Том 10. Письма
Шрифт:
Теперь я занят совершенно бессмысленной с житейской точки зрения работой — произвожу последнюю правку своего романа.
Все-таки, как ни стараешься удавить самого себя, трудно перестать хвататься за перо. Мучает смутное желание подвести мой литературный итог.
Над чем Вы работаете? Кончили ли Ваш перевод? [903]
Хотелось бы повидаться с Вами. Бываете ли Вы свободны вечерами? Я позвоню Вам и зайду.
Будьте здоровы, желаю Вам плодотворно работать.
903
В это время В.В. Вересаев работал над новым переводом «Иллиады» Гомера.
В архиве Булгакова хранится книга «Гомеровы гимны» (перевод В.В. Вересаева, изд. «Недра», 1926) с дарственной надписью автора перевода: «Михаилу Афанасьевичу Булгакову. С огромными надеждами на него. В. Вересаев. 14/V.(1)926 г.»
Ваш М. Булгаков.
В.В. Вересаев - М.А. Булгакову
12.III.39
Дорогой Михаил Афанасьевич!
Посылаю Вам один из экземпляров нашего соглашения. Недоумеваю, для чего оно теперь понадобилось. Или явилась надежда на постановку? [904]
15/III я, вероятно, на месяц уеду в санаторий. Но вообще мне, конечно, очень было бы приятно встретиться с Вами, и мне не нужно в этом заверять Вас, Вы должны это чувствовать сами.
904
Тогда, действительно, появилась слабая надежда на воскрешение пьесы, но она мгновенно исчезла. Пьеса была поставлена на сцене МХАТа лишь в 1943 году; шла без перерыва до 1959 года. (Примеч. Е.С. Булгаковой.)
Крепко жму Вашу руку.
Ваш В. Вересаев.
М.А. Булгаков - Н.А. Булгакову [905]
Москва, 9 мая 1939 года
75, улица Оливье де Серр, Париж XV.
Коля, я получил из Лондона от Акционерного Общества «Куртис Браун» сообщение о том, что Захария Каганский
905
Письма. Публикуется и датируется по первому изданию.
906
18 апреля 1939 г. Е.С. Булгакова записала в дневнике: «Ну, утро! Миша меня разбудил словами: вставай, два письма из Лондона! Ты прочти, что пишет Кельверлей!
А Кельверлей предлагает ответ Куртис Брауну, который она получила на свой запрос ему. Оказывается, что К. Брауну была представлена Каганским доверенность, подписанная Булгаковым, по которой 50 процентов авторских надлежит платить 3. Каганскому (его парижский адрес) и 50 процентов Николаю Булгакову в его парижский адрес, что они и делали, деля деньги таким путем!!!
Мы с Мишей как сломались! Не знаем, что и думать!»
В последующие дни Булгаков направил несколько телеграмм и писем в адрес Куртис Брауна, в которых протестовал против выплаты каких-либо сумм Каганскому.
Но вскоре выяснится вся бесплодность какого-либо противодействия отлаженному механизму обмана.
Ответь мне, что это значит? Получил ли ты какие-нибудь деньги?
М. Булгаков.
Москва. 19, улица Фурманова 3, кв. 44.
Михаил Афанасьевич Булгаков.
М.А. Булгаков - 3.Л. Каганскому [907]
Москва, 9 мая 1939 года.
9, улица Людовика Великого, Париж, 2.
Я получил извещение из Лондона от Акционерного Общества Куртис Браун о том, что Вами предъявлена Куртис Брауну некая доверенность, на основании которой Куртис Браун авторский гонорар по лондонской постановке моей пьесы «Дни Турбиных» разделяет пополам и половину его направляет Вам, а половину — Николаю Булгакову (75, улица Оливье де Серр, Париж XV). Ввиду того, что никакой доверенности, указывающей на такое распределение, а равно и вообще никакой доверенности я Вам не выдавал и не подписывал, будьте добры сообщить мне, что это за доверенность и кем она подписана? [908]
907
Булгаков Михаил. Дневник. Письма. 1914-1940, М., СП, 1997. Печатается и датируется по машинописной копии с подписью-автографом (ОР РГБ, ф. 562, к. 19, ед. хр. 38).
908
Но и это письма не помогло М.А. Булгакову в борьбе за свои авторские права: допущенная оплошность в молодости давали возможность Каганскому в судебных тяжбах.
