Том 2. Баллады, поэмы и повести

Жуковский Василий Андреевич

Братоубийца ^*

На скале приморской мшистой, Там, где берег грозно дик, Богоматери пречистой Чудотворный зрится лик; С той крутой скалы на воды Матерь божия глядит И пловца от непогоды Угрожающей хранит. Каждый вечер, лишь молебный На скале раздастся звон, Глас ответственный хвалебный Восстает со всех сторон; Пахарь пеньем освящает Дня и всех трудов конец, И на палубе читает «Ave Maria» пловец. Благодатного Успенья Светлый праздник наступил; Все окрестные селенья Звон призывный огласил; Солнце радостно и ярко, Бездна вод светла до дна, И природа, мнится, жаркой Вся молитвою полна. Все пути кипят толпами, Все блестит вблизи, вдали; Убралися вымпелами Челноки и корабли; И, в один слиявшись крестный Богомольно-шумный ход, Вьется лестницей небесной По святой скале народ. Сзади, в грубых власяницах, Слезы тяжкие в очах, Бледный пост на мрачных лицах, На главе зола и прах, Идут грешные в молчанье; Им с другими не вступить В храм святой; им в покаянье Перед храмом слезы лить. И от всех других далеко Мертвецом бредет один: Щеки впалы; тускло око; Полон мрачный лоб морщин; Из железа пояс ржавый Тело чахлое гнетет, И, к ноге прильнув кровавой, Злая цепь ее грызет. Брата некогда убил он; Изломав проклятый меч, Сталь убийства обратил он В пояс; латы скинул с плеч, И в оковах, как колодник, Бродит он с тех пор и ждет, Что какой-нибудь угодник Чудом цепь с него сорвет. Бродит он, бездомный странник, Бродят много, много лет; Но прощения посланник Им не встречен; чуда нет. Смутен день, бессонны ночи, Скорбь с людьми и без людей, Вид небес пугает очи, Жизнь страшна, конец страшней. Вот, как бы дорогой терний, Тяжко к храму всходит он; В храме все молчат, вечерний Внемля благовеста звон. Стал он в страхе пред дверями: Девы лик сквозь фимиам Блещет, обданный лучами Дня, сходящего к водам. И окрест благоговенья Распростерлась тишина: Мнится, таинством Успенья Вся земля еще полна, И на облаке сияет Возлетевшей девы след, И она благословляет, Исчезая, здешний свет. Все пошли назад толпами; Но преступник не спешит Им вослед, перед дверями, Бледен ликом, он стоит: Цепи всё еще вкруг тела, Ими сжатого, лежат, А душа уж улетела В град свободы, в божий град.

Уллин и его дочь ^*

Был сильный вихорь, сильный дождь; Кипя, ярилася пучина; Ко брегу Рино, горный вождь, Примчался с дочерью Уллина. «Рыбак, прими нас в твой челнок; Рыбак, спаси нас от погони; Уллин с дружиной недалек: Нам слышны крики; мчатся кони». «Ты видишь ли, как зла вода? Ты слышишь ли, как волны громки? Пускаться плыть теперь беда: Мой челн не крепок, весла ломки». «Рыбак, рыбак, подай свой челн; Спаси нас: сколь ни зла пучина, Пощада может быть от волн — Ее не будет от Уллина!» Гроза сильней, пучина злей, И ближе, ближе шум погони; Им слышен тяжкий храп коней, Им слышен стук мечей о брони. «Садитесь, в добрый час; плывем». И Рино сел, с ним дева села; Рыбак отчалил; челноком Седая бездна овладела. И смерть отвсюду им: открыт Пред ними зев пучины жадный; За ними с берега грозит Уллин, как буря беспощадный. Уллин ко брегу прискакал; Он видит: дочь уносят волны; И гнав в груди отца пропал, И он воскликнул, страха полный: «Мое дитя, назад, назад! Прощенье! возвратись, Мальвина!» Но волны лишь ответ шумят На зов отчаянный Уллина. Ревет гроза, черна как ночь; Летает челн между волнами; Сквозь пену их он видит дочь С простертыми к нему руками. «О, возвратися, возвратись!» Но грозно раздалась пучина, И волны, челн пожрав, слились При крике жалобном Уллина.

Элевзинский праздник ^*

Свивайте венцы из колосьев златых; Цианы ^* лазурные в них заплетайте; Сбирайтесь плясать на коврах луговых И пеньем благую Цереру встречайте. Церера сдружила враждебных людей; Жестокие нравы смягчила; И в дом постоянный меж нив и полей Шатер подвижной обратила. Робок, наг и дик скрывался Троглодит в пещерах скал; По полям Номад скитался И поля опустошал; Зверолов с копьем, стрелами, Грозен, бегал по лесам… Горе брошенным волнами К неприютным их брегам! С Олимпийския вершины Сходит мать Церера вслед Похищенной Прозерпины: Дик лежит пред нею свет. Ни угла, ни угощенья Нет нигде богине там; И нигде богопочтенья Не свидетельствует храм. Плод полей и грозды сладки Не блистают на пирах; Лишь дымятся тел остатки На кровавых алтарях; И куда печальным оком Там Церера ни глядит: В унижении глубоком Человека всюду зрит. «Ты ль, Зевесовой рукою Сотворенный человек? Для того ль тебя красою Олимпийскою облек Бог богов и во владенье Мир земной тебе отдал, Чтоб ты в нем, как в заточенье Узник брошенный, страдал? Иль ни в ком между богами Сожаленья к людям нет, И могучими руками Ни один из бездны бед Их не вырвет? Знать, к блаженным

Скорбь земная не дошла? Знать, одна я огорченным Сердцем горе поняла? Чтоб из низости душою Мог подняться человек, С древней матерью-землею Он вступи в союз навек; Чти закон времен спокойный; Знай теченье лун и лет, Знай, как движется под стройной Их гармониею свет». И мгновенно расступилась Тьма, лежавшая на ней, И небесная явилась Божеством пред дикарей: Кончив бой, они, как тигры, Из черепьев вражьих пьют, И ее на зверски игры И на страшный пир зовут. Но богиня, с содроганьем Отвратясь, рекла: «Богам Кровь противна; с сим даяньем Вы, как звери, чужды нам; Чистым чистое угодно; Дар, достойнейший небес: Нивы колос первородный Сок оливы, плод древес». Тут богиня исторгает Тяжкий дротик у стрелка; Острием его пронзает Грудь земли ее рука; И берет она живое Из венца главы зерно, И в пронзенное земное Лоно брошено оно. И выводит молодые Класы тучная земля; И повсюду, как златые Волны, зыблются поля. Их она благословляет, И, колосья в сноп сложив, На смиренный возлагает Камень жертву первых нив. И гласит: «Прими даянье, Царь Зевес, и с высоты Нам подай знаменованье, Что доволен жертвой ты. Вечный бог, сними завесу С них, не знающих тебя: Да поклонятся Зевесу, Сердцем правду возлюбя». Чистой жертвы не отринул На Олимпе царь Зевес; Он во знамение кинул Гром излучистый с небес: Вмиг алтарь воспламенился; К небу жертвы дым взлетел, И над ней горе явился Зевсов пламенный орел. И чудо проникло в сердца дикарей; Упали во прах перед дивной Церерой; Исторгнулись слезы из грубых очей, И сладкой сердца растворилися верой. Орущие кинув, теснятся толпой И ей воздают поклоненье; И с видом смиренным, покорной душой Приемлют ее поученье. С высоты небес нисходит Олимпийцев светлый сонм; И Фемида их предводит, И своим она жезлом Ставит грани юных, жатвой Озлатившихся полей И скрепляет первой клятвой Узы первые людей. И приходит благ податель, Друг пиров, веселый Ком; Бог, ремесл изобретатель, Он людей дружит с огнем; Учит их владеть клещами; Движет мехом, млатом бьет И искусными руками Первый плуг им создает. И вослед ему Паллада Копьеносная идет И богов к строенью града Крепкостенного зовет: Чтоб приютно-безопасный Кров толпам бродящим дать И в один союз согласный Мир рассеянный собрать. И богиня утверждает Града нового чертеж; Ей покорный, означает Термин камнями рубеж; Цепью смерена равнина; Холм глубоким рвом обвит; И могучая плотина Гранью бурных вод стоит. Мчатся Нимфы, Ореады (За Дианой по лесам, Чрез потоки, водопады, По долинам, по холмам С звонким скачущие луком); Блещет в их руках топор, И обрушился со стуком Побежденный ими бор. И, Палладою призванный, Из зеленых вод встает Бог, осокою венчанный, И тяжелый строит плот; И, сияя, низлетают Оры легкие с небес И в колонну округляют Суковатый ствол древес. И во грудь горы вонзает Свой трезубец Посидон; Слой гранитный отторгает От ребра земного он; И в руке своей громаду, Как песчинку, он несет; И огромную ограду Во мгновенье создает. И вливает в струны пенье Светлоглавый Аполлон: Пробуждает вдохновенье Их согласно-мерный звон; И веселые Камены Сладким хором с ним поют, И красивых зданий стены Под напев их восстают. И творит рука Цибелы Створы врат городовых: Держат петли их дебелы, Утвержден замок на них; И чудесное творенье Довершает, в честь богам, Совокупное строенье Всех богов, великий храм. И Юнона, с оком ясным Низлетев от высоты, Сводит с юношей прекрасным В храме деву красоты; И Киприда обвивает Их гирляндою цветов, И с небес благословляет Первый брак отец богов. И с торжественной игрою Сладких лир, поющих в лад, Вводят боги за собою Новых граждан в новый град; В храме Зевсовом царица, Мать Церера там стоит, Жжет курения, как жрица, И пришельцам говорит: «В лесе ищет зверьсвободы, Правит всем свободно бог, Их закон — закон природы. Человек,прияв в залог Зоркий ум — звено меж ними, — Для гражданства сотворен: Здесь лишь нравами одними Может быть свободен он». Свивайте венцы из колосьев златых; Цианы лазурные в них заплетайте; Сбирайтесь плясать на коврах луговых; И с пеньем благую Цереру встречайте: Всю землю богинин приход изменил; Признавши ее руководство, В союз человек с человеком вступил И жизни постиг благородство.

