Том 1. Время Наполеона. Часть первая. 1800-1815
Шрифт:
Вот почему внимание составителей библиографического обзора особенно было направлено именно на литературуг относящуюся к главам, где речь идет о России в XIX веке. Тут-то, между прочим, и пригодилась наша ценнейшая ленинградская коллекция «Россика», о которой только что было упомянуто. Библиография по русской истории доведена с особой полнотой и тщательностью вплоть до 1938 года. Эти библиографические указания помогут читателю пополнить свои сведения теми материалами, которых он не найдет у Лависса и Рамбо.
Редактор и издательство считали себя обязанными в ряде случаев дать свои примечания. Не забудем, что ведь дело не только в научных и политических воззрениях редакторов и авторов, но и в том, что наука успела шагнуть вперед за те годы, которые прошли со времени появления последнего французского издания (1924–1926) труда Лависса и Рамбо, и кое о чем мы имеем гораздо более обильные и точные сведения, чем те, которыми располагали авторы и редакторы этого коллективного труда, а поэтому примечания, конечно, были необходимы. Но слишком испещрять примечаниями русский перевод нам показалось совершенно излишним: довольно помнить о буржуазно-либеральном мировоззрении редакторов и авторов этого коллективного труда. Наш читатель сам сделает в ряде случаев необходимые мысленные поправки.
Наше издание дает читателю
Что касается перевода издания 1937 года, то следует сказать, что если в некоторых небольших частях он удовлетворителен, то в преобладающей части — откровенно плох.
Тугой, корявый, неряшливый язык, правда, не всех, но многих гранатовских переводчиков в неприкосновенности был сохранен в издании 1937 года. Систематическая проверка и исправление перевода обнаружили и совсем непозволительные пропуски, и обильнейшие фактические ошибки, обусловливаемые явственно недостаточным знанием как французского, так и русского языков, и плохим знанием истории, и небрежность, доходящую, например, до того, что вместо «Тьер» в ряде мест переводчики писали «Гизо». Легко представить себе, что получалось при столь свободном и независимом отношении к фамилиям политических деятелей. Для нового издания, рассчитанного на массового читателя, сделаны сверки строка за строкой русского перевода и исправлены все замеченные ошибки, неточности, небрежности и пропуски и, что гораздо труднее, основательно исправлен слог перевода.
Повторяем, есть главы, изложенные в русском переводе сравнительно гладко, литературно. Но есть и такие места, которым даже и никакое исправление не поможет и которые просто нужно было перевести заново. В некоторое оправдание русским переводчикам нужно сказать, что и во французском подлиннике не все изложение одинаково изящно и литературно и далеко не все авторы походят в этом отношении на своего товарища по труду Лависса и Рамбо — Ромэна Роллана. Есть авторы, пишущие довольно тяжело — веской французской прозой, умудряющиеся вкладывать чуть не целую печатную страницу в три истинно карамзинских периода, с бесчисленным количеством деепричастий и придаточных предложений. Немудрено, что в русском переводе язык оказывался местами сугубо суконным.
Эта труднейшая работа выправления слога была проделана для настоящего издания. Редакция стремилась, чтобы наш читатель получил книгу, читать которую было бы не только полезно, но и легко. Французские издания Лависса и Рамбо издавались для читательского коллектива в десять, двенадцать тысяч человек, а не в сто тысяч, как он издается у нас.
Инициатива партии и правительства в этом огромном научно-просветительном предприятии может и должна привести к серьезному повышению и интереса к истории и уровня исторического образования в советской читающей массе. Ведь в смысле оценки демократизации серьезных исторических знаний в СССР сравнительно с капиталистическими странами достаточно красноречив язык цифр и сравнение, например, нашего тиража Лависса и Рамбо с тиражом французским, в десять раз меньшим.
Но именно это налагало на нас обязанность сделать все зависящее, чтобы и в смысле научного оборудования наше издание было полнее и лучше французского, и в смысле доступности для читателя, в смысле легкости чтения и усвоения оно не только не уступало бы французскому, но, если возможно, даже превосходило его.
Пока у нас нет еще систематической, последовательно выдержанной с марксистско-ленинской точки зрения и вместе с тем не уступающей Лависсу и Рамбо в смысле обилия фактического материала книги по общей истории XIX столетия, — этот восьмитомный труд при всех своих недостатках может очень и очень пригодиться нашему жадному к историческому знанию советскому массовому читателю.