Кроме того, сообщите, пожалуйста, получил ли Николай Булгаков какие-либо суммы по лондонской постановке и в каком именно размере?
М. Булгаков.
Москва 19, улица Фурманова 3, кв. 44.
Михаил Афанасьевич Булгаков.
М.А. Булгаков - Н.А. Булгакову [909]
Москва, 29 мая 1939
Я получил, дорогой Коля, твое письмо от 19 мая 39 с приложением 3-х копий [910] .
909
Письма. Публикуется и датируется по первому изданию.
910
От Николая Афанасьевича поступила неутешительная информация — тяжба с Каганским закончилась полнейшим торжеством опытного проходимца. Более того, и перспектива была мрачная — вечная зависимость от владельца документа (письмо Булгакова издательству Ладыжникова от 3 октября 1928 г.), полученного в результате наглого обмана (см. комментарий на с. 139—141.). С горечью сообщал Николай Афанасьевич о результатах неравной схватки: «Теперь о Каганском. Здесь приходится мне вернуться к постановке „Зойкиной“ в Париже. Все мои попытки обойти претензии Каганского при помощи Soci'et'e des auteurs в Париже кончились судебным разбирательством, причем выяснилось, что Каганский имеет полномочия от Фишера (а через него еще и от Ладыжникова) и что сделанная тобою давно оплошность неизбежно будет тянуться дальше и всплывать каждый раз, когда где-либо будут для тебя деньги. Боясь, что и то немногое, что собиралось для тебя, уйдет на тяжбы и переезды, я решил [...] разделить пополам поступившие деньги между тобой и Каганским [...]».
И хотя Михаил Афанасьевич пытался еще изменить как-то ситуацию, безнадежность борьбы стала более чем очевидной.
Хорошо, что прервалось молчание, потому что неполучение твоих известий принесло мне много неприятных хлопот.
Вчера я отправил Куртис Брауну письмо-телеграмму (копию его смотри в этом письме).
Об остальном в следующем письме, которое я пришлю тебе в самое ближайшее время.
Прошу тебя все время держать меня в курсе дел.
Твой М. Булгаков
911
Виленкин В. Воспоминания с комментариями. М., 1982. с. 399. Затем: Письма. Печатается и датируется по второму изданию.
912
Виленкин Виталий Яковлевич (1911-1997) — советский театровед. В 1930-е годы был сотрудником литературной части МХАТа.
14.07.1939
Дорогой Виталий Яковлевич!
Спасибо Вам за милое письмо. Оно пришло 11-го, когда я проверял тетради перед тем, как ехать в Комитет искусств для чтения пьесы. Слушали — Елена Сергеевна, Калишьян, Москвин, Сахновский, Храпченко, Солодовников, Месхетели и еще несколько человек.
Результаты этого чтения в Комитете могу признать, по- видимому, не рискуя ошибиться, благоприятными (вполне). После чтения Григорий Михайлович [913] просил меня ускорить работу по правке и переписке настолько, чтобы сдать пьесу МХАТу непременно к 1-му августа [914] . А сегодня, (у нас было свидание) он просил перенести срок сдачи на 25 июля.
913
Калишьян Г. М. — в те годы исполнял обязанности директора МХАТ.
914
Речь идет о пьесе «Батум», в которой главным героем показан молодой Сталин. Фигура Сталина, пожалуй, с конца 20-х годов постоянно была в поле зрения и в мыслях писателя. Как справедливо замечает С.А. Ермолинский, «мысль написать о Сталине забродила в нем... Вдруг стало ясно: все ближайшее будущее страны — и собственная жизнь, и жизнь каждого — зависела, и с каждым дыханием все больше, от этого всесильного человека. Он вырастал, как сила громадная, подавляющая. Можно ли было не думать об этом?»
Булгаков работал над пьесой с увлечением, но с перерывами (первые записи сделаны в начале 1936 г., а закончил в начале августа 1939 г.). МХАТ предполагал закончить работу над пьесой к декабрю 1939 г., поэтому Булгакову были определены исключительно сжатые сроки для завершения работы над пьесой. Как бы подводя итог этой кипучей и в то же время очень обнадеживающей работы, Е.С. Булгакова писала 11 августа своей матери в Ригу: «Мамочка, дорогая, давно уж собиралась тебе написать, но занята была безумно. Миша закончил и сдал МХАТу пьесу. Диктовал он ее мне, так что, сама понимаешь, сидела я за машинкой с утра до вечера.
