Том 2. Брат океана. Живая вода
Шрифт:
Помешивая кашу, чтобы не пригорела, Аннычах все время поглядывала на холмы: не идут ли кони. Ей надо еще переплести косы, переодеться, а каша спеет так лениво. Отец вызвал девушку на Белое распределять водопои, встречать табуны, а мать приспособила ее к каше. Поставить бы кого-нибудь вместо себя к котлу, а самой на коня и в степь, навстречу табунам.
Начали вставать гости. На залитое солнцем крылечко вышел Павел Мироныч. Его гладкая, как зеркало, лысая голова отбросила на стену дома солнечный зайчик.
— Доброе утро! Доброе… — говорил Орешков, кивая Урсанаху,
— Как спал, хорошо? — спросил зоотехника Урсанах.
— Лучше и во сне не привидится. Стыдно даже, как спал. У вас уж котлы бурлят, а мы все отхрапываем.
«Не попросить ли его постоять у каши?» — подумала Аннычах. Освещенный солнцем благодушный человек был весь как дружеская улыбка. Но не решилась: он-то согласится, но что скажут отец с матерью?
На крылечко вышел Конгаров и, поздоровавшись, сказал:
— Вы что же это не разбудили меня? Я буду сердиться.
Не раз говорил он Тойзе, чтобы не стеснялась с ним: если надо помочь — сказывала, и Тойза иногда обращалась к нему, но всегда помнила, что у человека и своего дела много.
Умывшись холодной, пронизанной солнцем розоватой водой, Конгаров взял Тойзу за плечи и ласково отстранил от костра:
— Отдохни! Что тут надо? Я сделаю.
Старуха в свою очередь, тоже ласково, но очень решительно отстранила его:
— Иди к нему, — она кивнула на Орешкова, — разговаривай. Ты гость, сиди и жди, когда хозяин позовет к столу.
— Гость… Живу два месяца — и все гость. Мне давно уже стыдно.
— Сегодня праздник — не стыдись.
Но Аннычах решила по-своему: праздник — так и для нее праздник, передала Конгарову лопатку, которой мешала в котле, ушла в дом, переплела косы, переоделась и праздничное и побежала вприпрыжку к конюшням. По пути она лукаво помахала Конгарову рукой: до свиданья!
— Ты куда? — всполошилась мать.
— Я скоро, — отозвалась девушка.
— А кто будет у котла?
— Я, я. Пусть идет, — поспешил сказать Конгаров.
— Аннычах, вернись! Кому говорят, вернись! — потребовала мать.
Девушка вернулась.
— Не стыдно заставлять гостя работать?
— Никто не заставлял, я сам, сам, — вступился за Аннычах Конгаров. — Зачем поднимать шум из-за пустяка?
— Такая хоть кого уговорит, — проворчала старуха мягче и махнула рукой. — Ну, иди!
Немного погодя Аннычах была уже на коне и скакала к холмам.
— Вот постоянно так: конь, аркан, седло. Больше ничего не признает, — сетовала старуха.
— В этом нет ничего худого, — утешал ее Конгаров. — Зачем пешком, когда можно верхом?
— Худа-то нет. Только другие ездят, когда надо, а моя — когда и не надо. Ездить-то можно, только и к котлу привыкать время. Будет муж, дети — кто станет кормить их?
Безгранично любит Тойза свою Аннычах, но иногда все-таки жалеет, что она родилась не парнем. Вот и сейчас:
— По ошибке моя Аннычах родилась девкой. Одень только парнем, никто и не скажет, что девка.
Конгаров не согласен. Как слепы иногда бывают матери — удивительно. Для него в Аннычах каждая черта, каждое движение, всякая
Конгаров ловил этот цветочный дождь и думал: «Будет муж. Может быть, кто-то уже сейчас считает ее своей, уже говорит: „Моя Кыс-Тас“. Интересно, кто он?»
И когда Аннычах опять уехала посмотреть, не идут ли табуны, сказал Тойзе:
— Говоришь, скоро зять будет?
— Думаю, не обойдут мою Аннычах.
— Жених есть уже?
— Где невеста, там и жених.
— И кто же он?
— Теперь женихов много, — уклончиво отвечала Тойза.
О помолвке с Эпчелеем не было еще объявлено на людях, и она побаивалась откровенничать: не получилось бы конфуза. Пойдут разговоры, и Эпчелей может подумать: «Ишь обрадовались, уже свадьбу празднуют».
И зашлет сватов к другой.
На ближайшем холме показалась Аннычах, крикнула: «Идут! Идут!» — и быстро скрылась. Все, кроме Тойзы, пошли к конюшне; по пути завернули к табунщицким баракам. Здесь тоже готовились к встрече «дачников»: в ларьке сельпо продавщица раскладывала по полкам товар, повариха шуровала у котлов, повешенных над костром, два плотника укрепляли расхлябанные ворота и жерди в расколе.
Успокоившись, что везде порядок, заседлали лошадей и выехали к озеру на курган.
Вдали по склонам холмов и по распадкам спускались в котловину кони. Было похоже, что надвигается туча, разорванная на множество клочьев. Подходя к озеру, табуны и косяки выстраивались в очередь, лентой. Все должны пройти мимо кургана, показаться начальству и узнать свое место.
Первым шел косяк Олько Чудогашева. Впереди косяка, сдерживая его, ехал сам Олько. Поравнявшись с курганом, он приподнял свою широкополую табунщицкую шляпу и спросил:
— Где наше место?
— Занимай старое! — распорядился Урсанах.
На Белом каждый табун и косяк имеют свой берег и свою воду; этот порядок блюдется со всей строгостью, потому что нарушение его приводит к путанице табунов, к суматохе, иногда к жестоким боям меж косячными жеребцами.
Напарник Олько ехал позади косяка и, пугая окриками, кнутом, старался подогнать его поближе к кургану. Косячный жеребец Буян, наоборот, старался отогнать подальше, перебегал от кобылицы к кобылице, подбежав, грозно топал копытами, непослушных хватал зубами. Как большинство косячных жеребцов, на виду у других коней он становился подозрителен, ревнив, придирчив. Особенно раздражал и тревожил его Тасхыл — любимый выездной жеребец Урсанаха, такой же снежно-белый, как и хозяин. Седлали его редко, только в особых случаях, и он весь клокотал от накопившейся в нем силы: грыз удила, храпел, дергал натянутые беспощадно поводья, вырывал и разбрасывал ногами дерн, громко, вызывающе ржал.