ВРЕМЯ НАПОЛЕОНА I. 1800–1815. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА I. КОНСУЛЬСТВО. ВНУТРЕННЯЯ ИСТОРИЯ. 1799–1804
Настроение общества после 18 брюмера (9 ноября). Франция с изумлением узнала о неожиданных событиях, совершившихся в Сен-Клу, — о насилии, произведенном над Законодательным корпусом, об упразднении Директории и учреждении Исполнительной консульской комиссии, составленной из Сийеса, Роже Дюко и Бонапарта. Это был государственный переворот, не оправдывавшийся никакой серьезной внутренней или внешней опасностью. Но с 1789 года было произведено столько переворотов народом или правителями, и еще в последнее время конституция III года [1] так часто грубо нарушалась, что незаконные акты 18 и 19 брюмера (9 и 10 ноября) вызывали скорее удивление, чем негодование. В Париже рабочее население предместий не встало на защиту демократических депутатов, ставших жертвами государственного переворота [2] . Со времени прериальских событий III года (май 1795 г.) роль народа в столице была сведена почти к пулю. В Париже более не существовало Якобинского клуба; демократическое общественное мнение уже не имело в нем своего центра и не располагало никакими средствами борьбы, а потому осталось инертным. Буржуазия, особенно представители крупной торговли, чувствовала себя спокойно. 17 брюмера (8 ноября) консолидированная рента шла по 11 франков 38 сантимов; 18-го она поднялась до 12 франков 88 сантимов; 19-го — до 14 франков 38 сантимов; 21-го — до 15 франков 63 сантимов; 24-го — до 20 франков. Но никто не радовался, за исключением роялистов, которые сначала имели наивность думать, что Бонапарт восстановит на престоле Людовика XVIII. Они издевались над республиканцами в своих песнях и театральных пьесах. Вскоре эта волна легитимного роялизма улеглась, и можно сказать, что в Париже общественное мнение оставалось холодным, равнодушным, почти апатичным перед фактом нового переворота. Не совсем так обстояло дело в департаментах. Там произошло несколько случаев формального противодействия. Многие чиновники из числа магистратов, избранных департаментами и кантонами, или комиссаров Директории заявили протест и отказывались зарегистрировать декреты 19 брюмера. Так поступил и председатель уголовного трибунала департамента Ионны. Это заставило временных консулов сместить довольно много должностных лиц. Гражданская администрация Юрского департамента даже не ограничилась одним протестом; она декретировала созыв вооруженной силы, чтобы двинуться против «тиранов-узурпаторов», но не встретила повиновения.
1
Конституция III
2
Члены представительных учреждений Директории не имели никакого основания претендовать на звание демократических депутатов и рассчитывать на поддержку рабочих парижских предместий, по отношению к которым они проводили политику террора и грабежа. — Прим. ред.
Протест заявили и многие клубы, особенно в Версале, Меце, Лионе и Клермон-Ферра'не. Тулузские якобинцы призывали (правда, безуспешно) граждан к оружию. Таким образом, в департаментах прозвучали голоса республиканской оппозиции, но это была оппозиция меньшинства членов клубов и меньшинства чиновников. Повидимому, она нигде не захватила народных масс, и новому правительству нигде не пришлось подавлять даже начатков восстания в защиту закона. Роялисты ликовали в провинции, как и в Париже, но кровавого столкновения между ними и республиканцами не произошло. Можно сказать, что в своей массе нация без особенного волнения выжидала дальнейших поступков Бонапарта, Сийеса и Роже Дюко, чтобы высказаться об этом новом перевороте [3] .