Устал он дьявольски, работа была напряженная, надо было ее сдать к сроку. Но усталость хорошая — работа была страшно интересная. По общим отзывам, это большая удача! Было несколько чтений — два официальных и другие — у нас на квартире, и всегда большой успех.
Пьеса называется „Батум“. Теперь в связи с этой вещью, МХАТ командирует бригаду под руководством Михаила Афанасьевича в Тифлис и Батум для подготовительных работ к этой пьесе. Едут два художника для зарисовок, помощник режиссера и пом. заведующего литературной частью для собирания музыки, наблюдения над типажами, над бытом и так далее. Возглавляет Миша, который будет руководить ими, вести переговоры с грузинскими режиссерами.
Ну, а я при нем, конечно.
Это, конечно, замечательно интересная поездка, не могу дождаться, чтобы сесть скорей в поезд. Наверно, поедем 14-го...
У меня чудесное состояние и душевное и физическое. Наверно, это я в связи с работой Мишиной. Жизнь у нас заполненная, интересная, чудесная!
Он тебе очень кланяется нежно, хорошо...»
Однако в самый последний момент (Булгаков с группой даже успели сесть в поезд и проехать до Серпухова) пьеса была запрещена. Запись в дневнике Е.С. Булгаковой: «15 августа. Вчера на вокзале: мой Женюшка, Борис Эрдман, Разумовский и, конечно, Виленкин и Лесли.
Через два часа — в Серпухове, когда мы завтракали вчетвером в нашем купе (мы, Виленкин и Лесли), вошла в купе почтальонша и спросила: „где здесь бухгалтер“, и протянула телеграмму-молнию.
Миша прочитал (читал долго) и сказал — дальше ехать не надо.
Это была телеграмма от Калишьяна — „Надобность поездке отпала возвращайтесь Москву“.
Через пять минут Виленкин и Лесли стояли, нагруженные вещами, на платформе. Поезд пошел.
Сначала мы думали ехать, несмотря на известие, в Тифлис и Батум. Но потом поняли, что никакого смысла нет, все равно это не будет отдыхом, и решили вернуться.
Сложились и в Туле сошли. Причем тут же опять получили молнию — точно такого же содержания [...] В машине думали: на что мы едем? На полную неизвестность? Миша одной рукой закрывал глаза от солнца, а другой держался за меня и говорил: навстречу чему мы мчимся?..
Через три часа бешеной езды... были на квартире. Миша не позволил зажечь свет, горели свечи. Он ходил по кварт(ире), потирал руки и говорил — покойником пахнет...
Состояние Миши ужасно».
Сталин, узнав о пьесе, сказал: «Все дети и все, молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине». (Огонек, 1969, № 11, март).
У меня остается 10 дней очень усиленной работы. Надеюсь, что, при полном напряжении сил, 25-го вручу ему пьесу.
В Комитете я читал всю пьесу за исключением предпоследней картины (у Николая во дворце), которая не была отделана. Сейчас ее отделываю. Остались две-три поправки, заглавие и машинка.
Таковы дела.
Сергею вчера сделали операцию (огромный фурункул на животе). Дня через два он должен отбыть с воспитательницей в Анапу.
В квартире станет тише, и я буду превращать исписанные и вдоль и поперек тетрадки в стройный машинописный экземпляр.
Я устал. Изредка езжу в Серебряный бор, купаюсь и сейчас же возвращаюсь. А как будет с настоящим отдыхом — ничего не знаем еще.
Елена Сергеевна шлет Вам сердечный привет! Сколько времени Вы пробудете в блаженных петергофских краях? Напишите нам еще. Ваше письмо уютное.
Крепко жму руку!
Ваш М. Булгаков.
Евгения нет в Москве — он на даче у приятеля. Устав, отодвигаю тетрадь, думаю — какова будет участь пьесы.
М.А. Булгаков - С.А. Ермолинскому [915]
13.VIII.39
Дорогой Сережа!
Завтра я во главе бригады МХТ уезжаю на поиски материалов для оформления новой моей пьесы «Батум» в Тбилиси — Батуми [916] .
Люся едет со мной.
Вернемся, я полагаю, в первых числах сентября. Жалею, что ты не возвратился в Москву до моего отъезда. Ну что ж, до сентября [917] !
915
Независимая газета, 1996, 25 января. Булгаков Михаил. Дневник. Письма. 1914-1940. М., СП, 1997. Комментарии В.И. Лосева.
