Том 2. Баллады, поэмы и повести

Жуковский Василий Андреевич

Камоэнс

Ты поэт! имей к себе Доверенность, об этом часе помни; И если некогда захочет взять Судьба свое и путь твой омрачится — Подумай, что своим эфирным словом Ты с Камоэнсовых очей туман Печали свеял, что в последний час, Обезнадеженный сомненьем, он Твоей душой был вдохновлен, и снова На пламени твоем свой прежний пламень Зажег — и жизнь прославил, умирая. О, помни, друг, об этом часе, помни О той руке, уж смертью охлажденной, Которая на звание поэта Теперь тебя благословляет. Жизнь Зовет на битву! с богом! воссияй Прекрасным днем, денница молодая! А Камоэнсово уж солнце село, И смерть над ним покров свой расстилает…

Васко

Ты не умрешь. На имени твоем Покоится бессмертье.

Камоэнс

Так, оно На нем покоится. Его призыв Я чувствую: я был поэт вполне. Неправедно роптал я на страданье; Мне в душу бог вложил его — он прав; Страданием душа поэта зреет, Страдание — святая благодать… И здесь любил я истину святую, И голос мой был голосом ее; И не развеется, как прах ничтожный, Жизнь вдохновенная моя; бессмертны Мои мечты; их семена живые Не пропадут на жатве поколений. Пред господа могу предстать я смело.

Васко

Что, что с тобой?..

В эту минуту совершается видение: над головою Камоэнса является дух в образе молодой девы, увенчанной лаврами, с сияющим крестом на груди. За нею яркий свет.

Камоэнс

Оставь меня, мой сын! Я чувствую, великий час мой близко… Мои дух опять живой — исполнен силы; Меня зовет знакомый сердцу глас; Передо мной исчезла тьма могилы, И в небесах моих опять зажглась Моя звезда, мой путеводец милый!.. О! ты ль? тебя ль час смертный мне отдал, Моя любовь, мой светлый идеал? Тебя, на рубеже земли и неба, снова Преображенную я вижу пред собой; Что здесь прекрасного, великого, святого Я вдохновенною угадывал мечтой, Невыразимое для мысли и для слова, То все в мой смертный час прияло образ твой И, с миром к моему приникнув изголовью, Мне стало верою, надеждой и любовью. Так, ты поэзия: тебя я узнаю; У гроба я постиг твое знаменованье. Благословляю жизнь тревожную мою! Благословенно будь души моей страданье! Смерть! смерть, великий дух! я слышу весть твою; Меня всего твое проникнуло сиянье!

(Подает руку Васку, который падает на колени.)

Мой сын, мой сын, будь тверд, душою не дремли! Поэзия есть бог в святых мечтах земли.

(Умирает.)