Поэмы и повести

Аббадона ^*

Сумрачен, тих, одинок, на ступенях подземного трона Зрелся от всех удален серафим Аббадона. Печальной Мыслью бродил он в минувшем: грозно вдали перед взором, Смутным, потухшим от тяжкия тайныя скорби, являлись Мука на муке, темная вечности бездна. Он вспомнил Прежнее время, когда он, невинный, был друг Абдиила, Светлое дело свершившего в день возмущенья пред богом: К трону владыки один Абдиил, не прельщен, возвратился. Другом влекомый, уж был далеко от врагов Аббадона; Вдруг Сатана их настиг, в колеснице, гремя и блистая; Звучно торжественным кликом зовущих грянуло небо; С шумом помчалися рати мечтой божества упоенных — Ах! Аббадона, бурей безумцев от друга оторван, Мчится, не внемля прискорбной, грозящей любви Абдиила; Тьмой божества отуманенный, взоров молящих не видит; Друг позабыт: в торжестве к полкам Сатаны он примчался. Мрачен, в себя погружен, пробегал он в мыслях всю повесть Прежней, невинныя младости; мыслил об утре созданья. Вкупе и вдруг сотворил их Создатель. В восторге рожденья Все вопрошали друг друга: «Скажи, серафим, брат небесный, Кто ты? Откуда, прекрасный? Давно ль существуешь, и зрел ли Прежде меня? О! поведай, что мыслишь? Нам вместе бессмертье». Вдруг из дали светозарной на них благодатью слетела Божия слава; узрели все небо, шумящее сонмом Новосозданных для жизни; к Вечному облако света Их вознесло, и, завидев Творца, возгласили: «Создатель!» — Мысли о прошлом теснились в душе Аббадоны, и слезы, Горькие слезы бежали потоком по впалым ланитам. С трепетом внял он хулы Сатаны и воздвигся, нахмурен; Тяжко вздохнул он трикраты — так в битве кровавой друг друга Братья сразившие тяжко в томленье кончины вздыхают, — Мрачным взором окинув совет Сатаны, он воскликнул: «Будь на меня вся неистовых злоба — вещать вам дерзаю! Так, я дерзаю вещать вам, чтоб Вечного суд не сразил нас Равною казнию! Горе тебе, Сатана-возмутитель! Я ненавижу тебя, ненавижу, убийца! Вовеки Требуй он, наш судия, от тебя развращенных тобою, Некогда чистых наследников славы! Да вечное: горе! Грозно гремит на тебя в сем совете духов погубленных! Горе тебе, Сатана! Я в безумстве твоем не участник! Нет, не участник в твоих замышленьях восстать на мессию! Бога-мессию сразить!.. О ничтожный, о ком говоришь ты? Он всемогущий, а ты пресмыкаешься в прахе, бессильный Гордый невольник… Пошлет ли смертному бог искупленье, Тлена ль оковы расторгнуть помыслит — тебе ль с ним бороться! Ты ль растерзаешь бессмертное тело мессии? Забыл ли, Кто он? Не ты ль опален всемогущими громами гнева? Иль на челе твоем мало ужасных следов отверженья? Иль Вседержитель добычею будет безумства бессильных? Мы, заманившие в смерть человека… о горе мне, горе! Я ваш сообщник!.. Дерзнем ли восстать на подателя жизни? Сына его, громовержца, хотим умертвить — о безумство! Сами хотим в слепоте истребить ко спасенью дорогу! Некогда духи блаженные, сами навеки надежду Прежнего счастия, мук утоления мчимся разрушить! Знай же, сколь верно, что мы ощущаем с сугубым страданьем Муку паденья, когда ты в сей бездне изгнанья и ночи Гордо о славе твердишь нам; столь верно и то, что сраженный Ты со стыдом на челе от мессии в свой ад возвратишься». Бешен, кипя нетерпеньем, внимал Сатана Аббадоне; Хочет с престола в него он ударить огромной скалою — Гнев обессилил подъятую грозно с камнем десницу! Топнул, яряся, ногой и трикраты от бешенства вздрогнул; Молча воздвигшись, трикраты сверкнул он в глаза Аббадоны Пламенным взором, и взор был от бешенства ярок и мрачен: Но презирать был не властен. Ему предстоял Аббадона, Тихий, бесстрашный, с унылым лицом. Вдруг воспрянул свирепый Адрамелех, божества, Сатаны и людей ненавистник. «В вихрях и бурях тебе я хочу отвечать, малодушный; Гряну грозою ответ, — сказал он. — Ты ли ругаться Смеешь богами? Ты ли, презреннейший в сонме бесплотных, В прахе своем Сатану и меня оскорблять замышляешь? Нет тебе казни; казнь твоя: мыслей бессильных ничтожность. Раб, удались; удались, малодушный; прочь от могущих; Прочь от жилища царей; исчезай, неприметный, в пучине; Там да создаст тебе царство мучения твой Вседержитель; Там проклинай бесконечность, или, ничтожности алчный, В низком бессилии рабски пред небом глухим пресмыкайся. Ты же, отважный, средь самого неба нарекшийся богом, Грозно в кипении гнева на брань полетевший с могущим, Ты, обреченный в грядущем несметных миров повелитель, О Сатана, полетим; да узрят нас в могуществе духи; Да поразит их, как буря, помыслов наших отважность! Все лавиринфы коварства пред нами: пути их мы знаем; В мраке их смерть; не найдет он из бедственной тьмы их исхода. Если ж, наставленный небом, разрушит он хитрые ковы, — Пламенны бури пошлем, и его не минует погибель. Горе, земля, мы грядем, ополченные смертью и адом; Горе безумным, кто нас отразить на земле возмечтает!» Адрамелех замолчал, и смутилось, как буря, собранье; Страшно от топота ног их вся бездна дрожала; как будто С громом утес за утесом валился; с кликом и воем, Гордые славой грядущих побед, все воздвиглися; дикий Шум голосов поднялся и отгрянул с востока на запад; Все заревели: «Погибни, мессия!» От века созданье Столь ненавистного дела не зрело. С Адрамелехом С трона потек Сатана, и ступени, как медные горы, Тяжко под ними звенели; с криком, зовущим к победе, Кинулись смутной толпой во врата растворенные ада. Издали медленно следом за ними летел Аббадона; Видеть хотел он конец необузданно-страшного дела. Вдруг нерешимой стопою он к ангелам, стражам эдема, Робко подходит… Кто же тебе предстоит, Аббадона? Он, Абдиил, непреклонный, некогда друг твой… а ныне?.. Взоры потупив, вздохнул Аббадона. То удалиться, То подойти он желает; то в сиротстве, безнадежный, Он в беспредельное броситься хочет. Долго стоял он, Трепетен, грустен; вдруг, ободрясь, приступил к Абдиилу; Сильно билось в нем сердце; тихие слезы катились, Ангелам токмо знакомые слезы, по бледным ланитам; Тяжкими вздохами грудь воздымалась; медленный трепет, Смертным и в самом боренье с концом не испытанный, мучил В робком его приближенье… Но, ах! Абдииловы взоры, Ясны и тихи, неотвратимо смотрели на славу Вечного бога; его ж Абдиил не заметил. Как прелесть Первого утра, как младость первой весны мирозданья, Так серафим блистал, но блистал он не для Аббадоны. Он отлетел, и один, посреди опустевшего неба, Так невнимаемым гласом взывал издали к Абдиилу: «О Абдиил, мой брат, иль навеки меня ты отринул? Так, навеки я розно с возлюбленным… страшная вечность! Плачь обо мне, все творение; плачьте вы, первенцы света; Он не возлюбит уже никогда Аббадоны, о, плачьте! Вечно не быть мне любимым; увяньте вы, тайные сени, Где мы беседой о боге, о дружбе нежно сливались; Вы, потоки небес, близ которых, сладко объемлясь, Мы воспевали чистою песнию божию славу, Ах! замолчите, иссякните: нет для меня Абдиила; Нет, и навеки не будет. Ад мой, жилище мученья, Вечная ночь, унывайте вместе со мною: навеки Нет Абдиила; вечно мне милого брата не будет». Так тосковал Аббадона, стоя перед всходом в созданье, Строем катилися звезды. Блеск и крылатые громы Встречу ему Орионов летящих его устрашили; Целые веки не зрел он, тоской одинокой томимый, Светлых миров; погружен в созерцанье, печально сказал он: «Сладостный вход в небеса для чего загражден Аббадоне? О! для чего не могу я опять залететь на отчизну, К светлым мирам Вседержителя, вечно покинуть Область изгнанья? Вы, солнцы, прекрасные чада созданья, В оный торжественный час, как, блистая, из мощной десницы Вы полетели по юному небу, — я был вас прекрасней. Ныне стою, помраченный, отверженный, сирый изгнанник, Грустный, среди красоты мирозданья. О небо родное, Видя тебя, содрогаюсь: там потерял я блаженство; Там, отказавшись от бога, стал грешник. О мир непорочный, Милый товарищ мой в светлой долине спокойствия, где ты? Тщетно! одно лишь смятенье при виде небесныя славы Мне судия от блаженства оставил — печальный остаток! Ах! для чего я к нему не дерзну возгласить: «Мой создатель»? Радостно б нежное имя отца уступил непорочным; Пусть неизгнанные в чистом восторге: «Отец», восклицают. О судия непреклонный, преступник молить не дерзает, Чтоб хоть единым ты взором его посетил в сей пучине. Мрачные, полные ужаса мысли, и ты, безнадежность, Грозный мучитель, свирепствуй!.. Почто я живу? О ничтожность! Или тебя не узнать?.. Проклинаю сей день ненавистный, Зревший Создателя в шествии светлом с пределов востока, Слышавший слово Создателя: «Буди!» Слышавший голос Новых бессмертных, вещавших: «И брат наш возлюбленный создан». Вечность, почто родила ты сей день? Почто он был ясен, Мрачностью не был той ночи подобен, которою Вечный В гневе своем несказанном себя облекает? Почто он Не был, проклятый Создателем, весь обнажен от созданий?.. Что говорю?.. О хулитель, кого пред очами созданья Ты порицаешь? Вы, солнцы, меня опалите; вы, звезды, Гряньтесь ко мне на главу и укройте меня от престола Вечныя правды и мщенья; о ты, судия непреклонный, Иди надежды вечность твоя для меня не скрывает? О судия, ты создатель, отец… что сказал я, безумец! Мне ль призывать Иегову, его нарицать именами, Страшными грешнику? Их лишь дарует один примиритель; Ах! улетим; уж воздвиглись его всемогущие громы Страшно ударить в меня… улетам… но куда?.. где отрада?» Быстро ударился он в глубину беспредельныя бездны… Громко кричал он: «Сожги, уничтожь меня, огнь-разрушитель!» Крик в беспредельном исчез… и огнь не притек разрушитель. Смутный, он снова помчался к мирам и приник, утомленный, К новому пышно-блестящему солнцу. Оттоле на бездны Скорбно смотрел он. Там звезды кипели, как светлое море; Вдруг налетела на солнце заблудшая в бездне планета; Час ей настал разрушенья… она уж дымилась и рдела… К ней полетел Аббадона, разрушиться вкупе надеясь… Дымом она разлетелась, но ах!.. не погиб Аббадона!

