Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Чёрный Саша

То прачка вам принесет Вместо вашей любимой сорочки Какую-то бурую мерзость — О трижды проклятый жавель! И опять улыбайся, как ангел, И добрые делай глаза. То по рыхлой своей доброте Вы ближнему редкую книгу дадите, И он ее вам вернет (Если вернет!) В соусе рыжем и без заглавной страницы,— Ты, Господи, знаешь, с какою любовью Я ближнему кресло тогда придвигаю. Нет! Если правду сказать,— Для вентиляции сердца, Для облегчения сжатой души Хорошо б хоть неделю в году уделить «Неделе несдержанной

злости…» <1932>

ИЗ ДНЕВНИКА ПОЭТА *

Жизнь *

Посади в вазон зимою скользко-белый твердый боб — День пройдет, и два, и больше, и, разрыв свой черный гроб, Из земли упрямо встанет крепкий радостный росток. И родит живое чудо: изумрудный лепесток. День за днем живые листья развернут густой шатер, И утонет в нем, мечтая, утомленный грязью взор. Дни пройдут — средь хрупких ножек, словно белый мотылек, Кротко свесится невинный, первый ласковый цветок. Покрасуется, увянет, но на крохотном крючке Зерна новые набухнут в нежно-матовом стручке. Ярче сказки Андерсена развернется пред тобой Сказка жизни, вечной жизни, переполненной собой,— И, быть может, злой и хмурый, в первый раз за много лет Ты очнешься и забудешь неживое слово «нет». <1921>

Романс *

Кусты прибрежной ивы Сплелись в тенистый круг. Молчит залив ленивый… Ты больше мне не друг? Хитон твой нежно-алый На палевом песке — Мечтою небывалой Поет моей тоске… Слежу, как мальчик робкий, За тенью полных рук. Мелькает шелк в коробке, Стан клонится, как лук.

Склонившись низко к пяльцам, Отводишь ты глаза… На милых, гордых пальцах, Дрожа, горит слеза. Ты — радостная птица, Я — злой и хмурый волк. Смотри, как золотится В воде закатный шелк! Не плач. Ведь я не плачу… Все выпито до дна. Вернусь один на дачу И сяду у окна. <1921>

В плену *

Оптовый продавец подтяжек, мистер Крукс, Пресытясь барышом, раскроет карту, Ткнет пальцем в первое попавшееся место — В Мадагаскар, Калькутту или Яву, Возьмет каюту, сунет в толстый сак Все, что его от обезьяны отличает,— И поплывет… Весь глобус, наша милая земля, С прекрасной, многогранной пестротой, К услугам сэра Крукса… Дымя сигарой, втиснется в качалку, Слоновьи ноги вытянет за борт, И, в пломбах ковыряя зубочисткой, Бессмысленно упрется в океан. В природе он не больше понимает, Чем в трех сезонных симфонических концертах, Где первый ряд всегда к его услугам… Но печень, но негоциантский сплин — И, наконец, престиж старинной фирмы… Путь бодрый, мистер Крукс!

* * *

А ты поэт, нелепый человек, От детских лет заложник пресных будней, Как за ногу привязанный, торчишь В каком-нибудь столичном захолустье… Берешь взаймы у жажды и мечты, Балконный плющ раскрашиваешь в пальму И в

море безразличных пиджаков Упрямо ищешь смелых Дон-Кихотов… Клубятся дни, седеет голова, Усталость ржавчиной подтачивает сердце,— Сшивай мечты в пузатую тетрадь! Торгуй молитвами, — быть может, тот же Крукс Твои сонеты сунет в чемодан, И, неразрезанные, съежившись на дне, Они объедут свет, как крыса в трюме… <1923>

В саксонских горах *

Над головою по веревке вползает немец на скалу. А я лежу ленивей кошки, приникнув к теплому стволу. В груди пушистой желтой ивы поет, срываясь, соловей, И пчелы басом распевают над сладкой дымкою ветвей. У ног ручей клокочет гулко, по дну форель скользнула в щель, Опять сияет в горной чаще расцветший радостью апрель! Ах, если б Ты, вернувший силы поникшей иве, мхам средь скал, Весною снова человека рукою щедрой обновлял: Чтоб равнодушная усталость исчезла, как февральский снег, Чтоб вновь проснувшаяся жажда до звезд стремила свой разбег, Чтоб зачернел над лбом упрямым, как в дни былые, дерзкий чуб, Чтоб соловьи любви и гнева слетали вновь с безумных губ… 1923, апрель

В поте лица *

Поет рубанок гладкий, Взлетает по доске, И стружки в беспорядке Шуршат на верстаке, И клей ворчит в клеянке На медленном огне, И незабудки в банке Синеют на окне. Так любо в такт работе Заливисто свистать И ни о чем не думать, И ничего не знать. На подоконник жаркий Прилег знакомый кот. В шкафу остались шкварки,— Учуял, обормот! А воробьи-злодеи На пыльной бузине Вытягивают шеи И тянутся ко мне. Ходи, рубанок, легче, Укачивай мозги,— День тянется, как кляча, И впереди — ни зги…

Сползает слой за слоем, Шипит-поет доска, Ореховым настоем Окрасим ей бока… Бурав провертит дырки, Нож сгладит мат торцов, Резные растопырки Проденем с двух концов,— И вот, гляди, над койкой, Вся стройная, как бриг, Повиснет этажерка, Скворешница для книг… Суровая, как шкипер, Не раз, ключом звеня, Хозяйка, фрейлен Пипер, Буравила меня: «Тургенев на диване… Кнут Гамсун на полу… Словарь на чемодане, А „Руль“ и „Дни“ в углу!» Ну, что ж… Пора бедняжку Избавить от хлопот. Какое ваше мненье Об этом, мистер кот? <1923>

Из дневника поэта *

Безмерно жутко в полночь на погосте Внимать унылому шипению ольхи… Еще страшнее в зале на помосте Читать на вечерах свои стихи. Стоит столбом испуганная Муза, Волнуясь, комкает интимные слова, А перед ней, как страшная Медуза, Стоглазая чужая голова… Такое чувство ощущает кролик, Когда над ним удав раскроет пасть, Как хорошо, когда поставят столик: Хоть ноги спрячешь — и нельзя упасть…