Маттео

Фальконе ^*

Корсиканская повесть

В кустах, которыми была покрыта Долина Порто-Веккио, со всех Сторон звучали голоса, и часто Гремели выстрелы; то был отряд Рассыльных егерей; они ловили Бандита старого Санпьеро; но, Проворно меж кустов ныряя, в руки Им не давался он, хотя навылет Прострелен пулей был. И вот, на верх Горы взбежав, он хижины достигнул, В которой жил с своей семьей Маттео Фальконе; но, к несчастью, в это время Один лишь мальчик, сын его, был дома; Он у ворот стоял и на долину Смотрел, прислушиваясь к шуму. Вдруг Из ближних выбежав кустов, Санпьеро Бросается к нему и говорит: «Спаси меня, я ранен, егеря За мною гонятся, они уж близко!» — «Да я один; отца нет дома; с ним Ушла и мать». — «Что нужды! спрячь меня Скорей». — «Да что отец на это скажет?» — «Отец тебя похвалит; от меня ж На память вот тебе монета». Мальчик, Монету взявши, ввел на двор Санпьеро; Он спрятался там в сено; Фортунато ж (Так звали мальчика) проворно сеном Его закрыл, и кровь втоптал в песок, И вид спокойный принял. В этот миг Вбежал на двор с своими Гамба (главный Рассыльщик; он был родственник Маттео). «Не попадался ли тебе Санпьеро? — У мальчика спросил он. — Верно, здесь Его ты видел». — «Нет, я спал». — «Ты лжешь; Когда стреляют, спать нельзя». — «Да мой Отец стреляет громче вас, а я И тут не просыпаюсь». — «Отвечай же, Куда ушел Санпьеро? Ты его Здесь видел; правду говори, не то Тебе достанется». — «Попробуй тронуть Меня хоть пальцем; мой отец Маттео Фальконе, знаешь?» — «Твой отец тебя За то, что лжешь ты, высечет». — «Ан нет, Не высечет». — «Да где же твой отец?» — «Он в лес пошел за дичью; видишь сам, Что я один». К товарищам тогда В недоуменье обратившись, Гамба Сказал: «Кровавый след привел нас прямо Сюда; он, верно, здесь; но этот дом Обыскивать не стану я; с Маттео Фальконе ссориться опасно». Гамба Стоял нахмурившись и тыкал в сено Своим штыком, не думая, чтоб там Санпьеро спрятан был; а Фортунато, Как будто без намеренья цепочкой Часов его играя, неприметно Его отвесть от места рокового Старался. Гамба, вынув из кармана Часы, сказал: «Я уж давно тебе Подарок, Фортунато, приготовил. Ведь у тебя до сих пор нет часов?» — «Отец сказал, что мне их даст, как скоро Двенадцать лет мне будет», — «А тебе Теперь лишь только десять. Эта песня Долга. Вот посмотри сюда, какие Прекрасные часы». И он на солнце Вертел их, и они сверкали ярко. Глазами жадными за ними бегал Встревоженный их блеском Фортунато… Футляр с эмалью, стрелки золотые И голубой узорный циферблат… «Ну что же, где Санпьеро?» — «А часы Ты дашь мне?» — «Дам». И Гамба поднял выше Часы; как чаша роковых весов, Над головой ребенка, раза два Шатнувшися, они остановились. Он искушения не вынес; в нем Вся внутренность зажглась; как в лихорадке Он задрожал и, правую тихонько Поднявши руку, вдруг, как зверь когтями, Схватил часы, а левою рукою, Закинув за спину ее, в молчанье На сено Гамбе указал. Без слов Был кончен торг кровавый. Фортунато, Добычу взяв, о проданной им жертве Забыл. Санпьеро из-под сена тут же Был вытащен; с презреньем поглядел он На мальчика и, в руки егерям Отдавшися, сказал: «Друг Гамба, ты Уж в этом мне, конечно, не откажешь: Найди носилки; я идти не в силах; Весь кровью изошел я; признаюсь, Стрелять ты мастер и в меня так ловко Попал, что уж теперь со мной конец; Но видеть мог ты также, что и я Не промах». И о нем, как о родном (Любя за храбрость и врага), они Заботиться усердно принялися. Ему хотел монету Фортунато Отдать назад; но молча оттолкнул Он мальчика, который, уронив Монету, отошел, краснея, в угол. Маттео, в это время возвращаясь С женою из леса, гостей незваных Увидел в хижине; поспешно он Свое ружье на выстрел приготовил И подал знак жене, чтоб и она С другим ружьем была готова. Смело И осторожно он подходит. Гамба, Его вдали узнавши, закричал: «Маттео, это мы, друзья!» И тихо, В его лицо всмотревшися, он дуло Ружья нацеленного опустил. «Маттео, — Гамба продолжал, к нему Навстречу вышед, — мы лихого Поймали зверя; но добыча эта Нам дорого досталась: двое из наших Легли». — «Кого?» — «Санпьеро, твоего Приятеля; ведь он и у тебя Украл двух коз». — «То правда; но большая Семья у бедняка, а голод, знаешь, Не свой брат». — «Вот стрелок! От нас бы, верно, Он ускользнул, когда б не Фортунато, Мальчишка твой, помог нам». — «Фортунато!» — Маттео вскрикнул. «Фортунато!» — мать Со страхом повторила. «Да! Санпьеро Здесь в сено спрятался, а Фортунато Его и выдал нам; за это все вы Получите спасибо от начальства». Холодным потом обдало Маттео; Он в хижину вошел. Там егеря Вкруг старика, который чуть дышал, От раны изнемогши, суетились; И, чтоб ему лежать покойней было, Свои плащи постлали на носилки. Не шевелясь и молча он смотрел На их работу; но, как скоро шум Услышал и, глаза подняв, увидел В дверях стоящего Маттео, громко Захохотал, и страшен был тот хохот. Он плюнул на стену и, задыхаясь, Глухим, осиплым голосом сказал: «Будь проклят этот дом; иуды здесь Предатели живут!» Как полотно Маттео побледнел и кулаком Себя ударил в лоб; он был как мертвый; Стоял безгласно. Вот уж старика Уклали на носилки, понесли Из хижины; вслед за другими Гамба, Хозяину пожавши руку, вышел; И вот уж все пропали за кустами… Маттео ничего не замечал; Он, губы стиснув, яростно и страшно Смотрел на сына. Фортунато, робко Подкравшися, хотел отцову руку Поцеловать; Маттео взвизгнул: «Прочь!» У мальчика подрезалися ноги; Не в силах был он убежать и, бледный, К стене прижавшись, плакал и дрожал. «Моя ль в нем кровь?» — сверкнувши на жену Глазами тигра, закричал Маттео. «Ведь я жена твоя», — она сказала, Вся покраснев. «И он предатель!» Тут Рыдающая мать, взглянув на сына, Увидела часы. «Кто дал тебе их?» — Она спросила. «Дядя Гамба». Вырвав С свирепым бешенством из рук у сына Часы, ударил оземь их Маттео, И вдребезги они разбились. Долго Потом, как будто в забытьи, стучал Ружьем он в пол; потом, очнувшись, сыну Сказал: «За мной!» И он пошел; за ним Пошел и сын. Неся ружье под мышкой, Он прямо путь направил к лесу. Мать, Схватив его за полу платья: «Он Твой сын! твой сын!» — кричала. Вырвав полу Из рук ее, он прошептал: «А я Его отец, пусти». Поцеловавши С отчаяньем невыразимым сына И руки судорожно сжав, в дверях Осталась мать, чтобы хотя глазами Их проводить; когда ж они из глаз Вдали исчезли, плача и рыдая Перед мадонною она упала. Маттео, в лес вошедши, на поляне, Деревьями густыми окруженной, Остановился. Землю он ружьем Копнул: земля рыхла. «Стань на колени, — Ребенку он сказал, — читай молитву». Став на колени, мальчик руки поднял К отцу и завизжал: «Отец, прости Меня; не убивай меня, отец!» — «Читай молитву». Мальчик, задыхаясь, Пролепетал со страхом «Отче наш» И «Богородицу». «Ты кончил?» — «Нет, Еще одну я знаю литанею; Ее мне выучить отец Франческо Велел». — «Она длинна, но с богом». Дулом Ружья подперши лоб, он руки сжал И про себя за сыном повторил Его молитву. Кончив литанею, Сын замолчал. «Готов ты?» — «Ах, отец, Не убивай меня!» — «Готов ты?» — «Ах! Прости меня, отец». — «Тебя простит Всевышний бог». И выстрел загремел. От мертвого отворотив глаза, Пошел назад Маттео. На ногах он Был тверд; но жизни не было в его Лице; с подпорой старости своей И сердце он свое убил. Он шел За заступом, чтобы могилу вырыть И тело схоронить. Ему навстречу, Услышав выстрел, кинулась жена: «Мое дитя! наш сын! что сделал ты, Маттео?» — «Долг свой. Там он, на поляне, Лежит. По нем поминки будут: он, Как христианин, умер с покаяньем; Господь его младенческую душу Помилует и успокоит. Ты же, Когда сберешься с силой, объяви Паоло, зятю нашему, мою Решительную волю, чтоб он нынче ж К нам на житье с женой переселился».