Красный карбункул ^*

Сказка

Дедушка резал табак на прилавке; к нему подлетела С видом умильным Луиза. «Дедушка, сядь к нам, голубчик; Сядь, расскажи нам, как, помнишь, когда сестра Маргарета Чуть не заснула». Вот Маргарета, Луиза и Лотта С донцами, с пряжей проворно подсели к огню и примолкли; Фриц, наколовши лучины, придвинул к подсвечнику лавку, Сел и сказал: «Мне смотреть за огнем»; а Энни, на печке Нежась, поглядывал вниз и думал: «Здесь мне слышнее». Вот, табаку накрошивши, дедушка вычистил трубку, Туго набил, подошел к огоньку, осторожно приставил Трубку к горящей лучине, раза два пыхнул, — струею Легкий дымок побежал; он, пальцем огонь придавивши, Кровелькой трубку закрыл и сказал: «Послушайте, дети, Будет вам сказка; но с уговором — дослушать порядком; Слова не молвить, пока не докончу; а ты на печурке Полно валяться, ленивец; опять, как в норе, закопался; Слезь, говорят. Ну, дети, вот сказка про красный карбункул. Знайте: есть страшное место; на нем не пашут, не сеют; Боле ста лет, как оно густою крапивой заглохло; Там дрозды не поют, не водятся летние пташки; Там стерегут огромные жабы проклятое тело. Всем был Вальтер хорош, и умен, и проворен; но рано Стал он трактиры любить; не псалтырь, не молитвенник — карты Брал он по праздникам в руки, когда христиане молились. Часто ругался он именем бога так страшно, что ведьма, Сидя в трубе, творила молитву, и звезды дрожали. Вот однажды косматый стрелок в зеленом кафтане Молча смотрел на игру их и слушал, с какими божбами Карту за картой и деньги проигрывал бешеный Вальтер. «Ты не уйдешь от меня! — проворчал, покосившись, Зеленый. «Верно рекрутский наборщик?» — шепнула хозяйка, подслушав. Нет, то был не рекрутский наборщик, узнаете сами. Только что женится Вальтер и все промытарит на картах. Гдe же, скажите, у Мины был ум? Из любви согласилась Мина за Вальтера выйти; да! из любви… но к нему ли?.. Нет, друзья, не к нему: к отцу, к матери — им в угожденье. Слушайте ж: за день до свадьбы Мина с печалью заснула; Вот ей страшный, пророческий сон к полуночи приснился: Видит, будто куда-то одна идет по дороге; Черный монах на дороге стоит и читает молитву. «Честный отец, подари мне святой образок; я невеста. Вынь мне: что вынешь, тому и со мной неминуемо сбыться». Долго, долго качал головою чернец; из мошонки Горсть образочков достал он. «Сама выбирай», — говорит ей. Вот она вынула… что ж ей, подумайте, вынулось? Карта. «Туз бубновый, не так ли? Плохо: ведь красный карбункул Значит он… доля недобрая». — «Правда», — Мина сказала. «Мой совет, — говорит ей чернец, — попытаться в другой раз. Что? Семерка крестовая?» — «Правда», — сказала, вздохнувши, Мина. «Господь защити и помилуй тебя! Вынь, дружочек, В третий раз; может быть, лучше удастся. Что там? Червонный Туз?.. Кровавое сердце». — «Ах, правда!» — Мина сказала, Карту из рук уронивши. «Послушай, отведай еще раз. Что? Не туз ли виновый?» — «Смотри, я не знаю». — «Он, точно! Ах! невеста, черный заступ, заступ могильный; Горе, горе! молися, дружок: он тебя закопает». Вот что, друзья, накануне свадьбы приснилося Мине. Что ж, помогло предвещанье? Все Мина за Вальтера вышла. Мина подумала, Мина сказала: «Как богу угодно! Семь крестов да кровавое сердце; а после… что ж после? Воля господня! пусть черный мой заступ меня закопает». Дети, сначала было ей сносно: хоть Вальтер и часто Пил, и играл, и святыней ругался, и бедную мучил; Но случалось, что, тронутый горем ее и слезами, Он утихал — и вот что однажды сказал он ей: «Слушай; Я от игры откажусь и карты проклятые брошу; Душу возьми сатана, как скоро хоть пальцем их трону. Но отстать от вина — и во сне не проси; не отстану. Плачь и крушися, как хочешь; хоть с горя умри; не поможешь». Ах! друзья, не сдержал одного, да сдержал он другое. Вот пришел он в трактир; а Зеленый уж там, и тасует Карты, сидя за столом сам-третей, и Вальтера кличет: «Вальтер, со мной пополам; садись, сыграем игорку». — «Я не играю», — Вальтер сказал и пива напенил Полную кружку. «Вздор! — возразил, сдавая, Зеленый. — Мы играем не в деньги, а даром; садись, не упрямься». «Что же? (думает сам в себе Вальтер) если не в деньги, То и игра не в игру…» — и садится рядом с Зеленым. Вот белокуренький мальчик к окну подошел и стучится. «Вальтер(кличет он), Вальтер, послушай, выдь на словечко». Вальтер ни с места. «После приди, — говорит он. — Что козырь?» Взятку берет он за взяткой. «Ты счастлив, — заметил Зеленый. — Дай сыграем на крейцер; безделка!» Задумался Вальтер. «В деньги иль даром… игра все игра. Согласен», — сказал он. «Вальтер(кличет мальчик опять и пуще стучится), Выдь на минуту; словечко, не боле». — «Отстань же, не выду; Козырь!.. туз бубновый!.. семерка крестовая!.. козырь!» Крейцер да крейцер, а там, поглядишь, вынимай и дублоны. Кончив игру, Зеленый сказал: «Со мною нет денег. Хочешь ли? Вот тебе перстень; возьми: он стоит дороже; Камень редкий, карбункул; в нем же есть тайная сила». В третий раз кличут в окошко: «Выдь, Вальтер, пока еще время».— «Пусть кричит, — Зеленый сказал, — покричит и отстанет. Что ж, возьмешь ли мой перстень? Бери, в убытке не будешь. Знай: как скоро нет денег, ты перстень на палец да смело Руку в карман — и вынется звонкий серебряный талер. Но берегися… раз на день, не боле; и в будни, не в праздник; Слышишь ли, слышишь ли, Вальтер? Я сам не советую в праздник. Если ж нужда случится во мне; ты крикни лишь: Бука! ( Букойслыву я в народе) — откликнусь тотчас. До свиданья». Что-то делает Мина?.. Одна, запершися в каморке, Мина сидит над разодранной библией в тяжкой печали. Муж пришел, и война поднялась. «Ненасытная плакса, Долго ль молитвы тебе бормотать? Когда ты уймешься? Вот, горемыка, смотри, что я выиграл: перстень, карбункул». Мина, взглянув, обомлела: карбункул! Творец милосердый, Доля недобрая!.. сердце в ней сжалось, и замертво пала… Бедная Мина, зачем ты, зачем ты в себя приходила? Сколько б кручины жестокой тебя миновало на свете. Вот чем дале, тем хуже; день ли в деревне торговый, Ярманка ль в праздник у церкви — Вальтер наш там. Кто заглянет В полночь в трактир, иль в полдень, иль в три часа пополудни — Вальтер сидит за столом и тасует крапленые карты. Брошены дети; что было, то сплыло; поле за полем Проданы все с молотка, и жена пропадает от горя. Дома же только и дела, что крик, да упреки, да слезы; Нынче драка, а завтра к пастору, а там для ответа В суд, а там и в тюрьму на хлеб с водой попоститься. Плох он пойдет, а воротится хуже. Бука не дремлет; Бука в уши свистит и желчи в кровь подливает. Так проходят семь лет. Ну, послушайте ж: Вальтера Бука Вывел опять из тюрьмы. «Не зайти ль по дороге, — сказал он, — Выпить чарку в трактире? С чем ты покажешься дома? Как тебя примут? Ты голоден, холоден, худ и оборван. Что на свиданье жена припасла, то тебя не согреет. Правду молвить, ты мученик; лопнуть готов я с досады, Видя, какую ты от жены пьешь горькую чашу. Много ль подобных тебе? Что сутки, то талер, и даром. Права пословица: счастлив игрою, несчастлив женою. Будь ты один — ни забот, ни хлопот; женился — каков ты? Нет лица на тебе; как усопший; кожа да кости. Выпей же чарку, дружок: авось на душе просветлеет». Мина тем временем, руки к сердцу прижавши, в потемках Дома сидит одинешенька, смотрит сквозь слезы на небо. «Так, семь лет, семь крестов!.. (и слезы ручьем полилися) Все, как должно, сбылось; пошли же конец, мой создатель!» Молвила, книжку взяла и молитву прочла по усопшем. Вдруг растворилася дверь, и Вальтер вбежал как безумный. «Плачешь, змея? (загремел он) плачь! теперь не напрасно! Ужин, проворнее!» — «Где взять? Все пусто; в доме ни корки». — «Ужин, тебе ль говорят? Хоть тресни, иль нож тебе в сердце!» — Что ж, чем скорее, тем лучше: в могилу снесут, да и только; Мне же там быть не одной: детей давно ты зарезал». — «Сгинь же!» — он гаркнул… и Мина в крови ударилась об пол. «Ах! мое кровавое сердце! (она простонала) Где ты, заступ? Твоя череда: закопай меня в землю». Ужас, как холод, облил убийцу… бежит неоглядкой; Ночь; под ним шевелится земля; в орешнике шорох. «Бука, где ты?» — он крикнул… Громко откликнулось в поле. Бука стоит за орешником… выступил… «Что ты?» — спросил он. «Бука… я Мину зарезал… скажи, присоветуй, что делать?..» — «Только? — тот возразил. — Чего ж испугался, безмозглый? Мину зарезал — великое диво! туда и дорога! Но… послушай, здесь оставаться теперь не годится; Будет плохо; Рейн близко — ступай, переедем; Лодка у берега есть…» Садятся, плывут, переплыли, На берег вышли и по полю бегом. В сторонке, в трактире, Светится свечка. Зеленый сказал: «Зайдем на минутку; Тут есть добрые люди; помогут тебе разгуляться». Входят. В трактире сидят запоздалые, пьют и играют. Вальтер с Зеленым подвинулись к ним, и война закипела. «Бей!» — кричат. «Подходи!» — «Я лопнул!» — «Козырь!» — «Зарезал!» Вот они козыряют, а маятник ходит да ходит. Стрелка взошла на двенадцать… Ах! белокуренький мальчик, Стукни в окошко!.. Не стукнет: дело кончается, Вальтер. Как же ты плохо играешь!.. зарезал…глубоко, глубоко В сердце к нему заронилось тяжелое слово; а Бука, Только что взятку возьмут, повторит да на Вальтера взглянет. Вот пробило двенадцать. К Вальтеру масть, как на выбор, Все негодная сыплет; мелком он проигрыш пишет. Вот… и первого четверть. С перстнем на пальце он руку Всунул в карман: «Разменяйте мне талер». Плохая монета, Вальтер, плохая монета: в кармане битые стекла… Руку отдернув, в страхе глаза он уставил на Буку; Бука сидит да винцо попивает, и нет ему дела. «Вальтер (допивши, сказал он), пора! хозяин уж дремлет. Нынче праздник, двадцать пятое августа; много Будет в трактире гостей; пойдем, зачем нам тесниться? Полно перстнем вертеть; не трудись, ничего не добудешь». Праздник!..Ах! Вальтер, как бы ты рад был ослышаться! как бы Рад был ногами к столу прирасти, чтоб не сдвинуться с места! Поздно, поздно; ничто не поможет… Бледен как мертвый, Встал он, ни слова не молвил, и в поле темное с Букой — Бука вперед, а он позади — побрел, как ягненок Вслед за своим мясником бредет к кровавой колоде. Бука ставит его на выстрел ружейный от места. «Видишь, Вальтер? — сказал он. — Звезды на небе смеркли. Видишь? Тяжелыми тучами небо кругом обложилось; Воздух душен; ветка, не тронется; листик не дрогнет. Вальтер, что же ты так замолчал?.. Уж не молишься ль, Вальтер? Или считаешь свой проигрыш? Все проиграл невозвратно. Как быть! а выбор остался плохой, я сам признаюся. Вот тебе нож… я украл у убийцы, когда обдирал он Мертвое тело… зарежь себя сам, так за труд не заплатишь». Так рассказывал дедушка внучкам. Чуть смея дыханье В страхе отвесть, говорит ему бабушка: «Скоро ль ты кончишь? Девки боятся; на что их стращать небывальщиной? Полно!» — «Я докончил, — старик отвечал, — Там лежит он, и с перстнем, В дикой крапиве, где нет дроздов и не водятся пташки». Тут Луиза примолвила: «Бабушка, кто же боится? Или, думаешь, трудно до смысла сказки добраться? Я добралася: Бука есть искушение злое. Разве не вводит оно нас в грех и в напасти, когда мы Бога не помним, советов не любим, не делаем дела? Мальчик в окошечке… кто он? Верный учитель наш, совесть. О! я дедушку знаю, я знаю и все его мысли».

