Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Шрифт:
Доктор говорил:
— Нет повода беспокоиться. Легкая простуда. Легкие свободны.
И он снова наклонился над обнаженной грудью Раймондо, чтобы выслушать его.
— Никаких шумов. Сами можете послушать и убедиться в этом, — прибавил он, обращаясь ко мне.
Я тоже приложил ухо к его хрупкой груди, и я почувствовал приятную теплоту.
— Действительно…
Я посмотрел на мать, дрожащую у другого конца колыбели.
Обыкновенных симптомов бронхита не было. Ребенок был спокоен, изредка покашливал, брал грудь, как обыкновенно, спал ровно и спокойно.
Я сам, обманутый внешностью,
«Так, значит, попытка моя была напрасной. Оказывается, он не должен умереть. Какая упорная жизнь!» И во мне снова поднялась прежняя вражда к нему, еще более сильная. Его спокойный розовый вид приводил меня в отчаяние. Значит, я напрасно перенес все эти страдания, я напрасно подвергался такой опасности! К моему глухому гневу примешивался какой-то суеверный страх перед этой поразительно упорной жизнью: «Я думаю, что у меня не хватит сил снова начать. Тогда что? Тогда я стану его жертвой, и не будет у меня спасения от него». И снова явился передо мной раскрашенный призрак, желчный и дикий ребенок, полный ума и злых инстинктов; снова он смотрел на меня вызывающе своими жесткими, серыми глазами. И я страшился сцены в полумраке пустых комнат, сцены, созданной некогда моим враждебным воображением; эти сцены представились мне, они снова были рельефны, полны движения, в них были все признаки действительности. День был бледный, предчувствовался снег. Альков Джулианны и теперь казался мне убежищем.
Пришелец не должен был выходить из своей комнаты, не мог преследовать меня в этом убежище. И я весь отдался своей печали, не стараясь скрыть ее. Я думал, глядя на бедную больную: «Она не выздоровеет, она не встанет». Странные слова сказанные вчера вечером, приходили мне на память, смущали меня. Несомненно пришелец был для нее таким же палачом, как и для меня. Несомненно, она думает только о нем и слабеет с каждым днем.
Такая тяжесть на таком слабом сердце!
С непоследовательностью образов, мелькающих точно во сне, мне пришли на память некоторые факты из моей прошлой жизни: воспоминания о другой болезни, о далеком выздоровлении. Я старался собрать все эти факты, я старался вспомнить то нежное и печальное время, в которое я сам посеял первые семена моего несчастья.
Тусклый дневной свет напоминал мне, что полуденные часы, которые Джулианна и я проводили за чтением стихов, склонившись над одной страницей, следя глазами за одной и той же строчкой. И на полях я снова видел ее тонкий палец и следы ее ногтя.
Я схватил ее руку; я медленно склонил голову, чтобы прикоснуться губами к ее ладони, я пробормотал:
— Ты… ты могла бы забыть?
Она закрыла мне рот, произнося великое слово:
— Молчание.
Я переживал эти часы глубоко и реально. Я снова, и снова переживал и доходил до того утра, когда она впервые встала с постели, того ужасного утра. Я снова слышал ее смеющийся, прерывистый голос; я видел и жест, которым она отдавалась мне, и ее самое в кресле, после неожиданного удара, и все, что последовало за этим. Почему моя душа не может отделаться от этих образов?! Напрасно, напрасно теперь сожаление. Чересчур поздно!
— О чем ты думаешь? — спросила меня Джулианна, может быть, во время моего молчания, страдавшая моей тоской.
Я не скрыл от нее своей мысли.
Она ответила голосом слабым, но разрывавшим мне сердце сильнее всякого крика.
— О! для тебя в моей душе было небо.
И она прибавила после долгого молчания, во время которого, может быть,
— Теперь уже я больше не могу утешить тебя. Нет больше утешения ни для тебя, ни для меня; и никогда его не будет… Все погибло.
Я сказал:
— Кто знает.
И мы посмотрели друг на друга; было ясно, что мы оба думали об одной и той же вещи: о возможной смерти Раймондо.
Я колебался, но потом, намекая на разговор, который был у нас с ней под вязами, я спросил ее:
— Ты молилась Богу?
Мой голос сильно дрожал. Она ответила едва слышно:
— Да.
И она закрыла глаза, повернулась к стене, зарылась головой в подушку и вся съежилась, точно испытывая сильный холод.
Под вечер я пошел взглянуть на Раймондо. Я нашел его на руках у матери. Он показался мне немного бледнее; но он был очень спокоен, дышал хорошо, и не было никаких подозрительных признаков.
— Он все время спал! — сказала мне мать.
— Это тебя беспокоит?
— Еще бы, он никогда так долго не спал.
Я пристально посмотрел на ребенка. Его серые глаза потускнели; он шевелил губами, точно посасывая. Вдруг его вырвало свернувшимся молоком.
— Ах, нет, нет, этот ребенок нездоров! — воскликнула мать, покачивая головой.
— Кашлял ли он?
Точно в ответ Раймондо принялся кашлять.
— Ты слышишь?
То был маленький, легкий кашель, не сопровождаемый хрипением. Он длился недолго.
Я подумал. Нужно подождать. Но по мере того, как во мне воскресало роковое предчувствие, мое отвращение к пришельцу уменьшалось, мой гнев успокаивался. Я замечал, что сердце мое сжималось и болело; радости в нем вовсе не было.
Этот вечер был для меня печальнейшим из всех прожитых мною в течение моего несчастья.
Предполагая, что Джиованни Скордио должен быть где-нибудь неподалеку, я вышел из дому и пошел по аллее, где брат и я встретили его и прошлый раз. В прозрачных вечерних сумерках чувствовалось ожидание первого снега. Вокруг деревьев простирался ковер из листьев. Голые, сухие ветви перерезывали небо.
Я смотрел перед собой, надеясь увидеть фигуру старика.
Я думал о нежности старика к своему крестнику, об этой старческой любви, полной грусти, об этих больших морщинистых и мозолистых руках, которые дрожали на белых пеленках. Я думал: «Как он станет плакать!» Я видел маленького запеленатого мертвеца в гробу, среди венков из белых хризантем, между четырьмя зажженными свечами, и Джиованни плачущим на коленях. Мать тоже будет плакать, она будет в отчаянии; весь дом будет в трауре. Рождество будет мрачное. Что сделает Джулианна, когда я предстану перед ней в алькове и объявлю: — «Он умер!»
Я дошел до конца аллеи. Я посмотрел вокруг; никого не было. Поля молча погружались в мрак; вдали, на горе, краснел огонь. Я повернул назад. Вдруг что-то белое задрожало у меня на глазах, рассеялось. То был первый снег. В тот вечер, сидя у изголовья Джулианны, я снова услыхал звук волынок, в тот же час.
Прошел день, пришла ночь, прошло следующее утро. Ничего особенного не произошло. При осмотре ребенка доктор нашел, что у него был катар зева и главных бронх: легкое заболевание, ничего серьезного. Тем не менее я заметил, что он старался скрыть некоторое беспокойство. Он дал несколько предписаний, посоветовал большую осторожность и обещал снова зайти днем. Мать не знала более покоя.