Две повести ^*

Подарок на Новый Год издателю «Москвитянина»

Дошли ко мне на берег Майна слухи, Что ты, Киреевский ^* , теперь стал и москвич И Москвитянин. В добрый час, приняться Давным-давно пора тебе за дело. Меня ж взяла охота подарить Тебя и твой журнал на Новый год Своим добром, чтоб старости своей По-старому хотя на миг один Дать с молодостью вашей разгуляться. Но чувствую, что на пиру ее, Где все кипит, поет, кружится, блещет, Неловко старику; на ваш уж лад Мне не поется; лета изменили Мою поэзию; она теперь, Как я, состарелась и присмирела; Не увлекается хмельным восторгом; У рубежа вечерней жизни сидя, На прошлое без грусти обращает Глаза и, думая о том, что нас В грядущем ждет, молчит. Но все, однако, На Новый год мне должноподарить Тебя и твой журнал. Друг, даровому Коню, ты знаешь сам, не смотрят в зубы. Итак, прошу принять мой лепт вдовицы. Недавно мне случилося найти Предание о древнем Александре В талмуде. Я хочу преданье это Здесь рассказать так точно, как оно Рассказано в еврейской древней книге. Через песчаную пустыню шел С своею ратью Александр; в страну, Лежавшую за рубежом пустыни, Он нес войну. И вдруг пришел к реке Широкой он. Измученный путем По знойному песку, на тучном бреге Реки он рать остановил; и скоро вся Она заснула в глубине долины, Прохладою потока освеженной. Но Александр заснуть не мог; и в зной И посреди спокойствия долины, Где не было следа тревог житейских, Нетерпеливой он кипел душою; Ее и миг покоя раздражал; Погибель войск, разрушенные троны, Победа, власть, вселенной рабство, слава Носилися пред ней, как привиденья. Он подошел к потоку, наклонился, Рукою зачерпнул воды студеной И напился; и чудно освежила Божественно-целительная влага Его все члены; в грудь его проникла Удвоенная жизнь. И понял он, Что из страны, благословенной небом, Такой поток был должен вытекать, Что близ его истоков надлежало Цвести земному счастию; что, верно, Там в благоденствии, в богатстве, в мире Свободные народы ликовали. «Туда! туда! с мечом, с огнем войны! Моей они должны поддаться власти И от меня удел счастливый свой Принять, как дар моей щедроты царской». И он велел греметь трубе военной; И раздалась труба, и пробудилась, Минутный сон вкусивши, рать; и быстро Ее поток, кипящий истребленьем, Вдоль мирных берегов реки прекрасной К ее истокам светлым побежал. И много дней, не достигая цели, Вел Александр свои полки. Куда же Он наконец привел их? Ко вратам Эдема. Но пред ним не отворился Эдем; был страж у врат с таким ужасно Пылающим мечом, что задрожала И Александрова душа, его Увидя. «Стой, — сказал привратник чудный, — Кто б ни был ты, сюда дороги нет». «Я царь земли, — воскликнул Александр, Прогневанный нежданным запрещеньем, — Царем земных царей я здесь поставлен. Я Александр!» — «Ты сам свой приговор, Назвавшись, произнес; одни страстей Мятежных обуздатели, одни Душой смиренные вратами жизни Вступают в рай; тебе ж подобным, мира Грабителям, ненасытимо жадным, Рай затворен». На это Александр: «Итак, назад мне должно обратиться, Тогда, как я уже стоял ногой На этих ступенях, туда проникнув, Где от созданья мира ни один Из смертных не бывал. По крайней мере, Дай знамение мне, чтобы могла Проведать вся земля, что Александр У врат эдема был». На это страж: «Вот знаменье; да просветит оно Твой темный ум высоким разуменьем; Возьми». Он взял; и в путь пошел обратный; А на пути, созвавши мудрецов, Перед собою знаменье велел Им изъяснить. «Мне! — повторял он в гневе, — Мне! Александру! дар такой презренный! Кусок истлевшей кости!» — «Сын Филиппов, — На то сказал один из мудрецов, — Не презирай истлевшей этой кости; Умей спросить, и даст тебе ответ». Тут принести велел мудрец весы; Одну из чаш он золотом наполнил; В другую чашу кость он положил, И… чудо! золото перетянула Кость. Изумился Александр; он вдвое Велел насыпать золота; он сам Свой скипетр золотой, свою корону И с ними тяжкий меч свой бросил в чашу — Ни на волос она не опустилась. Затрепетал на троне царь могучий; И он спросил: «Какою тайной силой Нарушен здесь закон природы? Чем Ей власть ее возможно возвратить?» — «Щепоткою земли», — сказал мудрец. И бросил он на кость земли щепотку: И чаша с костью быстро поднялася, И быстро чаша с золотом упала. Мудрец сказал: «Великий государь, Был некогда подобный твоему Разрушен череп; в нем же эта кость Была частицей впадины, в которой Глаз, твоему подобный, заключался. Глаз человеческий в объеме мал; Но с ненасытной жадностью объемлет Он все, что нас здесь в области видений Так увлекательно пленяет; целый Он мир