Цеикс и Гальциона ^*

Отрывок из Овидиевых «Превращений»

Цеикс, тревожимый ужасом тайных, чудесных видений, Был готов испытать прорицанье Кларийского бога — В Дельфы же путь заграждали Форбас и дружины флегиан. Он приходит к своей Гальционе, верной супруге, Ей сказать о разлуке… сказал… ужаснулась, и хладом Грудь облилася, бледность ланиты покрыла, слезами Очи затмились, трикраты ответ начинала — трикраты Скованный горем язык изменял; наконец возопила, Частым рыданием томно-печальную речь прерывая: «Милый супруг мой, какою виной от себя удалила Я твое сердце? Ужели не стало в нем прежней любови? Ты равнодушно теперь покидаешь свою Гальциону; Путь выбираешь дальнейший; я уж милей в отдаленье. Странствуй ты по земле — тогда бы сердце не знало Страха в печали; была бы тоска без заботы… но моря, Моря страшусь; ужасает печальная мрачность пучины; Волны — я зрела вчера — корабельны обломки носили; Здесь не раз на гробницах пустых имена я читала. Друг, не вверяйся надежде бесстрашного сердца; не льстися Дружбой родителя, бога Эола, могущего силу Ветров смирять и море по воле мутить и покоить. Раз овладевши волнами, раскованны ветры не знают Буйству границ; и земля и моря им покорны; сгоняют Тучи на небо и страшным огнем зажигают их недра. Ах! чем боле их знаю (а знать их должна; я младенцем Часто в жилище отца их видала), тем боле страшусь их. Если ж ни просьбы, ни слезы мои над тобою не властны, Если уж в море далекое должно, должно пускаться, Друг, возьми с собою меня: мы разделим судьбину; Зная, чем стражду, менее буду страдать; что ни встретим, Всё заодно; без разлуки неверным волнам предадимся». Тронутый жалобной речью супруги, сын Люциферов Долго безмолвствовал, в сердце тая глубокое горе. Но, постоянный в желанье, он вверить своей Гальционы Вместе с собой произволу опасного моря не смеет. Хочет ее убедить ободрительным словом… напрасно! Нет убежденья печальной душе. Наконец он сказал ей: «Долго разлука и краткая длится; но я Люцифером Светлым клянусь возвратиться, если допустит судьбина, Прежде чем дважды луна в небесах совершиться успеет». Сим обетом надежду на скорый возврат ожививши, Он повелел спустить на волны ладью и, не медля, Снасти устроить и всё изготовить к далекому бегу. Видит ладью Гальциона и, вещей душой предузнавши Будущий рок, содрогнулась, слезы ручьем полилися; Нежно прижалась к супругу лицом безнадежно печальным; Томно шепнула: «прости!» — и пала без чувства на бреге. Медлит унылый супруг; но пловцы уж рядами взмахнули Весла, прижав их к могучим грудям, и согласным ударом Вспенили влагу. Тронулось судно. Она отворила Влажные очи и видит его у кормы… Удаляясь, Знаком прощальным руки он последний привет посылает; Тем же знаком она отвечала. Дале и дале Берег уходит, и очи лица распознать уж не могут; Долго, долго преследует взором бегущее судно; Но когда и оно в отдаленье пространства пропало, Силится взором поймать на мачте играющий парус; Скоро и парус пропал. И безмолвно в чертог опустелый Тихо пошла Гальциона и пала на одр одинокий… Ах! и чертог опустелый, и одр, и все раздражало Грустное сердце, твердя о далекоплывущем супруге. Судно бежит. Вдруг ветер шатнул неподвижные верви; Праздные весла к бокам ладии прислонив, корабельщик Волю дал парусам и пустил их свободно по мачте: Полные ветром попутным, шумя, паруса натянулись. Море браздя, половину пути уж ладья совершила; Берег повсюду равно отдален, повсюду невидим. Вдруг перед ночью надулися волны, море белеет; Сильный порывистый ветер внезапно ударил от юга. «Свить паруса!» — возопил ужаснувшийся кормщик… напрасно! Ветра могучий порыв помешал повеленье исполнить; Шумом ревущей волны заглушило невнятное слово. Сами гребцы на работу бегут; один убирает Весла, другой чинит расколовшийся бок, тот исторгнуть Силится парус у ветра; а тот, из ладьи выливая В трещины бьющую воду, волны волнам возвращает. Всё в беспорядке, а буря грозней и грозней; отовсюду Ветры, слетаяся, бьются, и море, вздымаяся, воет; Кормщик бодрость утратил, и сам, признавая опасность, Где они, что им начать, от чего остеречься, не знает. Властвует буря, ничтожны пред нею искусство и опыт; Вихорь, вопли гребцов, скрыпенье снастей, непрерывный Плеск отшибаемых волн и гром отовсюду… ужасно! Воды буграми, и море то вдруг до самого неба Рвется допрянуть и темные тучи волнами обрызгать; То, подымая желтый песок из глубокия бездны, Мутно желтеет; то вдруг чернее стигийския влаги; То, опадая и пеной шипящей разбившись, белеет. Мчится трахинское легкое судно игралищем бури; Вдруг возлетит и как будто с утесистой горной стремнины Смотрит в глубокий дол, в глубокую мглу Ахерона; Вдруг с волной упадет и, кругом взгроможденному морю, Видит как будто из адския бездны далекое небо. Страшно гремит ладия, отшибая разящие волны: Так раздаются удары в стене, тяжелым тараном Глухо разимой иль брошенным тяжким обломком утеса. Словно как пламенный лев свирепеет, теснимый ловцами, Бешен встает на дыбы и грудью кидается в копья: Так яримая ветром волна, бросаясь на мачты, Судно грозится пожрать и ревет, над ним подымаясь. Киль расшатался; утратив защиту смолы, раздалися Бренные сшивы досок, и вторглась губящая влага; Вдруг облака, расступившись, дождем зашумели; казалось, Небо упало на море и море воздвиглося к небу. Взмокли все паруса, смешались с водами пучины Воды небес, и казалось, что звезды утратило небо. Темную ночь густила темная буря; но часто Молнии быстрым, излучистым блеском, летая по тучам, Ярко сверкали, и бездна морская в громах загоралась. Вдруг поднялся и бежит, раскачавшись, ударить на судно Вал огромный. Подобно бойцу-великану, который Дерзко не раз набегал на раскат осажденного града, Сбитый, снова рвался, наконец, окрыляемый славой, Силой взбежал на вершину стены один из дружины: Так посреди стесненных валов, осаждающих судно, Все перевыся главой, воздвигся страшный девятый; Хлещет, бьет по скрыпучим бокам ладии утомленной, Рвется, ворвался и вдруг овладел завоеванным судном. Волны частью толпятся на приступ, частью вломились; Все трепещет, как будто

