Том 2. Брат океана. Живая вода
Шрифт:
Перевалили последнюю гряду холмов. Все расширяясь и расширяясь, навстречу машине двигалось Белое озеро. Вокруг него лежали большие густо-синие и голубые пятна: это цвели дикие ирисы. В иных местах, даже на дороге, вся та полоса, что лежит между колеями, была от цветущих ирисов как сине-голубая лента.
Год шел для всего счастливый.
— Урсанах, ты куда глядишь? — с ласковым укором сказала Тойза, переходя из кухни на терраску.
— Везде гляжу.
— Везде… как маленький. Да разве может быть одна
Накануне почтальон Оландай привез Кучендаевым телеграмму от Аннычах, и с тех пор старики то суетились около печки, то оглядывали степные дали.
— И чего привязался к Каменной гриве, — продолжала старуха, — будто не видел ее?
— Там едет кто-то.
— И пускай едет. Ты старайся дочку выглядеть. Зачем нам кто-то?
Оба перешли в противоположную часть домика с окнами на дорогу в город, но дорога кругом была пуста. Между тем машина, бежавшая от Каменной гривы, повернула к домику и, подавая длинные певучие гудки, начала огибать озеро. Кто-то, высунув из кабины руку, быстро махал ею.
— Аннычах! Вот коза, и приехать ладно не умеет! — крикнул Урсанах, подхватил медлительную Тойзу под локоть и повел на крылечко.
Сначала дрожащие стариковские головы надолго припали к маленькой головке дочери, с красивым венком из двух черных кос, затем к большой лохматой голове Конгарова.
Вошли на терраску, сели — старики рядышком, как привыкли за время тягостной разлуки с дочерью, она — против них, Конгаров в стороне. Аннычах взяла стариков на руки и спросила:
— Как жили-были?
— Все тебя ждали, — ответила мать со вздохом еще не вполне затихшей грусти и приложила к глазам платок.
— Не надо, мамушка, не надо. — Аннычах обняла ее поникшую голову. — Погрустили. Поездили… Теперь будем радоваться.
— Однако недолго…
Старуха резонно предполагала, что Конгаров пробудет в степи месяц-два, потом уедет в город: главное дело у него там. С ним, конечно, уедет и Аннычах. Город, правда, не чужой край, но все же далеко от Белого, и в любой час, как только захочется повидать дочку, не попадешь туда.
— Я буду работать на заводе. Ну, съезжу в степь, поработаю, а ночевать домой.
Мать не стала допытываться, где будет Конгаров: неужели они думают жить раздельно? Она поговорит об этом погодя, наедине с дочкой.
Аннычах расспрашивала, где Игренька, Тасхыл, Рыжий, жива ли корова, — она ведь давно уже старая, — сколько в доме овец, гусей, когда посадили на усадьбе деревья. Перебрав все, что имело хоть какое-нибудь отношение к родному уголку, перекинулась дальше, на степь, на Главный стан. При этом она поминутно вставала и оглядывала то далекую Каменную гриву, то холмы над озером.
Видя, что ей не сидится, мать сказала:
— Ну, иди-иди. Мы пока будем накрывать стол.
Весело напевая, Аннычах побежала в конюшню; по пути
Игренька не узнал ее и не разрешил прикоснуться даже к челке.
— Снова задумал воевать. Нехорошо встречать так хозяйку, — пожурила его Аннычах, а затем принесла свежей травы.
Конь жадно ел. Урсанах угадывал, что Игренька, привыкший к нему, не скоро признает новую наездницу, а ей захочется немедленно в седло, и начал загодя приучать коня. Получив телеграмму, он оставил его голодать: за сутки не умрет, зато к Аннычах будет ласковей.
Осмотрев все хозяйство, она пошла купаться на свое любимое место, с разбегу ухнулась в воду, надолго скрылась и всплыла так далеко от берега, что этому нырку позавидовал бы любой мальчишка. Она то ныряла, то всплывала, то, вся извиваясь, била руками и ногами, то, как безвольная утопленница, целиком отдавалась на при хоть воды. Домой вернулась усталая, притихшая, но счастливая. Для молодого тела даже и усталость — наслаждение.
К вечеру съехались гости. Тойза подала ужин. Сели к столу. Урсанах обвел взглядом веселое молодое застолье и сказал:
— Как же, дочка, будем считать это? Свадьбой?
— Подожди, отец! — Она извинилась перед гостями и ушла в свою комнатку. Когда вернулась к столу, все, кроме Конгарова, поднялись в изумлении: волосы девушки были заплетены в тринадцать кос.
— Ан-ны-чах! Косы… косы… — Тойза чуть не упала от такой удивительной неожиданности. — Ты?.. Ты?.. — и не договорила.
— Да, мамушка, я.
— А кто же будет моим зятем?
— Рано, мамушка, думать об этом, рано.
— Любовь скажет, — добавил Конгаров.
Начались песни, танцы, смех. Было веселей, чем на свадьбе.
Глядя на это веселье, Тойза думала: «Аннычах не выходила замуж. Аннычах — девушка, вольная невеста. Так оно, пожалуй, лучше. Из девушки стать замужней легко, а из жены девушкой не станешь. Наверно, одна моя Аннычах ухитрилась на это».
И Тойза пересела поближе к молодым, тоже радоваться.
Ночью гости разъехались, утром надо было на работу. Из всех остался один Конгаров, чтобы закончить поиски древностей, начатые в прошлом году. Ему отвели ту же, знакомую, комнатку.
Аннычах спала долго, крепко, без всяких сновидений, без тревоги, не проспать бы. Встав, надела полотняное, вышитое синими ирисами платье — теперь самое любимое, подумала, как устроить волосы, и завернула узлом. Косы — тринадцать ли, две ли — уже не имели никакого значения; они сделали свое, и незачем тратить на них время. Она проехала от Хакассии до моря, и везде женщины, девушки, даже старухи слишком много занимаются своими волосами. Жалко видеть эти измученные всякими завивками волосы. Она свои будет носить только попросту.