готов сожрать голодным взором. Все золото земное всыпьте в чашу, Все скипетры и все короны бросьте На золото… все будет мало; но Покрой его щепоткою земли — И пропадет его ненасытимость; Сквозь легкий праха груз уж не пробьется Он жадным взором. Ты ж, великий царь, В сем знаменье уразумей прямое Значение и времени и жизни. Ненасытимостиперед тобою Лежит символ в истлевшей этой кости». Но царь внимал с поникшей головой, С челом нахмуренным. Вдруг он вскочил; Сверкнул на всех могучим оком льва; И возгласил так громко, что скалы Окрестные ужасный дали голос: «Греми, труба! Вперед, мои дружины! Жизнь коротка; уходит время; стыд Тому, кто жизнь и время праздно тратит». И вихрями взвился песок пустыни; И рать великая, как змей с отверзтым Голодным зевом, шумно побежала К пределам Индии. Завоеватель Потоками лил кровь, и побеждал, И с каждою победой разгорался Сильнейшей жаждою победы новой, И наконец они ему щепоткой Земли глаза покрыли — он утих. Но кажется, почтенный Москвитянин, Что мой тебе подарок в Новый год Некстати мрачен: гробовая кость, Земля могильная, ничтожность славы, Тщета величий… в Новый год дарить Таким добром неловко; виноват; И вот тебе рассказ повеселее. Жил на Востоке царь; а у царя Жил во дворце мудрец: он назывался Керим, и царь его любил и с ним Беседовал охотно. Раз случилось, Что задал царь такой вопрос Кериму: «С чем можем мы сравнить земную жизнь И свет?» Но на вопрос мудрец не вдруг Ответствовал; он попросил отсрочки Сначала на день, после на два, после На целую неделю; наконец Пришел к царю и так ему сказал: «Вопрос твой, государь, неразрешим. Мой слабый ум его обнять не может; Позволь людей мудрейших мне спросить». И в путь Керим отправился искать Ответа на вопрос царя. Сначала Он посетил один богатый город, Где, говорили, находился славный Философ; но философ тот имел Великолепный дом, был друг сердечный Царя, жил сам как царь и упивался Из полной чаши сладостию жизни. Керим ему вопрос свой предложил. Он отвечал: «Свет уподобить можно Великолепной пировой палате, Где всякий час открытый стол — садись Кто хочет и пируй. Над головою Гостей горят и ходят звезды неба; Их слух пленяют звонким хором птицы; Для них цветы благоуханно дышат, А на столах пред ними без числа Стоят с едою блюда золотые, И янтарем кипящим в чашах блещет Вино; и все кругом ласкает чувства. И гости весело сидят друг с другом, Беседуют, смеются, шутят, спорят; И новые подходят беспрестанно; И каждому есть место; кто ж довольно Насытился, встает, и с теми, кто Сидели с ним, простясь, уходит спать Домой, хозяину сказав спасибо За угощенье. Вот и свет и жизнь». Керим философу не отвечал Ни слова; он печально с ним простился И далее поехал; про себя же Так рассуждал: «Твоя картина, друг Философ, неверна; не все мы здесь С гостями пьем, едим и веселимся; Немало есть голодных, одиноких И плачущих». Кериму тут сказали, Что недалеко жил в густом лесу Отшельник набожный, смиренномудрый. Ему убежищем была пещера: Он спал на голом камне; ел одни Коренья, пил лишь воду; дни и ночи Все проводил в молитве. И немедля К нему отправился Керим. Отшельник Ему сказал: «Послушай; через степь Однажды вел верблюда путник; вдруг Верблюд озлился, начал страшно фыркать, Храпеть, бросаться; путник испугался И побежал; верблюд за ним. Куда Укрыться? Степь пуста. Но вот увидел У самой он дороги водоем Ужасной глубины, но без воды; Из