Том 1. Здравствуй, путь!
Шрифт:
— Здравствуйте, товарищи! Товарищ Ваганов! — понатужившись, браво крикнул Елкин.
Лесозаготовитель, не выпуская другое схваченное бревно, поднял голову и, узнав Елкина, ответил:
— Сто раз здравствовать! Скоро закончим. Идите в дом и распоряжайтесь!
Но Елкин достоял до конца того дела, которым занимались лесосплавщики. Во всю длину каната были привязаны к нему бревна, затесанные с одного конца, и все другие, несомые рекой на отмель, ударяясь в привязанные, с жиком пролетели опасное место — вечные заторы были устранены. Ваганов выполз из реки и бегом пустился в гору к рубленому домику. Он первым делом забежал в готовую баню, окатился теплой
— В баню не хотите ли? Впрочем, потом… — Ваганов высунулся в окно и крикнул толпе зазябших мокрых казахов: — В баню, в баню! — Повернулся к Елкину: — Любят, не выгонишь! Возьмет фунт мыла и не уйдет, пока не истратит весь. Баня у нас топится ежедневно. Из ледяной реки мы прямо в пар, результаты самые великолепные — ни простуд, ни насморков.
— А вы сами частенько лазите в реку? — спросил Елкин.
— Бывает. Вот сегодня толковал-толковал, как сделать скольз, не смогли понять, и пришлось самому. Но теперь мы будем навсегда избавлены от заторов.
— Вы что же никак не отозвались на увеличенные задания?
— Принял к сведению.
— И к исполнению?
— Само собой.
Вдалеке над горными снегами проклевывался золотой рассвет, а они все сидели у открытого окна, слушали говор елей, окружающих домик, гул реки и переговаривались самым дружеским образом.
— Так вы довольны, и даже очень, устраиваетесь основательно и надолго: баня, рубленый домик из двух комнат и, говорите, купили пианино. А не пьете?
— Один раз задал рапсодию. — Ваганов придвинулся к Елкину и быстро заговорил, потрескивая пальцами: — Я из переквалифицировавшихся. Варварское слово! Готовился стать музыкантом, композитором.
— М-да. — Елкин вспомнил явный интерес Оленьки Глушанской к лесозаготовителю и удвоил внимание. — Н-да… Что же произошло?
— Ничего! Композитор не получился. А таскаться по мелким сценам, быть подъяремным у других, жить чужим вдохновением я не захотел и выбрал лес.
— Ваша любовь к уединению?
— Я все ждал, что в уединении на меня нахлынет творческая стихия. Но она не явилась.
— А Турксиб? — Елкин говорил тихо, ласково, подбадривая собеседника на новую откровенность.
— Без сильных переживаний не может быть творчества. Поиски сильных переживаний.
— Вы и теперь?
— До самого последнего времени, до Тянь-Шаня, считал всю жизнь подготовкой к музыке… — Ваганов снизил голос. — Хорошо ли это, плохо ли, начало ли духовного умирания или же, напротив, расцвета… но здесь я раз и два поймал себя, что увлекаюсь работой и не ради чего нибудь, а самой, как она есть, вхожу в деловой раж. Что-то переключилось, и работа перестала нуждаться в каких-либо оправданиях. Раньше, пережив что-нибудь, я садился за бумагу и старался выразить это крючками Теперь же… я отдыхаю, и к бумаге не тянет. Во мне начал расти нормальный, ординарный человек. Раньше я стал бы вытравлять его, а теперь радуюсь. Радуюсь, что не надо вгонять свою жизнь в ноты. Бывает, приходит старый демон, посадит за бумагу, вымотает всего, а толку — ерунда, чепуха! Я — не плохой исполнитель, но творец — нуль, пшик один. Тогда меня тянет к вину. Но я отобьюсь, непременно отобьюсь от своего демона! — У Ваганова расширились глаза и сделались воинственными. — Перевезу пианино… охватит меня музыкальный зуд, выкричусь, выиграюсь, и все пойдет хорошо. А бумагу к черту! Ничего не записывать, все на воздух, в ветер!
