Том 2. Брат океана. Живая вода
Шрифт:
Обработав всех жеребят первого табуна, перешли к базу, где стояли они, посмотреть, как себя чувствуют «крестнички». Недоуменно косясь на затавренные места, которые саднили, жеребята жались к маткам. Ни игр, ни драк.
— Теперь, крестнички, уговор: не попадаться волкам в зубы, не путать нам счет, — сказал наставительно Павел Мироныч. — Теперь два года полной воли. А заболеет кто — опять в станок. Поняли? — и добродушно погрозил толстым пальцем.
Вечером табунщики сошлись в один дом. По обстоятельствам их кочевой работы такие сборища бывают редки, они возможны только в моменты массового
На этот раз сошлись для вольного разговора. Сначала, как всегда:
— Что слышно из Москвы?
Джирим — маленький, удаленный от Главного стана поселок, нет в нем ни телефона, ни радио.
Домна Борисовна рассказала последние новости, раздала свежие газеты. Некоторые из табунщиков углубились в чтение, другие вспоминали всякие происшествии на работе, на охоте. Потом этот беспорядочный разговор Домна Борисовна решила перевести на то, как взращивать конский молодняк.
— Кони обижаются на нас. Сильно обижаются, — сказала она.
— Откуда знаешь? — спросил Олько.
— Жалуются.
— Кто?
— Где ни покажусь, нет покою от жалоб.
— Это как же? — разговор заинтересовал табунщиков, из всех углов потянулись они к Домне Борисовне и плотно уселись вокруг нее.
Из папки для бумаг она достала большой исписанный и разрисованный лист — последний номер степной газеты «Хакасский скакун».
— Вот послушайте…
«Я вырос в табуне, среди веселой компании жеребят. Первые месяцы нашей жизни было сплошным блаженством. Сверху приятно грело солнышко. Кругом лежала широкая травянистая котловина. Сначала мы любили ее за то, что она мягкая, — можно прыгать, бегать, кувыркаться, — затем полюбили еще крепче за то, что она душистая и вкусная. Каждый день по два раза ходили мы на озеро пить и купаться. Табунщики, охранявшие косяк, не путались в нашу детскую жизнь, один все пел, другой любил охоту и больше следил за птицами, чем за нами; целых полгода меня не ударили даже травинкой, не тронули волоса. Мы долго думали, что они только наши соседи.
Но вот однажды эти добрые ребята вдруг защелкали кнутами и погнали нас в жердяную клетку. Мы еще не знали, что это раскол, но, видя, как не хотят идти в него взрослые, тоже начали упираться. Я за упрямство получил сильный ожог кнутом. В расколе нам стали угрожать опять же кнутами и криками. Мы с матерью нашли узенький открытый выход и кинулись в него; она проскочила, а меня задержали. Мне и в голову не пришло, что выход был ловушкой.
Тут подбежали ко мне знакомые табунщики и еще много чужих людей, один накинул на шею мне ремень и стал душить, двое схватили за хвост, четвертый за уши, а пятый кольнул чем-то таким, что сразу погасло солнце, потемнело небо и зашаталась земля. „Погиб, пропал“, — подумал я. Сколько пробыл без памяти — не знаю. Когда очнулся, меня выпустили и загнали другого. Люди называют это таврением.
Месяца три нас опять не трогали; один табунщик пел, другой охотился. А потом вдруг снова с кнутами и криками — в раскол, в станок и навсегда разлучили с матерью. Еще через два года загнали в третий раз и мучили так, что я не могу позабыть до сих пор: обрубили копыта, надели узду — она чуть не оторвала мне голову;
Теперь я старый, отставной конь, позади у меня тринадцать лет укрючной службы. Кто знает эту службу, поверит, что я многое видел и понял, каждое мое слово выстрадано.
Я обращаюсь к коням и людям.
Те беспечные ребята, которые пасли наш косяк, — плохие табунщики. Они заботились только о нашей целости, здоровье, кормежке и питье. Этого мало. Это приводит к печальным недоразумениям между конем и человеком. Жеребята любопытны, как всякие малыши. Нас занимало все, в том числе и непонятный раскол. Мы чесались о него, пробовали на зуб, обнюхивали. Надо было пустить нас туда — сперва прогнать ходом, затем подержать недолго, тронуть за уши, за хвост, надеть играючи уздечку. Поначалу мы испугались бы, а потом привыкли, что это игра; со временем под игру пошло бы и дело. Лучше несколько раз испугаться помаленьку, чем однажды на всю жизнь.
Нельзя всю науку, какая требуется от коня, давать сразу, тогда наука обращается в му;'ку. Надо понемножку. И если видишь, что коню неприятно, тут же загладь это лаской. Больше ласки, и тогда отпадет нужда запирать в станок, арканить, треножить, а такие неизбежные действия, как таврение, отъем, станут легче и для коня и для человека.
Раньше начинайте приручение. Пусть будет поменьше детского блаженства, зато меньше и детского горя. А нас прямо под тавро, затем на отъем, дальше на „обтяжку“, в узду, под седло. И после этого никакой ласки.
Видя только насилие да боль, мы решили, что человек такое существо, которое время от времени сходит с ума и делается жестоким мучителем. У нас появился страх, нелюдимость, злобность. Часто этот скверный нрав вкореняется так, что конь на всю жизнь остается только побежденным, но не прирученным. Это ненадежный работник и воин.
Человеку нужен послушный верный конь, коню — ласковый добрый хозяин. Почему же до сих пор я слышу свист кнутов и арканов?»
Домна Борисовна умолкла и обвела всех собравшихся неторопливым взглядом. Табунщики дымили — у многих раздумье обязательно сопровождается курением. Дым висел пологом.
— Кто писал? — спросил Урсанах.
— Чалый.
— А-а… так и видно, — оживились табунщики: Чалый был любимым корреспондентом.
Многие подозревали, что под этим псевдонимом скрывается Домна Борисовна, но узнавать не старались: в слове от коня был особый интерес.
Домна Борисовна покашляла, прочищая горло от табачного дыма, и спросила:
— Что же ответим Чалому?
Начался горячий разговор. Табунщики соглашались, что Чалый прав. Кто-то высказал новый лозунг: «Всеобщее обязательное приручение табунного молодняка».
Таврение повлияло на сосунков в точности так, как писал Чалый: они сделались подозрительней, нелюдимей, даже всеобщий любимец и баловень — Храбрый, сынок Хариты, порвал с табунщиками дружбу.
Раньше, бывало, мчится на первый же зов, прямо с ладони берет сахар, разрешит погладить по спине, почесать за ушами, не допускал только к ногам, а теперь, как ни зови, ни мани, — храпнет, фыркнет и отбежит в сторону.
Однажды, не дозвавшись, Олько положил сахар на видном месте и стал наблюдать за Храбрым. Тот вскоре заметил приманку и пошел к ней, но шагах в трех остановился.