во граде, когда уж в проломы Бросился враг и стена за стеною, гремя, упадает; Тщетно искусство; мужество пало; мнится, что с каждой Новой волною новая страшная смерть нападает. Нет спасенья! тот плачет; тот цепенеет; тот мертвым В гробе завидует; тот к богам посылает обеты; Тот, напрасно руки подъемля к незримому небу, Молит пощады; тот скорбит об отце, тот о брате, Тот о супруге и чадах, каждый о том, что покинул; Цеикс о милой своей Гальционе: одной Гальционы Имя твердит он, тоскует по ней, но, тоскуя, утешен Тем, что она далеко; хотел бы к домашнему брегу Раз оглянуться, раз хотел бы лицом обратиться К милому дому… но где же они? разъяренная буря Все помутила; сугубою мглою черные тучи Небо всё обложили, и ночь беспредельная всюду. Вихорь вдруг налетел… затрещав, подломилась и пала Мачта за край, и руль пополам. И, встав на добычу, Грозен, жаден, смотрит из бездны вал-победитель. Тяжкий, словно Афос, могучей рукою с подошвы Сорванный, словно Пинд, обрушенный в бездну морскую, Он повалился. Корабль, раздавленный падшей громадой, Вдруг потонул. Одни из пловцов, захлебнувшись В вихре пенных валов, не всплыли и разом погибли; Часть за обломки ладьи ухватились. Цеикс руками, Некогда скипетр носившими, стиснул отбитую доску; В помощь отца, в помощь Эола, водою душимый, Часто зовет он, но чаще зовет свою Гальциону; С нею мысли и сердце; жаль ее, а не жизни; Молит он волны: тело его до очей Гальционы Милых донесть, чтоб родная рука его схоронила; Он утопает, но только что волны дыханье отпустят, Он Гальциону зовет, он шепчет водам: «Гальциона!» Вдруг горой набежала волна, закипела и, лопнув, Пала к нему на главу и его задавила паденьем… Мраком задернувшись, в оную ночь был незрим и незнаем Светлый Люцифер: невластный покинуть вершины Олимпа, Он в высоте облаками закрыл печальные очи. Тою порою Эолова дочь, об утрате не зная, Ночи свои в нетерпенье считает, готовит супругу Платья, уборы готовит себе, чтоб и ей и ему нарядиться В день возврата, ласкаясь уже невозможным свиданьем. Всех богов призывая, пред всеми она зажигает Жертвенный ладан, Юнону ж богиню усерднее молит, Молит, увы! о погибшем, навек невозвратном супруге; Молит, чтоб он был здоров, чтоб к ней возвратился, чтоб, верный, Сердца не отдал другой… из стольких напрасных желаний Только последнее слишком, слишком исполнено было. Но мольбы Гальционы о мертвом тревожат Юнону: Жертву и храм оскверняет рука, посвященная тени. «Вестница воли богов (сказала Юнона Ириде), Знаешь, где Сон обитает, безмолвный податель покоя. К этому богу лети от меня повелеть, чтоб, не медля, В образе мертвого Цеикса призрак послал Гальционе Истину ей возвестить». Сказала… Ирида, в одежде Яркостью красок блестящей, дугой в небесах отразившись, Быстро порхнула к обители бога, в скалах сокровенной. Есть в стороне киммериян пустая гора с каменистой Мрачной пещерой; издавна там Сон обитает ленивый. Там никогда — ни утром, ни в полдень, ни в пору заката — Феб не сияет; лишь тонкий туман, от земли подымаясь, Влажною стелется мглой, и сумрак сомнительный светит. Там никогда будитель пернатых с пурпуровым гребнем Дня не приветствует криком, ни пес — сторожитель молчанья Лаем своим не смущает, ни говором гусь осторожный; Там ни птицы, ни зверя, ни легкой ветки древесной Шорох не слышен, и слова язык человечий не молвит; Там живет безгласный Покой. Из-под камня сочася, Медленной струйкой Летийский ручей, по хрящу пробираясь, Слабым, чуть слышным журчанием сладко наводит дремоту; Вход пещеры обсажен цветами роскошного мака С множеством трав: из них усыпительный сок выжимая, Влажная Ночь благодатно кропит им усталую землю. В целом жилище нет ни одной скрыпучия двери, Тяжко на петлях ходящей, нет на пороге и стража. Одр из гебена стоит посредине чертога, задернут Темной завесой; наполнены пухом упругим подушки. Бог, разметавшись на ложе, там нежит расслабленны члены. Ложе осыпав, Сны бестелесные, легкие Грезы Тихо лежат в беспорядке, несчетны, как нивные класы, Листья дубрав иль песок, на бреге набросанный морем. Входит в пещеру младая богиня, раздвинув рукою Вход заслонявшие Сны. Сиянье небесной одежды Быстро темный чертог облеснуло. Встревоженный блеском, Бог медлительно поднял очи и снова закрыл их; Силится встать, но слабость голову сонную клонит; Нехотя он приподнялся; шатаясь, оперся на руку; Встал. «Зачем ты?» — спросил он богиню. Ирида сказала: «Сон, живущих покой! о Сон, божество благодати! Мир души, усладитель забот, усталого сердца Нежный по тяжких трудах и печалях дневных оживитель, Сон! повели, чтоб Мечта, подражатель обманчивый правде, В город Ираклов Трахины под видом царя полетела Там сновиденьем погибель супруга явить Гальционе. Так повелела Юнона». Окончив, Ирида младая Бога покинуть спешит: невольно ее покоряла Сонная сила, и тихо кралось в нее усыпленье. Снова лазурью по радуге светлой она полетела. Бог из несметного роя им порожденных видений Выбрал искусника, всех принимателя видов Морфея: Выдумщик хитрый, по воле во всех он является лицах, Всё выражает: и поступь, и телодвиженья, и голос, Даже все виды одежд и каждому свойственны речи; Но способен он брать лишь один человеческий образ. Есть другой — тот является птицей, зверем, шипящим Змеем, слывет на Олимпе Икелос, а в людях Фоветор. Третий, мечтательный Фантазос, дивным своим дарованьем В камни, волны, пригорки, пни, во все, что бездушно, С легкостью быстрой влетает. Они царям и владыкам Чудятся ночью; другие ж народ и граждан посещают. Бог, миновав их, из легкого сонмища вызвал Морфея Волю Ириды свершить; потом, обессилен дремотой, Голову томно склонил и в мягкий пух погрузился. Тихо Морфей на воздушных, без шороха веющих крыльях Мраком летит; он, скоро полет соверша, очутился В граде Гемонском, и крылья сложил, и Цеиксов образ Принял: бледен, подобно бездушному, наг, безобразен, Он подошел к одру Гальционы; струею лилася Влага с его бороды; с волос бежали потоки. К ложу тихо склонившись лицом, облитым слезами, Он сказал: «Я Цеикс; узнала ль меня, Гальциона? Смерть ужель изменила меня? — Всмотрися — узнаешь; Или хоть призрак супруга вместо супруга обнимешь. Тщетны были моленья твои, Гальциона: погиб я. В море Эгейском южный порывистый ветер настигнул Нашу ладью, и долго бросал по волнам, и разрушил. Мне в уста, напрасно твое призывавшие имя, Влага морская влилась. Не гонец пред тобой, Гальциона, С вестью неверной; не слуху неверному ныне ты внемлешь: Сам я, в море погибший, тебе повествую погибель. Встань же, вдова; дай слез мне, оденься в одежду печали. О! да не буду я в Тартаре темном бродить неоплакан!» Так говорил Морфей, и голос его был подобен Голосу Цеикса; очи его непритворно слезами Плакали; даже и руки свои простирал он как Цеикс. Тяжко во сне Гальциона рыдала; сквозь сон протянула Руки; ловит его, но лишь воздух пустой обнимает. «Стой! — она возопила. — Помедли, я за тобою». Собственный голос и призрак ее пробудили; вскочила В страхе; ищет, очами кругом озираясь, тут ли Виденный друг?.. На крик ее прибежавший невольник Подал светильник — напрасно! нигде его не находит. С горя бьет себя по лицу, раздирает одежду, Перси терзает и рвет на главе неразвитые кудри. «Что с тобой, Гальциона?» — спросила кормилица в страхе. «Нет Гальционы, — она возопила, — нет Гальционы! С Цеиксом вместе она умерла; оставь утешенье; Он погиб: я видела образ его и узнала. Руки простерла его удержать, напрасно — то было Тень; но тень знакомая, подлинный Цеиксов образ. Правда, почудилось мне, что в милом лице выражалось Что-то чужое, не прежнее: прелести не было прежней. Бледен, наг, утомлен, с волосами, струящими влагу, Мне привиделся Цеикс, и там стоял он, печальный! Вот то место… (и мутно глаза привиденья искали). Друг! Не того ли страшилося вещее сердце, когда я Так молила тебя остаться и ветрам не верить? К смерти навстречу спешил ты… почто ж Гальциону Здесь ты покинул? Вместе нам все бы спасением было. Ах! тогда ни минуты бы жизни розно с тобою Я не утратила: смерть постигла бы нас неразлучных. Ныне ж в отсутствии гибну твоею погибелью; море Все мое лучшее, всю мою жизнь в тебе погубило. Буду безжалостней самого моря, если останусь Тяжкую жизнь влачить, терпя нестерпимое горе. Нет! не хочу ни терпеть, ни тебя отрекаться, о милый, Бедный супруг мой; все разделим; пускай нас в могиле Если не урна одна, то хоть надпись одна сочетает; Розно прахом, будем хотя именами не розно». Тут умолкла: печаль оковала язык, и рыданье Дух занимало, и стоны рвалися из ноющей груди. — Было утро; она повлеклася на тихое взморье, К месту тому, откуда вслед за плывущим смотрела. Там стояла долго: «Отсюда ладья побежала; Здесь мы последним лобзаньем простились». Так повторяя Прошлое думою, взор помраченный она устремляла В даль морскую. Вдали, на волнах колыхаясь, мелькает Что-то, как труп, — но что? Для печального взора не ясно. Ближе и ближе, видней и видней; уже Гальциона Может вдали распознать плывущее мертвое тело. Кто бы ни был погибший, но бурей погиб он; и горько Плача об нем, как бы о чужом, она возопила: «Горе, бедный, тебе! и горе жене овдовевшей!» Тело плывет, а сердце в ней боле и боле мутится. Вот уж у брега; вот и черты различает уж око. Смотрит… Кто ж? Цеикс. «Он! — возопила терзая Перси, волосы, платье. С берега трепетны руки К телу простерла. — Так ли, мой милый, так ли, несчастный, Ты возвратился ко мне?..» В том месте плотина из камня Брег заслоняла высокой стеной от приливного моря, В бурю же ярость и силу напорной волны утомляла. С той высокой стены в пучину стремглав Гальциона Бросилась… Что же? о чудо! она взвилась, и над морем, Воздух свистящий внезапно-расцветшим крылом разбивая, Вдоль по зыбучим волнам полетела печальною птицей. Жалобно в грустном полете, как будто кого прикликая, Звонким щелкая носом, она протяжно стенала; Прямо на труп охладелый и бледный она опустилась; Нежно безгласного юным крылом обняла и как будто Силилась душу его пробудить безответным лобзаньем. Был ли чувствителен Цеикс, волны ль ему, колыхаясь, Подняли голову, — что бы то ни было — он приподнялся. Скоро, над их одиночеством сжалясь, бессмертные боги В птиц обратили обоих; одна им судьба; и поныне Верны бывалой любви; и поныне их брак не разорван. Поздней зимней порою семь дней безбурных и ясных Мирно, без слета сидит на плавучем гнезде Гальциона; Море тогда безопасно; Эол, заботясь о внуках, Ветры смиряет, пловца бережет, и воды спокойны.

