, – ответил учитель, собирая лоб в гармонику. – Священство – таинство, как же без таинства?
– А спасались же раньше.
– Никто без священства не спасся.
– Врешь, врешь, – вспыхнул чистый старичок. – Тысячи спасались. Тысячи спаслись.
– Ты не искусен спорить, – останавливает учитель.
– Мне грех не дозволяет. А ты святой, так чего ты не на небе?
– Говорил Христос: «Вы соль земли»? – помолчав, спрашивает учитель.
– Говорил.
– Значит, ты без священства все равно, что неосоленное мясо.
– Врешь, врешь, врешь. Тысячи спасались. Если бы я мог донести книги, так я бы тебя тысячу раз уколол. Да где… Больше пуда весу, поди покачайся за двести верст, а без буквы говорить не хочу.