Том 14. За рубежом. Письма к тетеньке
Шрифт:
Главнейшие варианты рукописного текста:
Стр. 223, строка 3. Вместо: «заковать в кандалы» — в рукописи:побить каменьями.
Строка 9. Вместо: «перед домашним обыском» — в рукописи:перед гильотиной.
Строка 11. Вместо: «какая трель всенародно раздается из любого литературного клоповника» — в рукописи:какую трель всенародно отбивает любая изъеденная трихинами свинья!
Строка 18. После: «злодейских замыслов» — в рукописи:Ах, свинья, свинья! и откуда у тебя этот решительный тон взялся!
Строка 23. Вместо: «становится жутко, потому что хлевные идеалы …беззастенчивою рукой» — в рукописи:становится жутко и страшно при одной мысли таких перспектив.
Стр. 224, строка 14. Вместо: «уколы неумолимой действительности не в силах поколебать в них эту блаженную уверенность …» — в рукописи:муки неумолимой действительности не в силах возвратить к сознанию постыдности настоящего.
Стр. 225, строка 34.
Стр. 226, строка 22. Вместо: «Легко понять < …> очереди для отмщений» — в рукописи:И именно в те минуты, когда <нрзб> правда близка к осуществлению, — именно тогда-то борьба принимает злобный, почти безумный характер. Кроме того, что ложь имеет затем еще то преимущество, что неминуемое торжество правды не влечет для нее никаких отмщений <нрзб> бог не знает мести; она приносит за собой прощение, и даже не прощение, а просто оценку и восстановление истинного смысла явления. Но и этого мало: цикл правды никогда до сих пор не представлялся завершившимся, и сомнительно, можно ли ждать, чтоб он когда-нибудь завершился. Эта растяжимость правды и эта неистощимая способность развиваться, открывать для себя новые, более и более совершенные формы, не могут и на человека не действовать возбуждающим образом. Так что человек никогда не представляется удовлетворенным, но вечно ищущим все новой и новой правды. И это совсем не прихоть и не бунт, как утверждают литературные клоповники, а естественное требование самой человеческой природы, вполне согласное с законом прогрессивного развития самой правды.
Стр. 228, строка 18. Вместо «навстречу ликующей современности» — в рукописи:навстречу смертному бою.
Строка 21. После слов: «до последней капли» — в рукописи:Только тогда она выбросит его труп, чтобы ежемгновенно прибавлять к нему новые и новые трупы, из которых история, капля по капле, вырабатывает свои утешения [334] .
В заключительной VII главе Салтыков продолжает начатую им в предыдущей главе борьбу с перешедшей, после 1 марта 1881 г., в наступление реакцией. Главные удары направляются, однако, не против правительственной политики, реакционный курс которой не вполне еще определился в первые месяцы нового царствования, а против идеологов реакции, шедших в этом отношении «впереди правительства» [335] . Ближайшим образом имеются в виду то credo и то требование реакции, которые формулировались в передовых статьях Каткова в «Москов. вед.» и И. Аксакова в «Руси». Материал этих статей, как всегда у Салтыкова, с одной стороны, широко обобщается, а с другой — приводится в сопровождении сигналов узнавания конкретного прототипа (скрытое, без кавычек, цитирование характерных словечек и фразеологизмов катковской и аксаковской публицистики: « единение с народом», « дух здравомыслия», « смотреть вглубь», « трезвое слово», « твердая почва», « люди добра», « непочатый организм» и др.).
334
Этот текст не вошел в журнальную публикацию, но был восстановлен, в несколько иной редакции, при подготовке отдельного издания.
335
В. И. Ленин, Полное собрание сочинений, т. 5, стр. 336.
Настроениям тревоги и растерянности, все шире и глубже захватывавшим прогрессивные круги, Салтыков стремится противопоставить философию исторического оптимизма. Вновь возникает тема « исторических утешений» — одна из постоянных в творчестве писателя. Трудная обстановка момента накладывает на рассуждения Салтыкова печать скептицизма и горечи. Особенно «жестоким» представляется писателю-демократу вопрос о « единении с народом», которому усиленно и не без успеха прививалась в это время подозрительность и прямая ненависть по отношению к революционной и оппозиционной интеллигенции. Однако скептицизм не переходит у Салтыкова в пессимизм. Свои «мрачные думы» он «обуздывает» просветительской верой в то, что и в минуты торжествующего зла история не перестает «созидать утешения» и что «прогрессивное нарастание правды и света», несмотря ни на что, происходит в мире постоянно.
Появление главы VII произвело большое впечатление на современников. О чувствах и мыслях читателей, принадлежавших к левой части общества, дает представление отзыв, появившийся в народнической «Неделе». «Не смех уже звучит в этом очерке, — пишет автор, — звучит в нем страстный протест благородного величия, истомившегося и подавленного зрелищем окружающей мертвенной пустыни. Невольное умиление, почти благоговение < …> зарождаются в душе при мысли об этом чудном, неистощимом таланте, этом бессмертном, вечном духе …Этакая свежая, юная отзывчивость, этакая страшная сила зрелого, могучего гения! С чувством глубокой благодарности
336
«Неделя», 1881, 21 июня, № 25. стр. 1–2.
