Том 2. Брат океана. Живая вода
Шрифт:
— Бери, бери! — сказал Олько. — Не вечно же ссориться нам. Больше таврить не станем. Можно мириться.
Стояли долго. Храбрый и не уходил и не брал сахар. Но вот табунщика позвали, он обернулся, и в этот момент сахар исчез.
— Э-ге… Так не годится, — проворчал табунщик на самого себя. — Так из Храброго получится вор.
После водопоя отяжелевшие матки обычно становились широким кругом отдохнуть, а жеребята играли в этом кругу. Место, по конским обычаям, было всегда одно — ровный, чистый, будто сознательно прибранный луг. И вдруг посреди глади появился большой серый камень. Кобылицы, видавшие всякие «чудеса», отнеслись к нему более с
Но жеребята были заинтересованы и озадачены необыкновенно; позабыв об игре, не обращая внимания на зов маток, они всей оравой двинулись к камню. По мере приближения дружная воинственная шайка начала растягиваться, редеть — трусы остановились, колеблющиеся пошли обходом, оглядывая камень со всех сторон.
Первым смельчаком оказался Храбрый, но и тот волновался ужасно, шагах в двух от камня он остановился и, тревожно принюхиваясь, долго тянул шею, чтобы с места достать его губами. Шея была коротка. Тогда он пошел снова, но такими маленькими шажками, которых, пожалуй, устыдился бы и записной трус — воробей. Наконец дотянулся и тут же отпрянул: камень с виду, как все, неподвижный, угловатый, на ощупь был мягкий, и от него резко пахло человеком.
Новые колебания, обнюхивание издали, и Храбрый снова тронул камень губами. Верно — мягкий, пахнет человеком, но неподвижен. Постепенно смелея, конек попробовал камень на зуб, начал тыкать головой — и вдруг нашел кусочек сахару. Сжевав его, он принялся искать еще. Тут сверкнул на него глаз, но так быстро, что конек не успел даже увериться, в самом ли деле глаз. Постояв в нерешительности, он возобновил поиски и открыл у камня человеческую руку. Опять испуг, недоумение, долгая борьба между страхом и любопытством. Камень с человеческой рукой был неподвижен, как и полагается камню, и любопытство взяло верх. Разворошив мягкую оболочку камня, которая оказалась брезентовым плащом, Храбрый обнаружил под ней Олько Чудогашева и, отступив шага на три, стал наблюдать за табунщиком.
Олько начал отходить, стараясь делать это как можно неприметней. Весь во власти необыкновенного удивления, конек последовал за ним и провожал до тех пор, пока табунщик не вскочил в седло.
Урок повторялся ежедневно. Приходил на него уже не один Храбрый. Олько все быстрее и быстрее совершал свое «превращение» из камня в человека, а жеребята все меньше и меньше пугались этого.
…В освободившемся раскольном базе открыли все двери, и когда табуны явились на водопой, их сначала направили в раскол. Кони упрямились, а сквозь станок для таврения, особо памятный, пролетали пулей. В другой раз они прошли уже спокойней, через неделю стали заворачивать сами, без понукания. Завершилось это предприятие удивительно: однажды, напившись, кони снова двинулись в раскол, хотя к этому их не приучали, прошли его в чинном порядке и затем уж двинулись на пастьбу: они «решили», что путь и к воде и от воды один.
Часть четвертая
Зеленый щит
1
За все лето выпал одни маленький дождь, который едва прибил пыль, к вечеру того же дня она вновь разгуливала вихрями, неотступно, как дым за паровозом, летела за идущими машинами, стерла грань между небом и землей.
На богарных полях собрали только семена, на покосах — по центнеру сена, жесткого, как проволока. Без орошения конный завод не выполнил бы даже и тот убогий план, который был составлен
Орошенные поля дали по двадцать — тридцать центнеров пшеницы с гектара, в зависимости от того, каков был полив. Иртэн подсчитала, что каждые сто кубометров воды прибавляют центнер пшеницы.
На орошенных лугах сняли два укоса, сена заготовили с избытком. Кроме того, благодаря поливу лугов косить пришлось меньшую площадь, и потому высвободилось много рабочих рук, машин, конной тяги. Эти силы сперва были поставлены на достройку Биженской плотины, а затем — на посадку лесов.
Леса сажали вокруг полей, вдоль оросительных каналов, в затишливых степных уголках для укрытия табунов в бураны.
…И Аннычах писала своим старикам, что сажает леса, сады.
— Придется и нам, придется… — решили Кучендаевы. — Привыкнет наша Аннычах к садам да лесам и, пожалуй, совсем не заглянет домой.
Они посадили ряд сибирских яблонь с той стороны дома, которая обращена к городу, чтобы дочка догадалась еще с дороги, как сильно ждут ее.
Сделали последний — подзимний — полив лугов, пашен, огородов, потом закрыли в плотинах шлюзы, и вода начала собираться в пруды. Глядя, как ширятся и поднимаются зеркала прудов, Степан Прокофьевич все больше и больше впадал в тревогу: скоро вода сровняется с плотинами. А затем?..
Он приехал на Опытную. Управляющая делами сказала, что все, кто нужен ему, — Анатолий Семенович, Иван Титыч, Коков, — на совещании, и подала пачку свежих газет: займитесь пока ими.
Степан Прокофьевич, едва заглянув в газеты, отложил их и начал нетерпеливо ходить из угла в угол.
— У вас что-нибудь неприятное? — спросила управляющая.
— Да. Если у них там ничего особого неприкосновенного…
— Очередное совещание.
— Тогда пропустите меня.
Управляющая согласилась. Прямо с порога Степан Прокофьевич сказал:
— Вода сровнялась с плотиной, — сказал таким тоном, как говорят: «Враг у ворот».
— Что, что? Убежала ваша Биже? — спросил Коков, резко обернувшись к нему всем корпусом.
— Пока держим, но скоро хлынет.
— Откройте шлюз, — сказал Иван Титыч.
— Как — шлюз?
— Так же, как всегда, поднимите.
— И… и… — Степан Прокофьевич начал вдруг заикаться. — И… и…
— И — все, — с улыбочкой добавил Титыч.
Кое-как справившись со своим непослушным языком, Лутонин продолжал:
— И… и… вода пойдет мимо полей, огородов, садов… Мимо, мимо. Впустую, вмертвую. Да я рехнусь!
Анатолий Семенович ласково взял его за плечи.
— Садитесь и спокойно расскажите, что случилось. — Усадив, предложил папиросу.
Хотя Лутонин и не курил, но папиросу взял и начал мять меж пальцев, не замечая этого.
— Вода-то все время прибывает, — говорил он, — стало быть, и шлюз все время держать открытым. А поливать до весны не надо, стало быть, всю зиму — пять месяцев — Биже и Камышовка пойдут зря. Уплывет десять миллионов кубометров воды. Это сто тысяч центнеров зерна. — Он знал уже по собственному опыту влияние полива на урожай. — Целую зиму слушать, как ревет в шлюзе вода… видеть, как уходит она мимо… Думать — это не вода уходит, а пшеница… Я не шутя говорю, что рехнусь. Да мне и не позволят открыть шлюз. Все лето мучились и ночью-то не знали отдыха, мозоли саднят еще… А Лутонин — дерг шлюз: иди, водичка-матушка, на все четыре стороны. Да меня свяжут, как сумасшедшего.