Том 2. Брат океана. Живая вода
Шрифт:
Женщина прежде всего обратила внимание на котенка:
— Дымка опять разлегся где не надо.
— Он не виноват, это я уложила его, для тепла: Митя жалуется, что у него мерзнут ноги, — сказала дочь.
— Пусть тогда спит, — согласилась мать. — Принеси-ка затопить. А ты, Володя, поставь чай. — Сама освободила стол от книжек и тетрадок. — Снимайте ваше пальто, проходите к столу, садитесь! Как вас по имени, по батюшке?
Назвав себя, Павел Мироныч спросил:
— А вас?
— Домна Борисовна Аляксина.
— Преподавательница? Член партии?
Она кивала: да-да.
— Та-ак… — Павел Мироныч задумался: «Член партии. Кончила университет. С каким чувством пошла она ломать ограду? Какого труда стоит ей делать невинное, приветливое лицо? Как быть, если девочка принесет на топку штакетник?»
Он представил, какая краска стыда зальет тогда лицо Домны Борисовны, какие слезы хлынут у детей, и решил, что лучше ему уйти: ограда не стоит этих слез.
— Я, знаете, позабыл. Мне надо. До свидания! Я в другой раз… — и протянул руку прощаться.
Домна Борисовна вдруг страшно побледнела, именно такой бледностью, какую представлял себе Орешков, когда принесут штакетник, и сказала надломившимся голосом:
— Это будет очень печальная ошибка. Этого вы не сделаете. Не должны делать. Затем шагнула к двери, распахнула ее и крикнула: — Люба, ты скоро?
— Замок что-то… — отозвалась девочка, — не могу закрыть.
— Оставь так, я закрою.
Девочка принесла стопку темно-бурых кирпичей, похожих на черный хлеб.
— А, кизяк… — радостно, как другу, сказал Павел Мироныч и глубоко, облегченно вздохнул.
Так же вздохнула и Домна Борисовна.
— Где раздобыли вы такую благодать? — спросил он про кизяк.
— Заготовили. Мы — южане. У нас вечно кизяк. Я не понимаю, как это здесь… Кругом гниет навоз, а сидят в холоде. Сводят парк. Не понимаю. Чай готов. Павел Мироныч, раздевайтесь!
— Мне надо бы…
— Не верю, — перебила его Домна Борисовна. — Никуда вам не надо. И не пытайтесь обманывать, ничего не выйдет.
— Верно, не выйдет, не умею. Только я сперва скажу, зачем пришел, а потом уж вы решайте, стоит ли поить меня чаем. Вы знаете, что я подумал про вас?
— Знаю. То же самое, что и я про вас.
— Вот как!
— Подумала… Извините!
— И пришли в парк за тем же, вроде меня? Ловим друг друга и думаем: сторожим. Комики, а не сторожа!
— Но я не могу глядеть, сложа руки… Загубить парк… Это же не любить ничего, никого, даже детей. Раздевайтесь, садитесь! Вы подумали, я подумала — какая ерунда, считаться с этим не время.
Долго обсуждали, как наладить надежную охрану парка, и ничего не придумали, кроме того, что лучшая охрана — снабдить всех дровами. А это может только Застреха. Ни у Павла Мироныча, ни тем более у Домны Борисовны нет таких полномочий, чтобы хлопотать о нарядах, распоряжаться транспортом. Домна Борисовна бранила себя, что раньше, когда было тепло, не подтолкнула других наготовить кизяку.
— С весны обязательно начну кампанию за кизяк.
Этим несколько утешились.
Напившись чаю, дети занялись рукоделием: мальчик держал моток
— Здесь хорошо: много шерсти, скоро будем в теплом, — сказала Домна Борисовна.
Павел Мироныч скользнул глазами по комнате и спросил:
— Это все, что удалось спасти от немца?
— Какое там — от немца. От немца — в чем спали. Теперь мы уже обросли. Найти бы еще серьезную работу, тогда бы совсем были на ногах. — Домна Борисовна встала, прошлась, точно пробуя ноги.
— А школа? — заметил Орешков.
— В школе — одна зоология, четыре часа в неделю. Такое время, а я — четыре часа. Мне стыдно. Я не чувствую себя человеком, гражданином. Какой-то привесок. Я член партии, а болтаюсь в свидетелях.
— Мы говорили о вас. Нету свойственного вам дела. Нам нужны все такие: конюхи, табунщики, гуртоправы. Работа на стороне, в степи, а у вас дети. И не по возрасту вам бродить за баранами, скакать в седле. И университет ваш жалко, растеряете. Лучше школы ничего здесь не найдешь. Мало уроков — вина не ваша.
— Я добиваюсь не оправдания, а работы, которой могла бы отдать все силы. Напрасно думаете, что для меня нет подходящего места. Сколько угодно.
— Например?
— Конюхом в элитное отделение. Работа под боком, верхом скакать не надо.
— Если вам не жалко бросать школу, забывать университет…
— Разве обязательно бросать, забывать?
— Не обязательно. Зависит от вас. Но… семья, школа, жеребята, университет, навоз, ночные дежурства по конюшне, — трудно будет все это помирить, соединить.
— Попробую.
На следующий день Павел Мироныч повел Домну Борисовну в конюшни знакомиться с работой. Конюхи требовались разные: к жеребцам, к маткам, к молодняку. Дошли до жеребят-отъемышей. Малыши в тревожном недоумении кружились по стойлу, тыкались из угла в угол, друг в друга: не тут ли затерялась мать? И, не находя, настойчиво, слезно ржали.
«Совсем как дети», — подумала Домна Борисовна, вспоминая то время, когда отнимала от груди своих ребятишек. Потом вошла в стойло. Жеребята были конюшенные, ручные и доверчиво окружили ее; одни поталкивали головой — просили ласки, другие обнюхивали, иные ловили руки и, поймав, начинали сосать.
— Глупенькие вы, пре-глу-пень-кие, — говорила Домна Борисовна, лаская то одного, то другого. — Думаете: я мамка. Нет, миленькие. Мамок больше не увидите. Придется жить с нянькой. Павел Мироныч, прошу дать инструкции, как мне быть с этими прокуратами. Я становлюсь к ним.
Некоторое время Домна Борисовна поработала вместе с опытным конюхом, а затем начала самостоятельно. Напрасно беспокоился Орешков, что она не сумеет примирить и соблюсти все интересы. Дети Домны Борисовны, и свои и школьники, нашли новое увлекательное занятие — шефство над жеребятами. От этого и уроки зоологии стали интересней и жеребятам было только полезно, что их нянька кончила университет, знает зоологию и приходит к ним с компанией веселых помощников. Скоро конюшня отъемышей стала образцовой.