— Вы не думаете, что может получиться, выйти что-нибудь
— Пусть, пусть! Только для этого призрачного и гадательного я не хочу отдавать ни кусочка самой ординарной жизни. Придет — пожалуйста, не придет — не надо. С лесом у меня лучше удается. И кто это напутал, что музыка, всякое там искусство, выше, скажем, лесозаготовок, инженерного дела?! Что у художников особо полная, особо качественная жизнь?! И все поверили этой ерунде, и все честь отдают художникам. Надо взбунтоваться! Я организую бунт лесозаготовителей протии художников. Здесь же, у нас, настоящее, можно потрогать, понюхать, всей физикой ощутить, а не каким-либо одним ухом. — Ваганов вздохнул, померк и проворчал: — Видите… Мне… — Он отодвинулся в тень. — Как поживает ваша дочка? Не истолковывайте как-нибудь, чувствую сам, что нелепо, неудобно… Если, как бы это, одним словом… — Он в замешательстве перекладывал руки с колена на колено. — О таких вещах не спрашивают…
Елкин благодушным лицом и покачиванием головы подталкивал досказать.
— Я для ясности, чтобы, понимаете, никаких иллюзий. Одним словом, знать, что и как. Глушанская — ваша жена?
— Нет.
— Но будет?
— Тоже нет. У меня есть жена.
— Стало быть?.. Что вы скажете, если я сделаю ей предложение?
— На это она ответит сама. Я ей — не отец, не сват, не брат. Извините, но я не склонен, не уполномочен продолжать этот разговор.
Ваганов извинился. Оба вышли на клейкое от пузырьков вытопившейся смолы новое крыльцо.
Осматривали работы. Пять казахских артелей валили бревна, откатывали и сбрасывали их в реку. Бревна, падая с высоких берегов, напоминали загорелые человеческие гола. По открытым склонам заготовляли сено и складывали небольшими копешками. Они по форме — точная копия казахских юрт, лепились подобно осиным гнездам по обрывам, крутоярам, всюду, где можно было ступить ногой и найти траву.
— Осенью мы свяжем большие веревочные кошели, набьем их сеном, затугуним и будем сбрасывать. Прямо на конный двор! — Ваганов засмеялся. — Изобретаем! И вот это изобретательство, обыгрывание препятствий, всякой нескладицы и дичи — интереснейшее дело!
Елкин осмотрел и строящийся конный двор, кузницу и санную мастерскую, где «чародей по дереву», как называл его Ваганов, ветлуган Никита — полурабочий, полубродяга, полусектант, полубезбожник, запоздалый отпрыск тех русских колонизаторов, которые населяли Алтай и Бухтарму, — гнул полозья, ругаясь волжской бурлацкой бранью, и Елкин остался вполне доволен: неудавшийся композитор был дельным, предусмотрительным хозяйственником.
Ваганов провожал Елкина до лесопильного завода.
— Не замерзнете вы с лесом? — всю дорогу беспокоился Елкин.
— Такая река в один месяц пронесет триллион кубометров. До половины декабря, уверен, можно плавить. Ну, а там может появиться ледяная кромка.
— А если раньше?
— Не может, здесь теченье больше пятнадцати километров в час.
Настроение Елкина было испорчено на лесопильном заводе: вскрытый заграничный мотор оказался без целого ряда важных частей.
— В речку бросить его, а работать и думать нечего, — отзывался о моторе механик.
— У нас вечно так, — ругался Елкин, — одно хорошо, другое никуда. Вашей работе, вашим стараниям, товарищ Ваганов, теперь полцены: будут бревна, а чем их пилить? Сволочи, спекулянты, — чай, сколько золота сорвали за этот хлам! А наши простофили, распустехи берут!.. Привезите Никиту. Если он чародей, так сюда его!