Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

д'Аннунцио Габриэле

Я посмотрел на Анну, которая, казалось, стряхнула с себя свою сонливость и прислушивалась к разговору с необычным для нее вниманием.

— А сколько всех горцев?

— Пятеро, — ответила Мари, обо всем осведомленная, — две волынки, два гобоя и дудка.

И она стала смеяться, повторяя много раз подряд последнее слово, чтобы поддразнить сестру.

— Они пришли из твоих гор, — сказал я, обращаясь к Анне. — Может быть, среди них есть кто-нибудь из Монтегорго…

Глаза ее потеряли обычную жесткость эмали, они оживились и заблестели, влажные и грустные. Все лицо ее изменилось от

выражения странного чувства. Я понял, что она страдала и что тоска по родине была ее болезнью.

XLV

Наступал вечер. Я спустился в капеллу и видел все приготовления к службе: ели, цветы, свечи из девственного воска. Я вышел, сам не зная зачем; я посмотрел на окно комнаты Раймондо, я ходил быстрыми шагами взад и вперед по площадке, надеясь побороть нервную дрожь, острый холод, пронизывавший меня до мозга костей, и спазмы, сжимавшие мой пустой желудок. Сумерки были холодными, резкими. Зеленоватая смертельная бледность распространялась на далеком горизонте, над долиной свинцового цвета, по которой бежал извилистый Ассоро. Река сверкала одиноко.

Неожиданный ужас охватил меня. Я подумал: «Я боюсь?» Мне казалось, что кто-то, невидимый, смотрит мне в душу. Я испытывал то же недомогание, которое причиняют пристальные, магнетические взгляды; меня пугали тени от больших деревьев, необъятность неба, блеск Ассоро, все эти смутные голоса природы. Зазвонили к вечерне. Я вошел в дом, почти бегом, точно преследуемый кем-то.

Я встретил мать в коридоре, еще не освещенном.

— Откуда ты, Туллио?

— Со двора. Я немного гулял.

— Джулианна ждет тебя.

— В котором часу начинается служба?

— В шесть часов.

Было пять с четвертью. Недоставало еще трех четвертей… Надо быть настороже.

— Я иду, мама.

Сделав несколько шагов, я окликнул ее:

— Федерико еще не возвращался?

— Нет.

Я поднялся в комнату Джулианны. Она ждала меня. Кристина накрывала маленький столик.

— Где ты был до сих пор? — спросила меня бедная больная с оттенком упрека.

— Я был с Мари и Натали… Я оставался, чтобы посмотреть капеллу.

— Да, сегодня вечером начинается Рождественская служба, — сказала она грустно, с разочарованным видом.

— Здесь может быть слышно будет музыку.

Она оставалась несколько минут задумчивой. Мне она показалась очень печальной, той печалью, когда сердце полно слез.

— О чем ты думаешь? — спросил я ее.

— Мне вспоминается первое Рождество, проведенное в Бадиоле. А ты помнишь его?

Она была растрогана и нежна; она вызывала мою нежность, она отдавалась мне, чтобы я ласкал ее, чтобы я убаюкивал ее, чтобы я облегчил ее сердце, чтобы я выпил ее слезы. Я знал ее скрытую грусть, ее неясную тоску. И я боялся их: «Нельзя поощрять это состояние. Нельзя поддаваться своим чувствам. Время бежит. Если она завладеет мной, мне трудно будет расстаться с ней.

Если она заплачет, мне нельзя будет уйти от нее. Нужно владеть собой. Время не ждет. Кто останется сторожить Раймондо? Наверное, не моя мать. Вероятнее всего, что кормилица. Остальные все отправились в капеллу. Сюда я посажу Кристину. Я буду в безопасности. Все обстоятельства благоприятствуют мне, как нельзя

больше. Через двадцать минут надо уже быть свободным».

Я старался не волновать больную; я притворялся, что не понимал ее, не отвечал на ее ласки, старался отвлечь ее внимание посторонними предметами, старался, чтобы Кристина не оставляла нас одних, как в другие интимные вечера, я обратил особенное внимание на ее ужин.

— Отчего сегодня вечером ты не ешь вместе со мной? — спросила она.

— Я ничего не могу есть сейчас; мне немножко нездоровится. Скушай ты что-нибудь, прошу тебя.

Несмотря на усилия, которые я делал, мне не удавалось скрыть вполне овладевшее мною волнение. Несколько раз она посматривала на меня, очевидно, стараясь понять, что со мной. Потом она вдруг нахмурилась, стала молчаливой. Она едва-едва притронулась к пище, она едва-едва обмакнула свои губы в стакан. Я собрал, наконец, всю свою храбрость, чтобы уйти. Я притворился, что мне послышался шум экипажа. Я насторожился и сказал:

— Это, вероятно, вернулся Федерико. Мне нужно сейчас же повидать его… Позволь мне уйти на минутку, здесь останется Кристина.

Лицо ее передернулось, точно она собиралась заплакать. Но я не дождался ее ответа. Я поспешно вышел; однако, я не забыл повторить Кристине, чтобы она оставалась в спальне до моего возвращения.

Как только я вышел, мне пришлось остановиться, чтобы осилить одышку, порождаемую страхом. Я думал: «Если мне не удастся справиться с моими нервами, все погибло». Я стал прислушиваться, но я не услышал ничего, кроме шума моих артерий. Я прошел по коридору до лестницы, никого не встретив. В доме царила тишина. Я думал: «Они уже все в капелле, и прислуга также. Нечего бояться». Я подождал еще две, три минуты, чтобы вполне овладеть собой. В течение этих двух, трех минут мое напряженное состояние сразу ослабело. На меня нашла какая-то странная рассеянность; в голове мелькали неопределенные, ничтожные и бесполезные мысли, чуждые поступку, который я должен был совершить. Я машинально пересчитывал столбики балюстрады.

«Наверное, Анна осталась». Комната Раймондо находится недалеко от часовни. Музыка возвестит о начале службы. Я направился к двери. Подойдя к ней, я услыхал звуки волынок. Я вошел без колебаний. Я верно угадал: Анна была на ногах, около своего стула, в такой живой позе, что я угадал, что она только что вскочила, услыхав волынку своих гор, прелюдию старинной пасторали.

— Ступай и ты, — сказал я. — Я останусь здесь. Он давно заснул?

— Только что.

— Ступай, ступай! — глаза ее заблестели.

— Я могу пойти?

— Да, я останусь здесь.

Я сам открыл ей дверь и закрыл ее за ней. Я подбежал на цыпочках к колыбели; я нагнулся, чтобы лучше разглядеть. Младенец спал, запеленатый на спине, сжимая свои большие пальцы в маленьких кулаках. Сквозь ткань век я видел его серые зрачки. Но я не почувствовал в глубине своего существа взрыва гнева и ненависти; мое отвращение к нему было слабее обыкновенного. Я не испытывал более того инстинктивного импульса, который, я чувствовал, пробегал по моим пальцам, готовым на всякое преступное насилие. Я повиновался импульсу холодной, ясной воли, вполне сознавая, что делаю.