недра темного его торчали Ветвями длинными кусты малины, Разросшейся меж трещинами стен, Покрытых мохом старины. В него Гонимый бешеным верблюдом путник В испуге прянул; он за гибкий сук Малины ухватился и повис Над темной бездной. Голову подняв, Увидел он разинутую пасть Верблюда над собой: его схватить Рвался ужасный зверь. Он опустил Глаза ко дну пустого водоема: Там змей ворочался и на него Зиял голодным зевом, ожидая, Что он, с куста сорвавшись, упадет. Так он висел на гибкой, тонкой ветке Меж двух погибелей. И что ж еще Ему представилось? В том самом месте, Где куст малины (за который он Держался) корнем в землю сквозь пролом Стены состаревшейся водоема Входил, две мыши, белая одна, Другая черная, сидели рядом На корне и его поочередно С большою жадностию грызли, землю Со всех сторон скребли и обнажали Все ветви корня, а когда земля Шумела, падая на дно, оттуда Выглядывал проворно змей, как будто Спеша проведать, скоро ль мыши корень Перегрызут и скоро ль с ношей куст К нему на дно обрушится. Но что же? Вися над этим страшным дном, без всякой Надежды на спасенье, вдруг увидел На ближней ветке путник много ягод Малины, зрелых, крупных: сильно Желание полакомиться ими Зажглося в нем; он все тут позабыл: И грозного верблюда над собою, И под собой на дне далеком змея, И двух мышей коварную работу; Оставил он вверху храпеть верблюда, Внизу зиять голодной пастью змея, И в стороне грызть корень и копаться В земле мышей, а сам, рукой добравшись До ягод, начал их спокойно рвать И есть; и страх его пропал. Ты спросишь: Кто этот жалкий путник? Человек. Пустыня ж с водоемом Свет;а путь Через пустыню — наша Жизньземная; Гонящийся за путником верблюд Есть враг души, тревог создатель, Грех: Нам гибелью грозит он; мы ж беспечно На ветке трепетной висим над бездной, Где в темноте могильной скрыта Смерть Тот змей, который, пасть разинув, ждет, Чтоб ветка тонкая переломилась. А мыши? Их названье Деньи Ночь; Без отдыха, сменяяся, они Работают, чтоб сук твой, ветку жизни, Которая меж смертию и светом Тебя неверно держит, перегрызть; Прилежно черная грызет всю ночь, Прилежно белая грызет весь день; А ты, прельщенный ягодой душистой, Усладой чувств, желаний утоленьем, Забыл и грех — верблюда в вышине, И смерть — внизу зияющего змея, И быструю работу дня и ночи — Мышей, грызущих тонкий корень жизни; Ты все забыл — тебя манит одно Неверное минуты наслажденье. Вот свет, и жизнь, и смертный человек. Доволен ли ты повестью моею?» Керим отшельнику не отвечал Ни слова; он печально с ним простился И далее поехал; про себя же Так рассуждал: «Святой отшельник, твой Рассказ замысловат, но моего Вопроса он еще не разрешил; Не так печальна наша жизнь, как степь, Ведущая к одной лишь бездне смерти; И не одним минутным наслажденьем Пленяется беспечно человек». И ехал он куда глаза глядят. Вот повстречался с ним какой-то странный, Убогим рубищем покрытый путник. Он шел босой; через плечо висела Котомка; в ней же было много хлеба, Плодов и всякого добра; он сам, Казалось, был веселого ума, Глаза его сверкали остротою, И на лице приятно выражалось Простосердечие. Керим подумал: «Задам ему на всякий случай мой Вопрос! Быть может, дело скажет этот Чудак». И он у нищего спросил: «С чем можно нам сравнить земную жизнь И свет?» — «На это у меня в запасе Есть повесть, — нищий отвечал. — Послушай: Одни Немойсказал Слепому:если Увидишь