Не оставили без «внимания» выступление Салтыкова и те, против кого оно было направлено. Катков отозвался на него упомянутой выше саморазоблачительной статьей «В мире курьезов». Аксаков же посвятил полемике с рассуждением сатирика о «единении с народом» резкие реплики в двух передовых статьях своей «Руси» [337] .
Обращаясь к Н. К. Михайловскому с просьбой прислать ему номер «Руси», в котором появилась первая статья, Салтыков писал: «Я прочитал в «Новом времени», что Аксаков в этом № прочел мне «отповедь», и потому интересуюсь. Может быть, и напишу что-нибудь по этому поводу, если стоит» (письмо от 7/19 июля 1881 г.). Ответ Аксакову написан не был.
337
«Русь», 1881, 27 июня, № 33, стр. 1–4, и 1 августа, № 38, стлб. 851–856.
Псой Стахич Замухрышкин— один из растленных «героев» в «Игроках» Гоголя.
Этот изумительный тип глубоко верующего человека нередко смущал мое воображение, и я не раз пытался воспроизвести его. — Признание автобиографично. Оно комментируется следующими строками из письма Салтыкова к Анненкову от 2 декабря 1875 г. Сообщая своему адресату о замысле нового произведения «Дни за днями за границей» (или «Книга о праздношатающихся»), Салтыков писал: «В виде эпизода, хочу написать рассказ «Паршивый». Чернышевский или Петрашевский, все равно. Сидит в мурье среди снегов, а мимо него примиренные декабристы и петрашевцы проезжают на родину и насвистывают: «Боже, царя храни», вроде того, как Бабурин пел. И все ему говорят: стыдно, сударь! у нас царь такой добрый — а вы что? Вопрос: проклял ли жизнь этот человек или остался он равнодушен ко всем надругательствам и все в нем старая работа < …> до ссылки начатая, продолжается? Я склоняюсь к последнему мнению …» О том же занимавшем его сюжете сообщает Салтыков и Некрасову в письме от 8 мая 1876 г.: Тут <в «Культурных людях». — С. М.> «будет еще рассказ «Паршивый», — человек, от которого даже все передовики отвернулись, который словно окаменел в своих мечтаниях: ни прошедшего, ни настоящего, ни будущего — только свет! свет! свет!» Эти замыслы остались не воплощенными. Наконец уже значительно позднее Салтыков пытался осуществить свой замысел в форме «сказки», которая, по его словам, была «почти готова» (Л. Пантелеев, Из воспоминаний прошлого, т. II, СПб. 1908, стр. 165–166. Вошло в кн.: «Салтыков в воспоминаниях современников», стр. 190). По-видимому, сатирическое, то есть остро контрастное, «зрение» Салтыкова и присущий ему скептицизм оказались теми барьерами, которые он никогда не смог преодолеть, несмотря на свое страстное стремление создать образ положительного героя.
…бывают исторические минуты, когда… массы преисполняются угрюмостью и недоверием, когда они… упорствуют, оставаясь во тьме и недугах. Не потому упорствуют, чтоб не понимали света и исцелений, а потому, что источник этих благ заподозрен ими. — Одним из путей борьбы правительства и реакции с революционным движением были попытки привлечения к этой борьбе широких слоев народа и общества — программа «единения с народом». На официозном языке эпохи это был период так называемой «народной политики» или «игнатьевской эры» (по имени министра внутренних дел Н. П. Игнатьева, назначенного на этот пост 4 мая 1881 г.). Путем широко развернутой социально-экономической, а отчасти и политической, демагогии правительство надеялось, по выражению Глеба Успенского, «вышибить днище у интеллигенции» (подразумевается — революционно-народнической), то есть изолировать активно-революционные элементы страны от общества, народа, превратив последние в союзников самодержавия по борьбе с «крамолой». Эта охранительная тактика, лежавшая также в основе всех «либеральных» начинаний Лорис-Меликова, с особым размахом и в наиболее «чистом» виде стала осуществляться новым министром Игнатьевым. На летние месяцы 1881 г. падают первые еврейские погромы на юге, погром интеллигенции, учиненный «охотнорядцами» в Москве, и многочисленные «деревенские истории» с задержанием и избиением крестьянами мирных пропагандистов-народников, учителей и т. д. — истории, столь ярко запечатленные в тогдашних очерках Глеба Успенского, особенно в цикле «Без определенных занятий». Широкое распространение среди крестьянских масс получил слух о том, будто убийство Александра II было местью «образованных», «господ» за отмену им крепостного права. Слух этот содействовал усилению подозрительности крестьян по отношению к интеллигенции.
«А пора бы, наконец, и трезвенное слово сказать». — «Трезвое слово», или, в иронической парафразе Салтыкова, « трезвенное слово» — один из фразеологизмов реакционной националистической публицистики 70-80-х годов. «Русского трезвого слова» требовала эта публицистика от общества, земства и правительства в ответ на «распространение гнилостных миазмов западного нигилизма». Ближайшим образом Салтыков сатирически отталкивается здесь от передовой статьи И. Аксакова в номере «Руси» от 15 мая 1881 г. Статья эта заканчивается словами: «Терпение русского народа, национальную гордость России нельзя безнаказанно подвергать испытаниям. Пора, пора, наконец, сказать трезвое, твердое слово!»