Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Чёрный Саша

Может быть, я домой вернулся? Прокружил всю жизнь, как шальной, И под старой мимозой очнулся… Вон и тачка, и пень за сосной. Разве в детстве — во сне, наяву ли Со щенком не лежал я здесь в зной? Чу… Сорока крылом замахала, С виноградной летит полосы И стрекочет: «Узнала! Узнала! Вон следы вдоль песчаной косы… Только куртка на нем другая И совсем побелели усы…» Дымно-желтые ленты бесшумно Нависают, дрожат и кадят. Если

руки сложить бездумно И смотреть на далекий скат: Все мое — и холмы, и дорога, И скамья, и стол, и закат… <1931>

Семь чудес *

Об этом не пишут в передовицах И лекций об этом никто не читает,— Как липы трепещут на солнечных спицах, Как вдумчивый дрозд по поляне шагает… А может быть, это всего важнее: И липы, и дрозд, и жук на ладони, И пес, летящий козлом вдоль аллеи, И я — в подтяжках на липовом фоне.

С почтительной скорбью глаза закрываю И вновь обращаюсь к Господу Богу: Зачем ты к такому простому раю Закрыл для нас навсегда дорогу? Зачем не могу я качаться на ветке, Питаяся листьями, светом, росою, И должен, потея в квартирной клетке, Насущный хлеб жевать с колбасою? Какое мне дело до предка Адама, И что мне до Евы с ее поведеньем? Их детский грех, их нелепая драма Какое имеют ко мне отношенье? И вот однако лишь раз в неделю Могу удирать я в медонскую чащу… Шесть дней, как Каин, брожу вдоль панели, Томлюсь и на стены глаза таращу. Зато сегодня десница Господня Наполнила день мой светом и миром,— Семь светлых чудес я видел сегодня, И первое чудо — встреча с банкиром: На тихой опушке, согнувши ляжки, Пыхтел он, склонясь у своей машины, И кротко срывал охапки ромашки, Растущей кольцом у передней шины. Второе чудо было послаще… Кусты бузины зашипели налево И вдруг из дремучей таинственной чащи Ко мне подошла трехлетняя дева: Шнурок у нее развязался на ножке,— А мать уснула вдали на поляне. Я так был тронут доверием крошки, Что справился с ножкой не хуже няни… Я третьего чуда не понял сначала… О, запах знакомый — шербет и малага! Раскинув кудрявым дождем опахала, Акация буйно цвела у оврага. И вот в душе распахнулась завеса: Над морем город встал облаком тонким, И вдруг я вспомнил, Одесса, Одесса, Как эту акацию ел я ребенком. Четвертое чудо меня умилило… Под липой читал эмигрант «Возрожденье», А рядом сосед, бородатый верзила, Уставил в «Последние новости» зренье. Потом они мирно сложили газеты И чокнулись дружно пунцовой вишневкой, И ели, как добрые братья, котлеты, И липа качала над ними головкой. А пятое чудо, как факел из мрака, Склонилось в лесу к моему изголовью: Ко мне подбежала чужая собака И долго меня изучала с любовью,— Меня, —

не мои бутерброды, конечно… И вдруг меня в нос бескорыстно лизнула И скрылась, тряхнувши ушами беспечно, Как райская гостья, как пуля из дула… Но чудо шестое — иного порядка,— Не верил глазам я своим… Неужели?! Под старой жестянкой лежали перчатки,— Я здесь их посеял на прошлой неделе… Перчатки! Прильнув к травянистому ложу, Букашек и мусор с них счистил я палкой И долго разглаживал смятую кожу, Которая пахла гнилою русалкой. Последнее чудо мелькнуло сквозь ветки И, фыркая, стало, как лист, предо мною: Знакомый наборщик на мотоциклетке Пристроил меня за своею спиною… И мчался в Париж я, счастливый и сонный, Закатное солнце сверкало мечами, И бешеный ветер, дурак беспардонный, Мой шарф, словно крылья, трепал за плечами. <1931>

Гёте *

Вновь раскрыл я старую книгу,— В золотом переплете, с чугунным именем «Гёте». Величавый, оперный мир… Декорации пышны и пряны, Фанфары доходят до солнца. На испытанно-крепком орлином крыле Так любо, плавно качаясь, Смотреть задумчиво вниз — На зеленую пеструю землю… Звенят застольные песни (Теперь их, увы, не поют), Медные, гибкие строфы «Коринфской невесты», Как встарь, волнуют глаза, Эпиграммы крутые Золотыми двустишьями льются… Путники, юные бурши (Вечнонемецкая тема), Песнью родные леса оглашают,— Ели тогда ведь не пахли бензином. Монолог Прометея Все так же наивно и гордо звучит И предвыспренним пафосом блещет… Фиалки-глаза Добродетельных, плотных немецких красавиц Сияют лазурно-мещанским уютом (Вздохните! Вздохните!), Итальянские дали Классическим солнцем согреты, И бюргерский эпос,— Гекзаметры «Германа и Доротеи» Торжественной фугой плывут…

* * *

Я вспомнил Веймар, Белый дом в андерсеновском царстве Распахнутой дверью зиял. Толпа густою икрою текла и текла. Как в паноптикум, в гётевский дом Праздные люди стекались,— Посмотреть на конторку великого Гёте, На гусиные перья великого Гёте (Машинки ведь пишущей встарь не водилось), На смертное ложе великого Гёте, На халаты его и жилеты…

* * *

От прохожих при жизни не раз Он, Прометей прирученный, Действительный, тайный орел, В курятнике мирном живущий,— В парк убегал, В домишко, укрытый плющом, Где вокруг тишина В орешнике темном вздыхала, Где строфы влетали в окно Под сонное пение пчел… Но, увы, после смерти — И в парк ворвалась толпа: И каждый безглазый прохожий (Далекий лире, как крот!) Столик пощупать хотел, За которым Гёте работал…