916
Казалось бы, все складывается благополучно, даже триумфально. Все участники обсуждений пьесы и друзья были уверены в ее успехе. Все, но только не Булгаков. Чтобы убедиться в этом, достаточно ознакомиться с планом дальнейшей работы над пьесой, который, к счастью, сохранился в архиве писателя. Планом определялся состав рабочей группы, направления и порядок ее работы, в нем нашла отражение вся глубина понимания писателем важности темы пьесы и его стремление сделать ее исторически достоверной и художественно убедительной.
Бригада, возглавляемая Булгаковым, должна была в Тбилиси немедленно связаться с Секретариатом ЦК КП(б) Грузии и начать работу на постоянной выставке по деятельности Сталина в Закавказье. Предстояло вжиться в атмосферу рабочих собраний тех лет, как можно больше узнать о Сталине: «где жил, как жил, где бывал, как держался, нет ли очевидцев того времени». Предполагалось привезти с мест событий: фотографии и характерные зарисовки, дающие материал для атмосферы быта, типические места (экстерьеры и интерьеры), «как сидят, как ходят, комнаты, улицы, сцены общих собраний, материалы по указанию Секретариата ЦК КП(б) Грузии: 1) как фактически протекали выборы в Батумский комитет в 1901—1902 гг., где, характер жилья; 2) что известно о бытовой обстановке Тифлисской семинарии, где велась политическая пропаганда; как и где именно происходила забастовка в Батуме перед расстрелом 1902 года; 4) точное описание расстрела, где, на какой улице».
Планировался осмотр подходящих зданий и местностей для тех картин, где протекает действие пьесы, в частности, планировалось обследование пересыльной тюрьмы или казармы в Батуме, ряд старых помещений в Тбилиси, Кутаиси и Батуме, а также типичных домиков и комнат рабочих, с цветом (характер обоев, цвет стен, печей, дверей). Не были забыты и «кривые улицы в гору между заборами и зданиями с поворотами, типичные заборы, ворота».
Особое внимание уделялось изучению природы, национального колорита, традиций и обычаев. Художникам рекомендовалось непременно привезти «эскизы того, что видно из окон (горы, море)», чтобы «чувствовалось, что действие происходит на Кавказе», и создавалось «ощущение Кавказа за окном». В состав режиссерской бригады включался «режиссер-консультант грузин». Он должен был помочь «слепить пластические куски в манере держаться, носить костюм, дать указания по сцене празднования Нового года у грузин; помочь усвоить грузинский акцент в народной сцене...».
Специальный раздел плана был посвящен режиссерским работам по прологу. Декорации и обстановка на сцене должны были создать реальную атмосферу, царившую в Тифлисской духовной семинарии. Предполагалось изучить все подробности «подобных заседаний в семинарии, как протекал выгон ученика за антиправительственную деятельность», как кончаются «торжественные литургии или молитвы после обедни в духовных семинариях, кажется, поют во время словопроизнесений священный духовный концерт».
План предусматривал решение еще многих вопросов, предстояла огромная работа в сверхсжатые сроки — премьера должна была состояться 21 декабря 1939 года — в день 60-летия Сталина. Дирекция МХАТа обратилась в ЦК КП(б) Грузии с просьбой оказать максимальное содействие в работе бригады по ознакомлению с историческими местами, связанными с деятельностью Сталина.
Но и детальный план работы над пьесой не вполне удовлетворял писателя. Булгаков прекрасно понимал, что описываемые им события представляли значительную веху в революционном движении Закавказья, да и всей России, а многие участники этих событий еще были живы. Требовалось строго документальное отражение действительности. Прежде всего это касалось фигуры Сталина — главного героя пьесы. Писателя крайне огорчало, что он не обладает достаточным фактическим материалом. Он постоянно изучал литературу, в которой упоминалась деятельность Сталина в молодые годы. Воспоминания участников Батумской демонстрации 1902 года Булгаков исследовал как ученый-источниковед, сопоставляя их с другими документами, стремясь восстановить наиболее существенные факты и их последовательность. Например, он составил список рабочих батумских предприятий с точной фиксацией их участия в основных революционных событиях, причем условными знаками отметил характер этого участия. Стремление писателя к документальному отражению событий подтверждают и многочисленные ссылки на источники по тексту пьесы-автографа (черновика). Каждый эпизод пьесы сопровождается большим числом выписок, набросков, статистических разработок, вопросов («Была ли артиллерия?»), конспективных записей, рисунков. Обращает на себя внимание, например, такая запись: «Клички: Давид, Коба, Нижарадзе, Чижиков, Иванович. Когда под какой работал? В Батуме — Сосо, Пастырь».
