Том 1. Здравствуй, путь!
Шрифт:
— Тогда в партком к Фомину. Оленька, можешь впускать, начинай с Широземова!
Широземов, путаясь в рапортах и телефонограммах, ненужно громко выкрикивал:
— В Огуз Окюрген три машиниста подали заявление об уходе. Уходят бурильщики и взрывники, требуют расчет землекопы и казахи, мостовые рабочие и конюха. По всем пунктам чуть ли не поголовное бегство. Уйдут конюха, мы останемся без транспорта, без фуража, без хлеба.
Вбежал Козинов, оттолкнув Оленьку, которая охраняла дверь.
— Мы должны что-то предпринять.
— Чего они хотят? — спросил Елкин.
— Домой! Это не рвачество, это — терпенье лопнуло!
— А если я дам дрова, тепло?
— Дрова? — в один голос переспросили Широземов и Козинов. — Дрова — это… о!
— Могут ли подождать с неделю?
— Ждать не будут. — Козинов расстегнул рывком свою куртку: ему нужно было сделать какое-то сильное движение. — В дрова никто не поверит, знают, что их нет и ждать неоткуда. На дровах и верблюдах теперь никого не проведешь. Я говорю: терпенье лопнуло!..
— Что вы сбиваете меня: не проведешь, не удержишь?! — крикнул Елкин. — Я проводить никого не собираюсь, здесь у меня не игорный дом и я не шулер. Через неделю решительно у всех будет тепло. Товарищи Широземов и Козинов, объявите от моего имени: приказываю всем стоять на своих местах. Через неделю мы получаем большую партию нефтяных печек. Сегодня же отправьте машины за нефтью.
Пришел Фомин. Само собой получилось совещание треугольника — начальник участка, секретарь партбюро и председатель рабочкома. Фомин сидел, опустив голову на подставленную под нее ладонь и внимательно с прищуром, как на диковинную невидаль, глядел на Елкина. Козинов скручивал одну за другой цигарки и курил, не докуривая их и пыхая дымом в рукав своего бушлата (сидели в кабинете некурящего Елкина). Широземов тревожно озирался на дверь и прислушивался, не идет ли, не стоит ли кто за ней. Елкин говорил о печках:
— Их нет, их должен выдумать бригадир Гусев. Я уже заказал, и можно считать, что они есть.
— Печки нужно чем-то топить, — заметил Фомин. — А у нас ничего.
— Печки должны помочь нам достать топливо, — развивал свою мысль Елкин. — Поскольку их нет в реальности, мы создадим легенду, что будут через неделю. Эта легенда поднимет шоферов, отогреет, заведет замороженные машины — и через неделю, даже раньше у нас будет топливо.
— А если Гусев не выдумает, тогда что? — спросил Козинов. — Получится, что мы обманем людей.
— Вы неправильно понимаете слово обман, — упрекнул его Елкин. — Обман — действие злонамеренное. А у нас — план, мечта, надежда. Если даже и не сбудутся они — беда невелика. Сколько уже рухнуло здесь разных планов и надежд. Но мечта о тепле, о печках поможет нам удержать рабочих и дать смычку в назначенный срок. Пусть она, эта мечта, легенда, рухнет, но теперь она — единственная наша спасительница. — Елкин передохнул и закончил: — Всю ответственность за все последствия беру на себя.
Помолчали, покурили, потом Фомин подытожил:
— Итак, через неделю мы получаем печки. Про это должен знать каждый рабочий. Каждый из нас должен поступать так, как если бы печки уже топились, грели. Я согласен: спасти нас
Колонна из шести автомашин, гремя цепями и заливая светом фар ночную мглистую степь, ушла за нефтью. Молва трубила по всему участку о печках и тепле. Вооруженная всей сетью телефонных проводов, Оленька ловила бригадира Гусева, ускакавшего в какие-то отдаленные закоулки. Елкин тревожно взглядывал на девушку и нетерпеливо спрашивал:
— Ну, как? Не нашла? Вот, Оленька, как бывает… вот как!
Под окном провизжали колеса брички. С кряком упали поленья к крыльцу елкинской квартиры на утоптанный снег. «Пять штук», — сосчитала Оленька. Она лежала под одеялом и глядела на замороженное окно, в котором начинал играть поднимающийся холодный день с ярко-красным разводом зари на востоке. Надо было вставать, топить печку, бежать за кипятком, за хлебом, но день и ей и особенно Елкину сулил одни неприятности, и Оленьке не хотелось начинать его. Она продолжала лежать, радуясь, что никто не стучится в дверь, не звонят по телефону и время, обычно наполненное тяжелыми разговорами и волнением, проходит в тишине и покое.
«Хорошо бы, — думает она, — пролежать весь день, и чтобы все устроилось», — и улыбается над нелепостью своего желания. По тому, как озарилось окно, должно быть девять часов, и все же никто не мешает Елкину спать, и Оленьке весело, что получился лишний час покоя и для него и для себя.
За окном — топот лошадиных ног, фырканье, шорох замерзших тулупов и голос Гусева: «Назар, у тебя все цело?»
Оленька накидывает платье и непричесанная выбегает на крыльцо. Там бригадир Гусев и Леднев околачивают снег, бухая ногами в дверной косяк.
— Спит, — шепчет она, — спит. Перебудьте где-нибудь! — и, охваченная морозом, возвращается в комнату, где осторожно прикрывает одеялом оголившиеся синежилые ноги старика. Ей хочется удержать при нем потревоженный, но не успевший отлететь сон.
Через полчаса к бригадиру и Ледневу, разгуливающим по коридору, снова выбегает Оленька, уже причесанная и умытая.
— Товарищ Гусев, пожалуйста! А вы, товарищ Леднев, сначала пройдите к Широземову, а потом сюда.
— Со мной не желают разговаривать? — начинает бормотать уязвленный Леднев.
— Нет, нет, совсем не то. Начальник извиняется перед вами. Но к Гусеву у него очень важное, неотложное дело, — говорит Оленька и, кивнув Ледневу успокоительно: «Скоро примет и вас», прикрывает за бригадиром дверь. Она крепко помнит, что сразу принять всех нельзя, а обижать вредно, и делает свое дело привратника внимательно, осторожно, как плясунья на канате. Елкин слишком устал, его чувства вырываются подчас в обидной для людей наготе и резкости, и Оленька старательно, когда они идут через нее, смягчает их и передает людям остывшими. Вот тут на ее вопрос: «Кого сначала позвать?» — старик ответил: «Гусева. Леднева пусть сперва продубит Широземов». Могла ли она передать дословно?