Пери ^* и ангел ^*

Повесть

Однажды Пери молодая У врат потерянного рая Стояла в грустной тишине; Ей слышалось: в той стороне, За неприступными вратами, Журчали звонкими струями Живые райские ключи. И неба райского лучи Лились в полуотверзты двери На крылья одинокой Пери; И тихо плакала она О том, что рая лишена. «Там духи света обитают; Для них цветы благоухают В неувядаемых садах. Хоть много на земных лугах И на лугах светил небесных, Есть много и цветов прелестных: Но я чужда их красоты — Они не райские цветы. Обитель роскоши и мира, Свежа долина Кашемира; Там светлы озера струи, Там сладостно журчат ручьи — Но что их блеск перед блистаньем, Что сладкий глас их пред журчаньем Эдемских, жизни полных вод? Направь стремительный полет К бесчисленным звездам созданья, Среди их пышного блистанья Неизмеримость пролети, Все их блаженства изочти, И каждое пусть вечность длится… И вся их вечность не сравнится С одной минутою небес». И быстрые потоки слез Бежали по ланитам Пери. Но Ангел, страж эдемской двери, Ее прискорбную узрел; Он к ней с утехой подлетел; Он вслушался в ее стенанья, И ангельского состраданья Слезой блеснули очеса… Так чистой каплею роса В сиянье райского востока, Так капля райского потока Блестит на цвете голубом, Который дышит лишь в одном Саду небес (гласит преданье). И он сказал ей: «Упованье! Узнай, что небом решено: Той пери будет прощено, Которая ко входу рая Из дальнего земного края С достойным даром прилетит. Лети — найди — судьба простит; Впускать утешно примиренных». Быстрей комет воспламененных, Быстрее звездных тех мечей ^* , Которые во тьме ночей В деснице ангелов блистают, Когда с небес они свергают Духов, противных небесам, По светло-голубым полям Эфирным Пери устремилась; И скоро Пери очутилась С лучом денницы молодой Над пробужденною землей. «Но где искать святого дара? Я знаю тайны Шильминара ^* : Столпы там гордые стоят; Под ними скрытые, горят В сосудах гениев рубины. Я знаю дно морской пучины: Близ Аравийской стороны Во глубине погребены Там острова благоуханий. Знаком мне край очарований: Воды исполненный живой, Сосуд Ямшидов золотой ^* Таится там, храним духами. Но с сими ль в рай войти дарами? Сии дары не для небес. Что камней блеск в виду чудес, Престолу Аллы предстоящих? Что капля вод животворящих Пред вечной бездной бытия?» Так думая, она в края Святого Инда низлетала. Там воздух сладок; цвет коралла, Жемчуг и злато янтарей Там украшают дно морей; Там горы зноем пламенеют, И в недре их алмазы рдеют; И реки в брачном блеске там, С любовью к пышным берегам Теснясь, приносят дани злата. И долы, полны аромата, И древ сандальных фимиам, И купы роз могли бы там Для Пери быть прекрасным раем… Но что же? Кровью обагряем Поток увидела она. В лугах прекрасная весна, А люди — братья, братий жертвы — Обезображены и мертвы, Лежа на бархате лугов, Дыханье чистое цветов Дыханьем смерти заражали. О, чьи стопы тебя попрали, Благословенный солнцем край? Твоих садов тенистый рай, Твоих богов святые лики, Твои народы и владыки Какой рукой истреблены? Властитель Газны ^* , вихрь войны, Протек по Индии бедою; Свой путь усыпал за собою Он прахом отнятых корон; На псов своих навесил он Любимиц царских ожерелья; Обитель чистую веселья, Зенаны дев он осквернил; Жрецов во храмах умертвил И золотые их пагоды В священные обрушил воды. И видит Пери с вышины: На поле страха и войны Боец, в крови, но с бодрым оком, Над светлым родины потоком Стоит один, и за спиной Колчан с последнею стрелой; Кругом товарищи сраженны… Лицом бесстрашного плененный, «Живи!» — тиран ему сказал. Но воин молча указал На обагренны кровью воды И истребителю свободы Послал ответ своей стрелой. По твердой броне боевой Стрела скользнула; жив губитель; На трупы братьев пал их мститель; И вдаль помчался шумный бой. Все тихо; воин молодой Уж умирал; и кровь скудела… И Пери к юноше слетела В сиянье утренних лучей, Чтоб вежды гаснущих очей Ему смежить рукой любови И в смертный миг священной крови Оставшуюся каплю взять. Взяла… и на небо опять Ее помчало упованье. «Богам угодное даянье (Она сказала) я нашла: Пролита кровь сия была Во искупление свободы; Чистейшие эдемски воды С ней не сравнятся чистотой. Так, если есть в стране земной Достойное небес воззренья: То что ж достойней приношенья Сей дани сердца, все свое Утратившего бытие За дело чести и свободу?» И к райскому стремится входу Она с добычею земной. «О Пери! дар прекрасен твой (Сказал ей страж крылатый рая, Приветно очи к ней склоняя), Угоден храбрый для небес, Который родине принес На жертву жизнь… но видишь, Пери, Кристальные спокойны двери, Не растворяется эдем… Иной желают дани в нем». Надежда первая напрасна. И Пери, горестно-безгласна, Опять с эфирной вышины Стремится — и к горам Луны ^* На лоно Африки слетает. Пред ней, рождаяся, блистает В незнаемых истоках Нил, Средь тех лесов, где он сокрыл От нас младенческие воды И где бесплотных хороводы, Слетаясь утренней порой Над люлькой бога водяной, Тревожат сон его священный, И великан новорожденный ^* Приветствует улыбкой их. Средь пальм Египта вековых, По гротам, хладной тьмы жилищам, По сумрачным царей кладбищам Летает Пери… то она, Унылой думою полна, Розетты знойною долиной, Вслед за четою голубиной, К приюту их любви летит, Их стоны внемлет и грустит; То, вея тихо, замечает, Как яркий свет луны мелькает На пеликановых крылах, Когда на голубых водах Мерида он плывет и плещет И вкруг него лазурь трепещет. Пред ней волшебная страна. Небес далеких глубина Сияла яркими звездами; Дремали пальмы над водами, Вершины томно преклоня, Как девы, от веселий дня Устав, в подушки пуховые Склоняют головы младые; Ночной упившися росой, Лилеи с девственной красой В роскошном сне благоухали И ночью листья освежали, Чтоб встретить милый день пышней; Чертоги падшие царей, В величии уединенья, Великолепного виденья Остатками казались там: По их обрушенным стенам, Ночной их страж, сова порхала И ночь безмолвну окликала, И временем, когда луна Являлась вдруг, обнажена От перелетного тумана, Печально-тихая султана ^* , Как идол на столпе седом, Сияла пурпурным крылом. И что ж?.. Средь мирных сих явлений Губительный пустыни гений Приют нежданный свой избрал; В эдем сей он чуму примчал С песков степей воспламененных; Под жаром крылий зараженных Вмиг умирает человек, Как былие, когда протек Над ним самума вихорь знойный. О, сколь для многих день, спокойно Угаснувший средь их надежд, Угас навек — и мертвых вежд Уж не обрадует денницей! И стала смрадною больницей Благоуханная страна; Сияньем дремлющим луна Сребрит тела непогребенны; Заразы ядом устрашенный, От них летит и ворон прочь; Гиена лишь, бродя всю ночь, Врывается для страшной пищи В опустошенные жилищи; И горе страннику, пред кем Незапно вспыхнувшим огнем Блеснут вблизи из мрака ночи Ее огромны, злые очи!.. И Пери жалости полна; И грустно думает она: «О смертный, бедное творенье, За древнее грехопаденье Ценой ужасной платишь ты; Есть в жизни райские цветы — Но змей повсюду под цветами». И тихими она слезами Заплакала — и все пред ней Вдруг стало чище и светлей: Так сильно слез очарованье, Когда прольет их в состраданье О человеке добрый дух… Но близко вод, и взор и слух Манивших свежими струями, Под ароматными древами, С которых ветвями слегка Играли крылья ветерка, Как младость с старостью играет, Узрела Пери: умирает, К земле припавши головой, Безмолвно мученик младой; На лоне бесприветной ночи, Покинут, неоплакан, очи Смыкает он; и с ним уж нет Толпы друзей, дотоле вслед Счастливца милого летавшей; В груди, от смертных мук уставшей, Тяжелой язвы жар горит; Вотще прохладный ключ блестит Вблизи для жаждущего ока: Никто и капли из потока Ему не бросит на язык; Ничей давно знакомый лик В его последнее мгновенье — Земли прощальное виденье — Прискорбной прелестью своей Не усладит его очей; И не промолвит глас родного Ему того простисвятого, Которое сквозь смертный сон, Как удаляющийся звон Небесной арфы, нас пленяет И с нами вместе умирает. О бедный юноша!.. Но он В последний час свой ободрен Еще надеждою земною, Что та, которая прямою Ему здесь жизнию была И с ним одной душой жила, От яда ночи сей ужасной Защищена под безопасной, Под царской кровлею отца: Там зной от милого лица Рука невольниц отвевает; Там легкий холод разливает Игриво брызжущий фонтан, И от курильниц, как туман, Восходит амвры пар душистый, Чтоб воздух зараженный в чистый Благоуханьем превратить. Но, ах! конец свой усладить Он тщетной силится надеждой! Под легкою ночной одеждой, С горячей младостью ланит, Уж дева прелести спешит, Как чистый ангел