Булгаков наметил провести огромную дополнительную работу по сбору материалов в Тбилиси и Батуме, в частности, изучить архивные документы и экспонаты в партийных и государственных архивохранилищах и музеях, периодические партийные издания того времени («Искра», «Брдзола», «Квали», «Элва» и др.), духовный вестник грузинского экзархата за 1884—1898 гг.; побеседовать с участниками революционного движения Закавказья (в записной книжке писателя значатся десятки фамилий и адресов); провести детальный осмотр, с выполнением зарисовок, всех мест (более 30 наименований), связанных с деятельностью Сталина и его соратников в Закавказье; познакомиться с памятниками культуры и традициями народов Грузии и многое другое.
Но тревога Булгакова о судьбе пьесы была связана не только с пониманием ее некоторой незавершенности. Он смотрел гораздо глубже. В ходе работы над «Батумом» Булгаков, несмотря на исключительно благоприятную внешнюю обстановку и восторженные отзывы о пьесе, неоднократно впадал в состояние отчаяния. В дневнике Елены Сергеевны нередко встречаются такие фразы; «Миша [...] мучительно думает над вопросом о своем будущем, хочет выяснить свое положение», «Настроение у Миши убийственное» и т. п. Булгаков не был уверен в том, что пьеса пройдет главную «экспертизу» — на самом верху...
917
Поездка Булгакова на юг длилась... всего несколько часов. Уже в Серпухове его настигла роковая телеграмма — поездка по местам, связанным с деятельностью Сталина, отменялась. Предчувствия писателя оправдались. Воспринял же он эту весть с чувством полной обреченности. Впрочем, здесь необходимо придерживаться только фактов, поэтому переходим к цитированию дневника-оригинала Е.С. Булгаковой. 13 августа: «Условились с Калишьяном, что он в три часа пришлет машину и Миша поедет в Театр получать документы, билеты и деньги. Поехали. Получили... Укладывались. Звонки по телефону [... ] „Советское искусство“ просит М. А. дать информацию о своей новой пьесе: ...наша газета так следит за всеми новинками... Комитет так хвалил пьесу...
Я сказала, что М. А. никакой информации дать не может, пьеса еще не разрешена.
— Знаете что, пусть он напишет и даст мне. Будет лежать у меня этот листок. Если разрешение будет, я напечатаю. Если нет — возвращу вам.
Я говорю — это что-то похожее, как писать некролог на тяжко заболевшего человека, но живого.
— Что Вы?! Совсем наоборот...
__________
Неужели едем завтра!! Не верю счастью».
14 августа: «Восемь часов утра. Последняя укладка. В 11 часов машина. // И тогда — вагон!»
15 августа: «Вчера на вокзале мой Женюшка, Борис Эрдман, Разумовский и, конечно, Виленкин и Лесли.
Через два часа — в Серпухове, когда мы завтракали вчетвером в нашем купе, вошла в купе почтальонша и спросила: „Где здесь булгахтер?“ — и протянула телеграмму-молнию.
Миша прочитал (читал долго) и сказал — дальше ехать не надо.
Это была телеграмма от Калишьяна — „Надобность поездки отпала, возвращайтесь Москву“.
Через пять минут Виленкин и Лесли стояли, нагруженные вещами, на платформе. Поезд пошел.
Сначала мы думали ехать, несмотря на известие, в Тифлис и Батум. Но потом поняли, что никакого смысла нет, все равно это не будет отдыхом, и решили вернуться. Сложились и в Туле сошли. Причем тут же опять получили молнию — точно такого же содержания.
Вокзал, масса людей, закрытое окно кассы, неизвестность, когда поезд. И в это время, как спасение — появился шофер ЗИСа, который сообщил, что у подъезда стоит машина, билет за каждого человека 40 руб., через три часа будем в Москве. Узнали, сколько человек он берет, — семерых, сговорились, что платим ему 280 руб. и едем одни. В машине думали: на что мы едем? На полную неизвестность? {86}
Через три часа бешеной езды, то есть в восемь часов вечера были на квартире {87}.
Состояние Миши ужасно.
Утром рано он мне сказал, что никуда идти не может. День он провел в затемненной квартире, свет его раздражает».