ты Арфиста,попроси Его ко мне, чтоб сына моего, В унылость впадшего, своей игрою Развеселил. На то сказал Слепой: Такого мне Арфистауж случалось Видать здесь; я Безногогоза ним Отправлю; он его в одну минуту Найдет. Безногийпобежал и скоро Нашел Арфиста;был Арфистбез рук, Но он упрямиться не стал и так Прекрасно начал на бесструнной арфе Играть, что меланхолик без ума Расхохотался; то Слепойувидя Всплеснул руками; вслух Немойхвалить Стал музыканта, а Безногийначал Плясать и так распрыгался, что много Сбежалося людей, и из толпы Вдруг выскочил Дурак:он изъявил Арфисту, прыгуну и всем другим Свое благоволенье. Мимо их Прошла тихонько Мудростьи, увидя, Что делалось, шепнула про себя: Таков смешной, безумный, жалкий свет, И такова на свете наша жизнь. Доволен ли ты повестью моею?» Керим прохожему не отвечал Ни слова; он печально с ним простился И далее поехал; про себя же Так рассуждал: «Затейлив твой рассказ; Но моего вопроса не решил он. Хотя мы в жизни много пустоты, Дурачества и лжи встречаем, но И высшая значительность и правда Святая в ней заключены благим Создателем». Подумав так, решился Керим отправиться в обратный путь, Чтоб донести царю, что никакого Не удалось ему найти ответа На заданный вопрос. Дорогой он Молился богу, чтоб своею правдой Бог просветил его рассудок темный И жизни таинство ему открыл. И пред царя явился он с веселым Лицом и все, что сведал от других, Ему пересказал; а царь спросил: «Что ж напоследок сам теперь, Керим, Ты думаешь?» — «Сперва благоволи, — Сказал Керим, — услышать, что со мной Самим случилось на пути. Известно Тебе, что я лишь только по твоей Высокой воле в этот трудный путь Отправился, что, милостию царской Хранимый, я везде проводников Имел, и пищу находил дневную, И никаких не испытал тревог. Что ж на дороге доброго, худого Мне повстречалося, о том нет нужды Упоминать — оно ничто в сравненье С той бездной, благ, какими ты так щедро, Мой царь, меня осыпал. И мое Одно желанье было: угодить Тебе, с усердием стараясь правду Найти между людьми, чтоб, возвратившись, Тебе отчет принесть в своих трудах. Теперь ты сам реши по царской правде: Достоин ли я милости твоей?» Царь, не сказав ни слова, подал руку В знак милости Кериму. Умиленно Керим ее поцеловал; потом Примолвил: «Так я думал про себя Во время странствия. Но, подходя К твоим палатам царским и печалясь, Что без малейшия перед тобой Заслуги ныне я к тебе, мой царь, Был должен возвратиться, вдруг у самой Обители твоей как скорлупа С моих упала глаз, и я постигнул, Что наша жизнь есть странствие по свету Такое ж, как мое, во исполненье Верховной воли высшего царя». Мудрец умолк; а царь ему сказал: «Друг верный, будь моим отцом отныне». И для тебя, мой добрый Москвитянин, Как и для всех, в обеих повестях Полезное найдется наставленье. Хотя урок, так безуспешно данный Эдемской костью Александру, боле Земным царям приличен; но и ты, Как журналист, воспользоваться им Удобно можешь: будь в своем журнале Друг твердый, а не злой наездник правды; С журналами другими не воюй; Ни с «Библиотекой для чтенья» ^* , ни С «Записками» ^* , ни с «Северной пчелою» ^* , Ни с «Русским вестником» ^* ; живи и жить Давай другим; и обладать один Вселенною читателей не мысли. Другой же повести я толковать Тебе не стану; мне давно известно, Что ты, идя своей земной дорогой, Смиренно ведаешь: куда, зачем И ктотебе по ней идти велит.