3
Переворот 18 брюмера знаменовал прежде всего победу крупной буржуазии над ремесленным пролетариатом, над той плебейской стихией, которая в 1789–1794 гг., до 9 термидора, сыграла великую революционную роль. Собственническое крестьянство, интересы которого от попыток феодальной реставрации ограждал Бонапарт, всецело поддержало его диктатуру. При Наполеоне мы видим «…не революционного, а консервативного крестьянина: не крестьянина, рвущегося из рамок своей социальной обстановки, из рамок парцеллы, а крестьянина, желающего укрепить парцеллу, — не деревенское население, стремящееся собственными силами, наряду с городами, ниспровергнуть старый порядок, а деревенское население, которое, наоборот, тупо замыкается в этом старом порядке и ожидает спасения и преимуществ для себя и своей парцеллы от призрака империи» (Маркс и Энгельс, Соч., т. VIII, стр. 406, 407). Наполеон, душитель рабочих, расстреливающий якобинцев и сохраняющий добрый мир с врагами революции — эмигрантами, самодержавный монарх, обративший республики, окружавшие Францию, в королевства и раздавший их своим братьям, зятьям и маршалам, — этот бесспорный исторический образ совсем не имеет ничего общего с титулом завершителя революции. И только фальшивая идеализация Наполеона может это отрицать. Ликвидация демократии, установление самого необузданного деспотизма, и все это с прямой целью охраны интересов имущих классов — вот что характеризует историческую роль Бонапарта, и отрицать это можно только отказавшись от исторической правды во имя продолжения и подкрепления «наполеоновской легенды», уже принесшей так много страшного зла в прошлом именно потому, что она рассчитана была на малосознательную, колеблющуюся массу. В конечном счете эта легенда, начиная с 30-х годов XIX века, всегда служила социальной и политической реакции. «История Франции показывает нам, — писал Ленин, — что бонапартистская контр-революция выросла к концу XVIII века (а потом второй раз к 1848–1852 гг.) на почве контр-революционной буржуазии, прокладывая в свою очередь дорогу к реставрации монархии легитимной. Бонапартизм есть форма правления, которая вырастает из контр-революционности буржуазии в обстановке демократических преобразований и демократической революции» (Ленин, Соч., т. XXI, стр. 84). Однако необходимо подчеркнуть также и значение прогрессивного толчка, данного Бонапартом. «Наполеон разрушил Священную римскую империю и уменьшил число мелких государств в Германии, образовав большие государства. Он ввел свой кодекс законов в завоеванных странах, кодекс, который был бесконечно выше всех существовавших кодексов и в принципе признавал равенство» (Маркс и Энгельс, Соч., т. V, стр. 8). Не признавать огромных и разнообразных дарований Наполеона, исключительных размеров этой исторической фигуры, было бы, конечно, исторически неверно. — Прим. ред.
Политика и образ действий временных консулов. Временные консулы выполняли свои обязанности с 20 брюмера по 3 нивоза VIII года (11 ноября — 24 декабря 1799 г.). В первом же их заседании было предложено избрать президента Консульства. Консулы решили не выбирать президента: обязанности его должен был выполнять поочередно каждый из них в течение одного дня, приобретая на этот срок лишь титул очередного консула. Случилось, что в силу алфавитного порядка имен Бонапарту пришлось председательствовать в первом заседании; во втором председателем был Еоже Дюко, в третьем — Сийес и т. д. Таким образом, Бонапарт официально не получил диктаторской власти на другой же день после переворота, и неправильно было бы сказать, что он фактически пользовался ею в то время. Если по военным делам он занял такое же первенствующее место, какое занимал Карно в Комитете общественного спасения, то невозможно указать ни одного подлинного случая, где бы он говорил или действовал как властелин до принятия конституции VIII года (1799), за исключением, впрочем, тех инцидентов, которыми сопровождалась самая выработка этой конституции. Политика правительства в эти первые недели была большею частью почти «анонимна», и Консульство представляло собой тогда не что иное, как Директорию в составе, сокращенном до трех человек, причем Бонапарт появлялся публично не иначе, как со своими двумя сотоварищами, конечно, не принижая себя и не стушевываясь, окруженный тем же законным почетом и облеченный тою же официальною властью, что и его коллеги.
Временное Консульство держалось умеренной и примирительной политики. Победители в предшествующих переворотах — 31 мая 1793 года, 9 термидора (27 июля 1794 г.), 18 фрюктидора (4 сентября 1797 г.) — неизменно хвастали тем, что разгромили заблуждения и порок во имя истины и добродетели. Новые спасители республики в брюмере VIII года были ловкие люди, пустившие в ход все средства, чтобы добраться до власти. Достигнув ее более насильственным путем, чем сами того желали, они стремились искупить свою дерзость, стараясь быть благоразумнее и удачливей своих предшественников. Это был союз популярного генерала с разочаровавшимся философом, которые задались целью не пересоздать общество, а лишь залечить его раны подходящими средствами. О военной диктатуре не было и речи: Бонапарт сменил свой генеральский мундир на штатский камзол (о чем оповестили газеты), и казалось, будто хотят установить гражданское правление.