исцеленья, К нему, в приют его мученья. И час его уж наступал, Но близость друга угадал Страдальца взор полузакрытый; Он чувствует: ему ланиты Лобзают огненны уста, Рука горячая слита С его хладеющей рукою, И освежительной струею Язык засохший напоен… Но что ж?.. Несчастный!.. то сквозь сон Одолевающей кончины (Чтоб страшныя своей судьбины С возлюбленной не разделить) Ее от груди отдалить Он томной силится рукою; То, увлекаемый душою, Невольно к ней он грудь прижмет; То вдруг уста он оторвет От жадных уст, едва украдкой На поцелуй стыдливо-сладкий Дотоле смевших отвечать. И говорит она: «Принять Дай в сердце мне твое дыханье; Мне уступи свое страданье, Мне жребий свой отдай вполне. Ах! очи обрати ко мне, Пока их смерть не погасила; Пока еще не позабыла Душа любви своей земной, Любовью поделись со мной; И в смертный час свою мне руку Подай на смерть, не на разлуку…» Но, обессилена, томна, Вотще в глазах его она Тяжелым оком ищет взгляда: Она уж гаснет, как лампада Под душным сводом гробовым. Уж быстрым трепетом своим Скончала смерть его страданье — И дева, другу дав лобзанье С последним всей любви огнем, Сама за ним в лобзанье том Желанной смертью умирает. И Пери тихо принимает Прощальный вздох ее души. «Покойтесь, верные, в тиши; Здесь, посреди благоуханья, Пускай эдемские мечтанья Лелеют ваш прекрасный сон; Да будет услаждаем он Игрою музыки небесной Иль пеньем птицы той чудесной, Которая в последний час, Торжественный подъемля глас, Сама поет свое сожженье И умирает в сладкопенье ^* …» И Пери, к ним склоняя взгляд, Дыханьем райским аромат Окрест их ложа разливает И быстро, быстро потрясает Звездами яркого венца: Исчезла бледность их лица; Их существо преобразилось; Два чистых праведника, мнилось, Тут ясным почивали сном, Уж озаренные лучом Святой денницы воскресенья; И ангелом, для пробужденья Их душ слетевшим с вышины, Среди окрестной тишины Сияла Пери над четою. Но уж восток зажжен зарею, И Пери, к небу свой полет Направив, в дар ему несет Сей вздох любви, себя забывшей И до конца не изменившей. Надежду все рождало в ней: С улыбкой Ангел у дверей Приемлет дар ее прекрасный; Звенят в эдеме сладкогласно Дерев кристальные звонки; В лицо ей дышат ветерки Амврозией от трона Аллы; Ей видны звездные фиалы, В которых, жизнь забыв свою Бессмертья первую струю В эдеме души пьют святые… Но все напрасно! роковые Пред ней врата не отперлись. Опять уныло: «Удались! (Сказал ей страж крылатый рая) Сей верной девы смерть святая Записана на небесах; И будут ангелы в слезах Ее читать… но видишь, Пери, Кристальные спокойны двери, И светлый рай не отворен; Не унывай, доступен он; Лети на землю с упованьем». Сияла вечера сияньем Отчизна розы Суристан ^* , И солнце, неба великан, Сходя на запад, как корона, Главу венчало Ливанона, В великолепии снегов Смотрящего из облаков, Тогда как рдеющее лето В долине, зноем разогретой, У ног его роскошно спит. О, сколь разнообразный вид Красы, движенья и блистанья Являл сей край очарованья, С эфирной зримый высоты! Леса, кудрявые кусты; Потоков воды голубые; Над ними дыни золотые, В закатных рдеющи лучах На изумрудных берегах; Старинны храмы и гробницы; Веселые веретеницы ^* , На яркой стен их белизне В багряном вечера огне Сияющие чешуями; Густыми голуби стадами Слетающие с вышины На озаренны крутизны; Их веянье, их трепетанье, Их переливное сиянье, Как бы сотканное для них Из радуг пламенно-живых Безоблачного Персистана; Святые воды Иордана; Слиянный шум волны, листов С далеким пеньем пастухов И пчелы дикой Палестины, Жужжащие среди долины, Блестя звездами на цветах, — Вид усладительный… но, ах! Для бедной Пери нет услады. Рассеянны склонила взгляды, Тоской души утомлена, На падший солнцев храм она, Вечерним солнцем озаренный; Его столпы уединенны В величии стояли там, По окружающим полям Огромной простираясь тенью: Как будто время разрушенью Коснуться запретило к ним, Чтоб поколениям земным Оставить о себе преданье. И Пери в тайном упованье К святым развалинам летит: «Быть может, талисман сокрыт, Из злата вылитый духами, Под сими древними столпами, Иль Соломонова печать, Могущая нам отверзать И бездны океана темны, И все сокровища подземны, И сверженным с небес духам Опять к желанным небесам Являть желанную дорогу». И с трепетом она к порогу Жилища солнцева идет. Еще багряный вечер льет Свое сиянье с небосклона И ярко пальмы Ливанона В роскошных светятся лучах… Но что же вдруг в ее очах? Долиной Баалбека ясной, Как роза свежий и прекрасный, Бежит младенец; озарен Огнем заката, гнался он За легкокрылой стрекозою, Напрасно жадною рукою Стараясь дотянуться к ней; Среди ясминов и лилей Она кружится непослушно И блещет, как цветок воздушный Иль как порхающий рубин. Устав, младенец под ясмин Прилег и в листьях угнездился. Тогда вблизи остановился На жарко дышащем коне Ездок, с лицом, как на огне От зноя дневного горевшим: Над мелким ручейком, шумевшим Близ имарета ^* , он с коня Спрыгнул и, на воды склоня Лицо, студеных струй напился. Тут взор его оборотился, Из-под густых бровей блестя, На безмятежное дитя, Которое в цветах сидело, И улыбалось, и глядело Без робости на пришлеца, Хотя толь страшного лица Дотоле солнце не палило. Свирепо-сумрачное, было Подобно туче громовой Оно своей ужасной мглой, И яркими чертами совесть На нем изобразила повесть Страстей жестоких и злодейств: Разбой, насильство, плач семейств, Грабеж, святыни оскверненье, Предательство, богохуленье — Все написала жизнь на нем, Как обвинительным пером Неумолимый ангел мщенья Записывает преступленья Земные в книге роковой, Чтоб после Милость их слезой С погибельной страницы смыла. Краса ли вечера смирила В нем душу — но злодей стоял Задумчив, и пред ним играл Малютка тихо меж цветами; И с яркими его очами, Глубоко впадшими, порой Встречались полные душой Младенца голубые очи: Так дымный факел, в мраке ночи Разврата освещавший дом, Порой встречается с лучом Всевоскрешающей денницы. Но солнце тихо за границы Земли зашло… и в этот час Вечерний минаретов глас, К мольбе скликающий, раздался… Младенец набожно поднялся С цветов, колена преклонил, На юг лицо оборотил И с тихостью пред небесами Самой невинности устами Промолвил имя божества. Его лицо, его слова, Его смиренно сжаты руки… Казалось, о конце разлуки С эдемом радостным своим Молился чистый херувим, Земли на время поселенец. О вид прелестный! Сей младенец, Сии святые небеса… И гордый Эвлис очеса (Таким растроганный явленьем) Склонил бы, вспомнив с умиленьем О светлой рая красоте И о погибшей чистоте, А он?.. Отверженный, несчастный! Перед невинностью прекрасной Как осужденный он стоял… Увы! он памятью летал Над темной прошлого пучиной: Там не встречался ни единый Веселый берег, где б пристать И где б отрадную сорвать Надежде ветку примиренья; Одни лишь грозные виденья Носились в темной бездне той… И грудь смягчилася тоской; И он подумал: «Время было, И я, как ты, младенец милый, Был чист, на небеса смотрел, Как ты, молиться им умел И к мирной алтаря святыне Спокойно подходил… а ныне?..» И голову потупил он; И все, что с давних тех времен В душе ожесточенной спало, Чем сердце юное живало Во дни минувшей чистоты, Надежды, радости, мечты — Все вдруг пред ним возобновилось И в душу, свежее, втеснилось; И он заплакал… он во прах Пред богом пал в своих слезах, О слезы покаянья! вами Душа дружится с небесами; И в тайный угрызенья час Виновный знает только в вас Невинности святое счастье. И Пери в жалости, в участье, Забыв себя и жребий свой, С покорною о нем мольбой Глаза на небо — светом ровным Над непорочным и виновным Сияющее — возвела; Ее душа полна была Неизъяснимым ожиданьем… На хладном прахе с покаяньем Пред богом плачущий злодей Лежал недвижим перед ней, К земле приникнув головою; И сострадательной рукою, К несчастному преклонена, Как нежная сестра, она Поддерживала с умиленьем Главу, нагбенную смиреньем; И быстро из его очей В мирительную руку ей Струя горячих слез бежала; И на небе она искала Ответа милости слезам… И все прекрасно было там! И были вечера светилы, Как яркие паникадилы, В небесном храме зажжены; И мнилось ей: из глубины Того незримого чертога, Где чистым покаяньем бога Умеет сердце обретать, К земле сходила благодать; И там, казалось, ликовали: Как будто ангелы летали С веселой вестью по звездам; Как будто праздновали там Святую радость примиренья — И вдруг, незапного стремленья Могуществом увлечена, Уже на высоте она; Уже пред ней почти пропала Земля; и Пери… угадала! С потоком благодарных слез, В последний раз с полунебес На мир земной она воззрела… «Прости, земля!..» — и улетела.