Комментарии

Людмила ^*

Закончено 14 апреля 1808 г. Напечатано впервые в журнале «Вестник Европы», 1808, № 9, с подзаголовком «Русская баллада» и примечаниями Жуковского: к заголовку — «Подражание Биргеровой Леоноре»; к словам Конь мой, конь, бежит песок… — «В песочных часах». Переработка баллады Г.-А. Бюргера «Lenore» («Ленора»), к которой Жуковский обращался трижды («Людмила», «Светлана», «Ленора»).

«Ленора», основанная на немецких народных легендах, была характернейшим образцом преромантической поэзии, с ее интересом к народной (преимущественно средневековой) фантастике. В начале своей работы над балладами Жуковский особенно симпатизировал Бюргеру: «Шиллер более философ, а Бюргер простой повествователь, который, занимаясь предметом своим, не заботится ни о чем постороннем» (см. К. Зейдлиц. Жизнь и поэзия Жуковского, СПб., 1883, стр. 40).

Решая задачи, стоявшие в то время перед русской литературой, стремясь создать русскуюбалладу, Жуковский перестраивает образы и стиль «Леноры». Он, как говорили в то время, «склоняет» оригинал «на наши нравы». Упоминающаяся в подлиннике война 1741–1748 гг. между австрийской императрицей Марией-Терезией и прусским королем Фридрихом II заменена Ливонскими войнами (XVI–XVII вв.). В целях придания балладе национального колорита русского «средневековья» Жуковский употребляет старинные выражения — «рать», «дружина» и т. д. Жуковский не передал «простонародный» стиль оригинала; вместо сохраненной Бюргером грубоватой простоты народного языка ввел условную фразеологию «русских песен» в духе сентиментальной русской поэзии начала XIX века («бедная д евица», «надежда-сладость» и т. д.). Имя героини умышленно заменено славянским именем Людмила. По сравнению с оригиналом в «Людмиле» переработан финал: у Бюргера нет изображения смерти Леноры, об этом только упоминается. Изменен размер — у Жуковского четырехстопный хорей вместо четырехстопного ямба.

Современник Жуковского, поэт П. А. Катенин, создал свой вариант переложения «Леноры» — «Ольга» (1816). «Простонародность» оригинала в «Ольге» не только сохранена, но даже усугублена, соответственно катенинскому пониманию народности. В 1816 г. возникла полемика по поводу «Ольги» между Н. И. Гнедичем, сторонником Жуковского, и А. С. Грибоедовым, сторонником Катенина (см. вступительную статью в т. 1 наст. издания).

«Людмила» имела громадный успех. Читатель 1800-х годов нашел в ней и национально-патриотические мотивы, актуальные в эпоху наполеоновских войн, и обаяние литературной новизны. Белинский писал о «Людмиле»: «Тогдашнее общество бессознательно почувствовало в этой балладе новый дух творчества и — общество не ошиблось» (Полное собрание сочинений, изд. АН СССР, т. VII, М., 1955, стр. 169).

Кассандра ^*

Написано в сентябре (?) 1809 г. Напечатано впервые в журнале «Вестник Европы», 1809, № 20, с примечанием Жуковского: «Читателям известно, что Ахиллес, сын богини Фетиды и Пелея (почему и называется он здесь Пелидом), в ту самую минуту, когда он стоял перед брачным алтарем с Поликсеною, дочерью троянского царя Приама, убит Парисом, стрелою которого управлял Аполлон. Кассандра, сестра Поликсены, будучи жрицею Аполлона, имела несчастный дар предвидеть будущее». Перевод одноименной баллады Шиллера. Шиллер основывался на древнегреческих сказаниях «троянского цикла», вошедших не в «Илиаду», а в одну из «малых» поэм, известных нам по позднейшим пересказам. Согласно этим сказаниям, между троянцами и греками предполагалось заключение мира, в знак чего вождь греков Ахилл должен был вступить в брак с Поликсеной, сестрой Кассандры, дочерью троянского царя Приама. Кассандра, обладающая даром предвидеть несчастья, заранее оплакивает участь свою и Трои. Действительно, Ахилл был убит Парисом, и война возобновилась. Из разрушенной Трои победитель, греческий царь Агамемнон, увез Кассандру в качестве пленницы в Грецию, где они были убиты женой Агамемнона Клитемнестрой.

В балладе заключена мысль о том, что утрата непосредственности жизненных переживаний невыносима для человека. В знании будущего — трагедия Кассандры («Тяжко истины ужасной Смертною скуделью быть»). Общий тон жалоб Кассандры сделан у Жуковского более элегическим, чем в подлиннике. У Шиллера в речах Кассандры есть оттенок пренебрежения к людям; она называет их «вечными слепцами» (у Жуковского — «скромные чада»). Жуковскому принадлежит образ смотрящего на Пергам Зевса в заключительных стихах баллады. В подлиннике иначе — «и тучи громовержца повисают грозно над Илионом».