17 августа: «Вчера в третьем часу дня — Сахновский и Виленкин. Речь Сахновского сводилась к тому, в первой своей части, что М. А. должен знать, что Театр ни в коем случае не меняет ни своего отношения к М. А., ни своего мнения о пьесе, что Театр выполнит все свои обещания, то есть, — о квартире, и выплатит все по договору.
Потом стал сообщать: пьеса получила наверху резко отрицательный отзыв. Нельзя такое лицо, как И.В. Сталин, делать литературным образом, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать.
Второе — что наверху посмотрели на представление этой пьесы Булгаковым, как на желание перебросить мост и наладить отношение к себе.
Это такое же бездоказательное обвинение, как бездоказательно оправдание. Как можно доказать, что никакого моста М. А. не думал перебрасывать, а просто хотел, как драматург, написать пьесу — интересную для него по материалу, с героем, — и чтобы пьеса эта не лежала в письменном столе, а шла на сцене?! [...] Миша думает о письме наверх». 18 августа: «Миша все время мучительно раздумывает над письмом наверх». 19 августа: «...Виленкин, после звонка пришел. Миша говорил с ним, что у него есть точные документы, что задумал он эту пьесу в начале 1936 года, когда вот-вот должны были появиться на сцене и „Мольер“, и „Пушкин“, и „Иван Васильевич“». 22 августа: «Рано (для нас) в 11 часов приехал без звонка Калишьян. Убеждал, что фраза о „мосте“ не была сказана. // Уговаривал писать пьесу о советских людях. Спрашивал: а к первому января она будет готова? (!) Попросил дать „Бег“, хотя тут же предупредил, что надежд на ее постановку сейчас никаких нет. // У Миши после этого разговора настроение испортилось. О деньгах и квартире — ни слова». 25 августа: «Днем я заехала в МХАТ, отвезла обратно тысячу — командировочных, бумаги и 250 руб. за мой билет в Тбилиси. День 14-го обошелся нам больше 600 руб. В Театре все глядят на меня с сочувствием, как на вдову». 26 августа: «Сегодня — сбор труппы в Большом и первое заседание по декаде. Миша был. Слова Самосуда (о „Батуме“): а нельзя ли из этого оперу сделать? Ведь опера должна быть романтической». 27 августа: «Сегодня без конца телефонные звонки [...] Калишьян — с сообщением, что запрещение не отражается на материальной стороне и что деньги я могу прийти получить когда угодно. Второе — что Храпченко приглашает М. А. для разговора. И что он, Григорий Михайлович, считает целесообразным пойти. Я спросила: а это не будет такой же бестолковый и бессмысленный разговор, как вел Керженцев после „Мольера“? Тогда М. А. еще хуже будет себя чувствовать? — Нет, нет, ни в коем случае.
Виленкин — с сообщением о деньгах (по договору — то же, что и Калишьян). Кроме того, весь сегодняшний день (сбор труппы в МХАТе) прошел под знаком „Батума“ и Михаила Афанасьевича.
В общем скажу, за это время видела столько участия, нежности, любви и уважения к Мише, что никак не думала получить. Это очень ценно [...] У Миши состояние раздавленное. Он говорит — выбит из строя окончательно». 31 августа: «Вечером у нас Оля и Женя Калужский. Со слов Оли — Немирович не может успокоиться с этой пьесой и хочет непременно просить встречи с Иосифом Виссарионовичем и говорить по этому поводу [...] Вечером у нас Федя [Михальский]. Миша прочитал ему половину пьесы. Федя говорил — гениальная пьеса и все в таком роде. Высказывал предположения, что могло сыграть роль при запрещении: цыганка, родинка, слова, перемежающиеся с песней». 8 сентября: «Ходили мы в Театр для разговора с Яковом [Леонтьевым]. Он не советует ехать в Батум (у нас уже были заказаны билеты на десятое сентября). Доводы его убедительны. И пункт неподходящий и время. Уговорил поехать в Ленинград. Обещал достать билеты и номер в „Астории“.
Вчера были у нас Калишьян с женой и Хмелев. Калишьян очень уговаривал не ехать в Батум — дожди там начались. // Говорил с Мишей о новой пьесе очень настойчиво, предлагал заключить договор. Потом заговорил об инсценировке „Вешних вод“». 9 сентября: «Ужасно мы огорчены, что сорвалась поездка на юг. Так хотелось покупаться, увидеть все эти красивые места!»