Шильонский узник ^*

Повесть

Замок Шильон — в котором с 1530 по 1537 заключен был знаменитый Бонивар ^* , женевский гражданин, мученик веры и патриотизма — находится между Клараном и Вильневом, у самых восточных берегов Женевского озера (Лемана). Из окон его видны с одной стороны устье Ровы, долина, ведущая к Сен-Морицу и Мартиньи, снежные Валлизские горы и высокие утесы Мельери; а с другой — Монтре, Шателар, Кларан, Веве, множество деревень и замков; пред ним расстилается необъятная равнина вод, ограниченная в отдалении низкими голубыми берегами, на которых, как светлые точки, сияют Лозанна, Морж и Ролль; а позади его падает с холма шумный поток. Он со всех сторон окружен озером, которого глубина в этом месте простирается до восьмисот французских футов. Можно подумать, что он выходит из воды, ибо совсем не видно утеса, служащего ему основанием: где кончится поверхность озера, там начинаются крепкие стены замка. Темница, в которой страдал несчастный Бонивар, до половины выдолблена в гранитном утесе: своды ее, поддерживаемые семью колоннами, опираются на дикую, необтесанную скалу; на одной из колонн висит еще то кольцо, к которому была прикреплена цепь Бониварова; а на полу, у подошвы той же колонны, заметна впадина, вытоптанная ногами несчастного узника, который столько времени принужден был ходить на цепи своей все по одному месту. Неподалеку от устья Роны, вливающейся в Женевское озеро, недалеко от Вильнева, находится небольшой островок, единственный на всем пространстве Лемана; он неприметен, когда плывешь по озеру, но его можно легко различить из окон замка.

I

Взгляните на меня: я сед; Но не от хилости и лет; Не страх незапный в ночь одну До срока дал мне седину. Я сгорблен, лоб наморщен мой; Но не труды, не хлад, не зной — Тюрьма разрушила меня. Лишенный сладостного дня, Дыша без воздуха, в цепях, Я медленно дряхлел и чах, И жизнь казалась без конца. Удел несчастного отца: За веру смерть и стыд цепей, Уделом стал и сыновей. Нас было шесть — пяти уж нет. Отец, страдалец с юных лет, Погибший старцем на костре, Два брата, падшие во пре, Отдав на жертву честь и кровь, Спасли души своей любовь. Три заживо схоронены На дне тюремной глубины — И двух сожрала глубина; Лишь я, развалина одна, Себе на горе уцелел, Чтоб их оплакивать удел.

II

На лоне вод стоит Шильон; Там в подземелье семь колонн Покрыты влажным мохом лет. На них печальный брезжит свет, Луч, ненароком с вышины Упавший в трещину стены И заронившийся во мглу. И на сыром тюрьмы полу Он светит тускло-одинок, Как над болотом огонек, Во мраке веющий ночном. Колонна каждая с кольцом; И цепи в кольцах тех висят; И тех цепей железо — яд; Мне в члены вгрызлося оно; Не будет ввек истреблено Клеймо, надавленное им. И день тяжел глазам моим, Отвыкнувшим с толь давних лет Глядеть на радующий свет; И к воле я душой остыл С тех пор, как брат последний был Убит неволей предо мной И рядом с мертвым я, живой, Терзался на полу тюрьмы.