Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Чёрный Саша

О Гертруда! В час вечерний,— Если рок нас свел в Париже, Мы с тобой в ночной таверне Познакомимся поближе. Наклонив к шартрезу щеки, Пересчитывая сдачу, Гонорар за эти строки На тебя я весь истрачу! <1925>

Молодому парнасскому полотеру *

«По последней переписи в Москве 4318 поэтов!» — «А вы думаете, что в эмиграции их меньше?»

(Из

разговора)

Чтоб стать тапером, надобно учиться И нужен слух и легкие персты… А юноше, когда он начал бриться, Как в Крепость Славы провести мосты? В любой столице — тысяч семь поэтов. Еще один — беда не велика! Средь гениальных юных пистолетов Ты хвост раздуешь шире индюка… Ворвешься в клуб «Рифмованной капусты» И будешь ассонансы гулко ржать, А стадо дев, уткнув ресницы в бюсты, Умильно будет хлопать и визжать. Знакомый хлыщ из дружеской газеты Тебя увековечит в трех строках, И мутный хвост еще одной кометы На пять минут зардеет в облаках. Талант и труд — бессмысленное бремя. Сто тысяч лир! Не медли, дорогой… Взбей бант козлом, вонзи копыто в стремя: Пегас бьет в пол ослиною ногой! <1925>

Слишком резвому *

Гостинодворским языком Кричит он нам об общем долге, Вопит о родине, о Волге И лупит в перси кулаком… Но почему ж в Крыму, мой друг, Ты был акулой тыловою? Наверно, было недосуг Рискнуть своею головою?.. <1925>

Показательная санатория в Евпатории *

_{(По «Правде»)}

Больные приходят «с мухой». Не люди, а темная жмудь: Смотрителя в правое ухо, Сестру за левую грудь… Пища — гниль и вонища: Котлеты из тухлых кобыл. В ванне выбито днище, В уборной мусор и ил. И только одна отрада: Чуть месяц блеснет голубой, К бабам в окна из сада Курортники лезут гурьбой.

Амуры в ванной, в мертвецкой, Амуры во всех углах,— В палатах, в саду и в детской, На скамьях и на столах. Гармошка — в такт поцелуям… Так нежен заливистый вой: «Сестрица, на горе буржуям Раздуем пожар мировой!» <1925>

Гостиница в Пасси *

Номер 5

В

китайских круглых телескопах Сидит художник над столом. Что заработаешь в Европах Карандашом? Закрылся полостью халата, Не подымает мутных глаз И чертит печку для плаката В сто пятый раз.

Номер 8

Отчего поет так громко Безголосый старичок? Потому, что на спиртовке Жарит шашлычок. Пой, бедняга! Чад проклятый Все равно пройдет сквозь щель. Стукнут в дверь: спиртовку дунешь,— Ужин под постель…

Номер 12

Дрожит диван, трясутся чашки: Эсер играет с тетей в шашки.

Номер 13

На кровати — туловища с бюстами: Надо всех маркизами одеть… Куклы растопырились лангустами, Ручки-ножки виснут, словно плеть. Надоело! Баронесса сплюнула И, косясь на уличную мглу, В зад маркизы с едкой злобой всунула толстую иглу.

Номер 17

Стулья придвинув к постели, два пожилых человека К картам склонили чело, мирно и кротко пыхтя. О эмигрантское чудо!.. Ты полюбуйся, читатель: Республиканец один, а его визави — монархист!

Номер 22

На брюках — широкая клетка, Квадратная челюсть, брюнет… «Японец», — решила соседка, «Испанец!» — отрезал сосед. Но все ни к чему: ни окраска, ни брюки, ни скулы,— Жилец оказался Иваном Бубновым из Тулы.

Номер 25

Дверь скрипнула. Трехлетний карапуз, Из материнских выскользнувши уз, По коридору пробежал до шкапа,— С разгона врос передо мной в паркет И вдруг, косясь на бурый мой жилет, Мне в изумленье шепчет: «Папа!..» <1925>

К двухсотлетию академии наук *

Убившие свободную науку, Ученых изгонявшие бичом, Забавную придумали вы штуку, Труп Академии венчая кумачом…

Честнее был и Пугачев, и Разин: «Сарынь на кичку!» Резали спроста… Палач Культуры трижды лжив и грязен, Лобзая жертву в мертвые уста. Кичиться ль вам двухвековою славой Рассадника науки и добра? Ведь этот храм пустой, но величавый, Не даст вам даже горсти серебра… В Вольтеры навязавши комсомольца, Европу вы решили удивить? Наука — не награбленные кольца,— Напрасна ваша каторжная прыть.