Том 2. Лорд Тилбери и другие
Шрифт:
— Что вы служите у Басби.
— Басби тоже так думал. Пришлось его просветить. Обидно, досадно, но — пришлось. А что еще?
— Что вы не очень ладили с мачехой.
— Мягко сказано. Подробности были?
— Сказал что… а, да!.. она вас выгнала.
— Значит, вот какая версия гуляет по клубам? Позвольте же сообщить, что из дома я ушел по собственной воле, своим ходом. Лучше я расскажу сначала, вы еще больше меня оцените. Как-то утром, ни с того ни с сего, она требует, чтоб я женился на денежной кубышке, которую я терпеть не мог. Я ответил — нет. Мы заспорили. Не буду передавать этот
— Она в самом деле так верещит?
— Так, и не иначе. Мерзейшая манера. Собрав волю в кулак, я ответил твердо и мужественно: «Есть вещи, не подвластные чужой воле. Вдобавок, я дожидаюсь юную Джинджер!»
— Джин!
— Хорошо. «Я жду юную Джин. Нечего сказать, коллизия! Она вот-вот появится, а я — женат». Мачеха сверлит меня взглядом через лорнет. «Это твое последнее слово?» Я закурил: «Да!» Веско так, со значением. «Ты осознаешь все последствия?» — «Да», — снова ответил я и покинул дом, презрев ее золото. Здорово, правда?
— Ничего особенного. Всякий бы так.
— Табби — ни за что! И Фарадей, и Томсон. А уж тем более Десборо Смит! Способен на это лишь человек высшей пробы. Неужели вы за него не выйдете?
— Нет, спасибо. К тому же, я вам не верю.
— Вообще-то вы правы, я все выдумал. А почему вы догадались?
— Табби рассказывал, что вы ушли, когда вам был двадцать один год. Даже она не станет женить такого младенца.
— Какой прозорливый ум! — восхитился Джо. — Глаза, волосы, зубы, а тут еще ум! Как говорится, все при ней. Что ж вы удивляетесь, что я выбрал именно вас на роль миссис Ванрингэм?
— А почему, по правде, вы ушли из дома?
Джо стал серьезным и ответил не сразу: — Были причины.
— Какие?
— Поговорим о чем-нибудь другом.
Джин поперхнулась и покраснела. Обычно мужчины из кожи вон лезли, выказывая ей всяческую почтительность. К унижениям она не привыкла.
— Что ж, — сказала она, — предложите две-три темы, которые вас не оскорбят.
Даже ей самой показалось, что это глуповато. Видимо, казалось так и Джо — строгость сбежала с его лица, рот опять растянулся в знакомую усмешку.
— Простите, — сказал он.
— Ничего, — отчужденно отозвалась Джин.
Сильнее всего ее уколола несправедливость. Нет, что ж это — сначала завлекли, а потом выставили дурой! Если мужчина, в сущности, заявляет: «Я — жизнерадостный идиот, давайте болтать всякую чушь, пока не надоест», — так его и воспринимаешь. Как не обидеться, если он, нарушая правила игры, чопорно изречет: «Мадам, вы забылись!»
— Кажется, я был резковат.
— Вы были грубы. Это хамство какое-то!
— Хорошо сказано. У вас — истинный дар слова.
— Я задала естественный…
— Знаю, знаю! И каюсь. Простите, вырвалось. Ваш вопрос оживил картины, которыми мне не хотелось бы любоваться, вот я и огрызнулся, как пес, которому отдавили больную лапу. Разумеется, я скажу, почему ушел из дома.
— Спасибо, незачем. Мне неинтересно.
— Еще как интересно! Не вставайте в позу.
— Простите.
— Ладно, оба виноваты.
Джин поднялась.
— Мне пора!
— Ерунда.
— Мне не хочется.
— Тогда зачем заказывали? — сурово укорил ее Джо. — Три шиллинга! Я — не миллионер. Видит Бог, я вас не попрекаю, мне для вас фруктовых салатов не жалко, сколько бы они…
— До свидания.
— Вы что, правда уходите?
— Правда.
— Так… Тогда я сейчас завою.
Джин направилась к выходу, и вслед ей раздался низкий, зловещий вой. Она вернулась.
— Присядете? Или продолжать?
Джин села, чувствуя то, что, по расследовании, признала беспокойством. Впервые разглядела она, что угрожало безмятежности ее души. Конечно, она не стала пылью под колесами его колесницы, [73] но все-таки он принудил ее сесть, и она села, с тревогой ощущая, что под маской клоуна скрывается характер посильнее, чем у нее. Видимо, этот человек добивается того, чего хочет.
73
Пылью под его колесницей — слова из стихотворения Лоуренса Хоупа (Марджори Хоуп Николсон, 1824–1905).
— Если вы любите выставлять себя на…
— Обожаю! Вот — фруктовый салат. Ешьте его с должным почтением. Так, а теперь перейдем к причинам моей разлуки с княгиней Дворничек. Я ушел, потому что не могу видеть убийства.
— О чем вы?
— Об отце. Тогда он был еще жив. Убить его ей удалось только через год.
— Убить? — удивилась Джин.
— О, я не имею в виду малоизвестных азиатских ядов! Изобретательной жене тонкого, ранимого человека они не требуются. Ее метод — отравить ему жизнь.
Джин промолчала, Джо продолжал. Глаза у него стали задумчивыми, а голос — едким.
— Вы хорошо ее знаете?
— Не очень.
— Если хотите узнать получше, посмотрите мою пьесу. Я ее там описал со всеми потрохами, все ее любимые присказки, все привычки. Всех ее альфонсов. Хлесткая получилась штучка. Слава Богу, мачеха — заядлая театралка. Была, во всяком случае. Когда вернется, наверняка посмотрит. Продерет ее до нутра!
Джин стало холодно.
— Вы очень злой, — сказала она.
— Злой. Но не очень. Я любил отца. Да, когда княгиня увидит пьесу, ее проберет. Тот же эффект, что в «Гамлете». Тоже, кстати, драматург неплохой. Но боюсь, тем и кончится. Мачеху не перевоспитаешь. Она неизлечима. События, о которых я писал, случились давно, но она и сейчас такая же.
— Какая?
— Позорится с мальчишками вдвое моложе ее. Так было при отце, так и сейчас. Наверное, князь фон цу Дворничек — юнец лет двадцати с хвостиком, надушенный, завитой… Годы ее не сломают. Она и в восемьдесят такой останется. А может, опять выйдет замуж. В один прекрасный день у меня появится отчим, похожий на мальчишку из шубертовского хора. Когда я встретил Табби с год назад, он уверял, что указывают на некоего Пика. Вроде бы торчит около нее, как приклеенный. Надеюсь, все-таки нет. Видел я этого Пика на вечеринках, полное ничтожество. А вообще-то ее излюбленный тип. Ладно, хватит с вас семейных сплетен. Закурить хотите?