Том 15. Простак и другие
Шрифт:
После краткой паузы для моих позывных в эфире она представила меня остальной компании, и я совсем уж было собрался любезно справиться у Эверарда Фодергилла, какие картины он написал за последнее время, как вдруг он вытянул шею и весь напрягся.
— Тсс! — прошипел он. — Вы слышите, мяукает кошка!
— Ээ, что? — растерялся я.
— Мяукает кошка. Я уверен, что слышу кошачье мяуканье. Прислушайтесь!
Мы стали прислушиваться, а в это время дверь отворилась, и вошла тётя Далия. Эверард обратился с мучившим его вопросом к ней:
— Миссис
— Нет, — ответила моя престарелая родственница. — Никаких мяукающих кошек. А вы что, их заказывали?
— Не выношу мяукающих кошек, — простонал Эверард. — Они действуют мне на нервы.
На этом с мяукающими кошками было временно покончено. Подали чай, я занялся тостами с маслом, и так мы коротали долгий день, пока не наступило время переодеваться к ужину. Армия Фодергиллов снялась с места, и я было направился следом, но тётя Далия меня остановила.
— Секундочку, Берти, — сказала она. — Прежде чем ты пойдёшь надевать свежий воротничок, я хочу тебе кое-что показать.
— А мне хотелось бы узнать, — парировал я, — что это за дело, которое вы хотите мне поручить.
— О деле поговорим потом. То, что я тебе покажу, имеет к нему отношение. Но сначала — вступительное слово нашему спонсору. Ты ничего не заметил в Эверарде Фодергилле, вот только что?
Я покопался в памяти.
— Я бы сказал, он какой-то немного дёрганый. Пожалуй, слегка перегибает палку насчёт мяукающих кошек.
— Вот именно. У него нервы никуда не годятся. Корнелия говорит, что раньше он очень любил кошек.
— Он, похоже, и теперь к ним неравнодушен.
— Его нервную систему подорвала эта чёртова картина.
— Что за чёртова картина?
— Сейчас покажу. Идём.
Она провела меня в столовую и включила свет.
— Смотри.
Передо мной висела большая картина, написанная маслом. Сюжет — из тех, что, если не ошибаюсь, именуют классическими. Тучная женщина, одетая по минимуму, обсуждающая что-то с голубем.
— Венера? — предположил я. Скажешь так — не промахнёшься.
— Да. Работа старого Фодергилла. Он как раз такой человек, который способен изобразить женский день в турецкой бане и назвать полотно «Венера». Это его свадебный подарок Эверарду.
— Вместо обычного ножа для рыбы? Вот это сэкономил! Ловко, очень ловко. И насколько я вас понял, последнему подарок не нравится?
— Ещё бы! Это же мазня. Старик — всего лишь жалкий любитель. Но Эверард чтит отца и опасается ранить его чувства, так что не может просто распорядиться снять её и сунуть в чулан. Ему никак от неё не избавиться — она у него всегда перед глазами, когда он садится за стол. И что в результате?
— Хлеб обращается в пепел у него во рту.
— Вот-вот. Она сводит его с ума. Ведь Эверард — настоящий художник. Он пишет отличные веши. Кое-что у него даже выставлено в галерее Тейт. Посмотри-ка сюда, — показала она на другой холст. — Вот одна из его работ.
Я бросил беглый взгляд на другую картину. Эта тоже была классическая, и на мой непросвещённый взгляд,
Тоже, как правило, верный ход. Однако тут я, похоже, дал маху, и моя родственница презрительно фыркнула.
— Молчал бы лучше, олух несчастный! Да ты даже не знаешь, что такое патина!
И угадала: конечно, я не знал.
— Сам ты патина! Ну ладно, короче, ты понял, почему Эверард дёргается. Когда человек может писать, как он, и при этом вынужден изо дня в день за каждой кормёжкой созерцать этакую «Венеру», это, естественно, задевает его за живое. Ну вот, допустим, ты великий музыкант. Понравилось бы тебе слушать дешёвую вульгарную мелодию, одну и ту же, каждый день? Или если в «Трутнях» тебе пришлось бы ежедневно за обедом сидеть напротив кого-нибудь вроде того горбуна из «Собора Парижской Богоматери»? То-то же! Да тебе бы кусок в горло не полез!
Я хорошо понимал, что она имеет в виду. Мне не раз приходилось сидеть в «Трутнях» напротив Пуффи Проссера, и это всегда несколько портило мой великолепный аппетит.
— Ну что, теперь ты осознал ситуацию, тупица несчастный?
— Осознать-то осознал. И сердце кровью обливается. Но я не вижу, что тут можно поделать.
— Спроси меня. Могу подсказать.
— Что же?
— Ты украдёшь эту Венеру.
Я ошеломленно смотрел на тётю Далию, стоя безмолвно на Дариенском пике. [37] Это не моё. Это из Дживса.
37
стоя безмолвно на Дариенском пике — из сонета Джона Китса (1795–1821) «На Чапменовского Гомера».
— Украду?
— Сегодня же ночью.
— Вы говорите «украдёшь» в смысле «своруешь»?
— Именно. Это и есть тот пустячок, о котором я говорила, простенькая маленькая услуга любимой тётушке… О Господи! — воскликнула она раздражённо. — Ну что ты надулся как индюк! Это ведь по твоей части. Ты же постоянно воруешь каски у полицейских.
— И вовсе не постоянно, — был я вынужден внести поправку. — Только иногда, для развлечения, в ночь после Регаты, например. И вообще, красть картины — это вовсе не то что стянуть полицейскую каску. Это куда сложнее.
— Глупости. Просто, как дважды два — четыре. Вырезаешь холст из рамы хорошим острым ножом, и все дела.
— У меня нет хорошего острого ножа.
— Будет. Ты пойми, Берти, — продолжала она увлечённо — всё складывается просто великолепно. В последнее время в окрестностях орудует шайка похитителей картин. Из одного дома неподалёку они украли полотно Ромни, а из другого — Гейнсборо. Это и навело меня на мысль. Когда его «Венера» исчезнет, старик Фодергилл ничего не заподозрит и не обидится. «Эти грабители — знатоки, — скажет он себе, — берут самое лучшее». И Корнелия со мной согласна.