Том 14. Повести, рассказы, очерки 1912-1923
Шрифт:
— Бывает, — говорил Маслов, очень простой и милый солдат-кавалерист, но Красильников возражал ему:
— Ну, что ты знаешь? Просто, это — злой случай! Нет, мы, цирковые, живём, слава богу, дружно, хорошо! У нас такая работа опасная, что нужно беречь друг друга…
Мне страшно хотелось взяться за эту опасную работу, но артисты говорили:
— Опоздал ты, не годишься, стар! У тебя уж кости отвердели…
Я начал всячески ломать и выгибать кости, но это мало помогло мне.
Большинство артистов были иностранцы; я особенно жадно следил за ними, расспрашивал, о них, и всё, что я видел, слышал, высоко поднимало
— Это — чудак; ему около тридцати годов, а он — как парнишка живёт! Ты поглядел бы, как он свою жену любит, — умора, видеть нельзя без смеха! Провожает её на арену — ручку целует, ей-богу! А то и ножку! Она работает, ездит, а он глядит на неё бледный, трясётся даже, боится: не упала бы! А она у него ловкая, сильная — бояться-то вовсе нечего! Едет она с арены — он её опять чмок в ручку и рад, — просто смотреть нельзя! А уж лет пять женаты, ребят двое у них. Хороший он товарищ, внимательный, с ним не пропадёшь, но — смешной очень!
А мне нравилось, как Бедини смотрит чёрными глазами на свою жену, — много было радости в этих глазах. Она отвечала ему тоже радостным, праздничным взглядом, и оба они были похожи на детей из хорошего семейства, когда, бывало, шли по пёстрым улицам ярмарки, прижавшись друг к другу.
Иноземцы считались русскими не настоящими людьми, а как бы ошибкой природы, — ошибкой, в которой однако было не мало приятного, но больше всего смешного:
— Чистяки: всё моются да обтираются. Деньги копят, — дескать, работа наша скоро силу вымотает, так чтоб на старости было чем жить. Нищими, дескать, не желаем быть. А между собою дружно живут, ничего; только вот смешные очень! Оттого у них и клоуны лучше наших…
Я не видел ничего смешного в этих людях, но мне казалось, что они веселее, живей русских, не так часто позёвывают, потягиваются.
Меня особенно интересовал англичанин-клоун, гладко выбритый, широколобый человек средних лет, с тёмными глазами, ловкий и сильный; было нестерпимо досадно, что я не мог говорить с ним, а он говорил по-русски весьма охотно, хотя никто не понимал его.
Он гораздо больше нравился мне за ареной, чем на глазах публики, посреди чёрной, жуткой воронки цирка, где он кувыркался и метался, играя, точно большой котёнок. Я видел однажды, как он, проходя в буфет, увидал своё изображение в зеркале и, сняв цилиндр, с улыбкой кивнул сам себе головою, — это меня поразило. В антрактах я вертелся около двери его уборной, наблюдая, как он мажет себе лицо и всё время оживлённо разговаривает со своим отражением в зеркале, — несомненно, что он забавлял этим самого себя. Гулял он всегда один, а я ходил за ним, как сыщик, и мне казалось, что этот человек живёт особенной, таинственной жизнью и смотрит на всё так, как я никогда не сумею. Иногда я пробовал представить себя в Англии; никем не понимаемый, страшно чужой всему, оглушённый могучим шумом незнакомой жизни, сумел ли бы я жить так же спокойно улыбаясь, в дружбе только с самим собою, как живёт этот крепкий, стройный щёголь?
Как-то днём, проходя по мосту через Оку, я увидал, что он, сидя на краю одного из плашкоутов, удит рыбу; я остановился и смотрел на него до поры, пока он не кончил ловли. Вытаскивая
Другой раз я встретил его на горе, около церкви Успения. Он смотрел на ярмарку, клином врезанную между двух рек, держал трость в руках, перебирая по ней пальцами, и тихонько посвистывал, как бы играя на флейте. Издали через реку доносился глухой, чуждый шум; по воде ползли пароходы, точно большие жуки; где-то далеко горели леса; в дымном небе неподвижно стояло тускло-красное солнце. Мне было очень жалко этого человека.
Я выдумывал разные истории, в которых англичанин играл роль благородного героя, уснащал его всеми известными мне достоинствами и любовался им. Он напоминал мне людей Диккенса, упрямых в злом и добром.
Когда этот человек уехал из цирка, я был очень опечален, как будто потерял хорошего друга.
Не знаю, что именно дал мне цирк, кроме того, что в нём я увидел людей, которые красиво рискуют жизнью ради удовольствия ближних, — но я думаю, что и этого достаточно. Я смотрел на них сквозь книгу Гонкура, мемуары Файмали и чувствовал к ним почтительную зависть, ясно понимая, что эти люди нужнее меня на земле…
Рассказы
Рассказывают:
— Когда Хаким бен Хеким, прозванный Мокайма, что значит — Занавешенный, — когда этот сын судьбы и случая был на вершине славы своей и весь мир, от Багдада до Самарканда, от Кандахара до Мерва, громко пел о подвигах его меча и тихо говорил о злодействах его, — тогда Хаким Мокайма послал гонцов по всему Туркестану и они возглашали на базарах городов:
— Я, Хаким бен Хеким — Владыка всех Владык, Владыка истины. Я всё знаю — все дела и мысли мира. Народы — собирайтесь вокруг меня и знайте: всемирное господство, могущество и слава принадлежат мне. Кто идёт со мною, тот будет в раю, кто бежит меня — падёт в мрак ада!
И, когда эти дерзкие слова дошли до бога, бог улыбнулся, сказав:
— Ничтожен человек воображения, не изведавший восторга добрых деяний!
И, желая наказать человека за гордость его, бог послал к нему женщину.
Рассказывают:
— Она явилась пред шатром безумца на восходе солнца, и стража приняла её за сошедшую с неба.
— Кто ты? — спросил её Хаким, а она, глядя в глаза ему, ответила:
— Ты всё знаешь, как об этом говорят люди, ты должен знать — кто я и зачем пришла!
Тогда он, слепой в душе, сказал:
— Я хотел знать, не солжёшь ли ты, отвечая мне. Но я знаю — ты из Хороссана, где цветут лучшие цветы, и ты хочешь быть наложницей моей.
— Я — из Хандагара, — скромно сказала женщина, — но я буду для тебя тем, что нужно тебе…
— Твоё имя — Бануки, — решил Мокайма и ввёл её в шатёр свой, и полы шатра опустились за ними — с женщиной жарко и в тени.
Рассказывают:
— Семь дней и ночей наслаждался любовью хвастливый безумец, и вот собралось пред шатром его пятьдесят тысяч людей, поверивших в могущество Мокаймы, и стали просить люди: