Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Шрифт:
Я вернулся к двери, снова раскрыл ее, убедился, что коридор пустой. Подбежал затем к окну. Мне пришли в голову слова матери; у меня мелькнуло подозрение, что, может быть, Джиованни Скордио стоит там внизу, на площадке. С бесконечными предосторожностями я открыл его; струя ледяного воздуха охватила меня. Я высунулся из окна, чтобы посмотреть вокруг. Ничего подозрительного не видно было, слышны были только рассеянные звуки молебствия. Я отошел, подошел к колыбели, с усилием победил свое отвращение; потихоньку, потихоньку, удерживая дыхание, взял ребенка; держа его далеко от моего чересчур сильно бившегося сердца, я поднес его к окну; я выставил его на воздух, который должен был умертвить его.
Я не растерялся; ни одно из моих чувств не помрачилось; я видел на небе звезды, они мерцали, точно ветер там раскачивал
Итак, значит, я спасен. Кто меня мог увидать? Посмотрев на окно, я снова вспомнил о Джиованни Скордио, и снова это стало беспокоить меня. «Да нет же, никого не было внизу. Я два раза смотрел». Я подошел к колыбели, я поправил ребенка; я заботливо укрыл его, я убедился, что все на своем месте. Его прикосновение вызывало теперь во мне непобедимое отвращение. Он плакал, плакал. Что сделать, чтобы успокоить его? Я подождал. Но этот непрерывный плач в этой большой одинокой комнате, эта неопределенная жалоба бессознательной жертвы, раздирали меня так жестоко, что я не был в силах выносить его, и встал чтобы избавиться от пытки. Я вышел в коридор; я притворил за собою дверь и стал прислушиваться. Голос ребенка доносился до меня едва-едва, сливаясь с медленной волной звуков. Звуки продолжались, заглушенные расстоянием, нежные, как во сне, немного глухие, продолжительные, медленные. Ясные звуки, звуки гобоев, обрисовывали наивную мелодию на фоне аккомпанемента волынки. Пастораль разносилась по всему мирному дому, доходя, вероятно, до самых отдаленных комнат. Слышала ли ее Джулианна? Что она думала и чувствовала? Она плакала? Не знаю почему я почувствовал эту уверенность: она плачет. И от этой уверенности родился ясный призрак, давший мне сознательное и глубокое ощущение. Мысли и образы, мелькавшие в моем мозгу, были бессвязны, отрывочны, бессмысленны, составлены из элементов, не соответствующих друг другу; они были неуловимы и загадочны. Страх безумия охватил меня. «Сколько же времени прошло?» Я заметил, что совершенно утратил сознание времени. Звуки прекратились. Я подумал: «Служба кончилась. Анна сейчас вернется. Мать, может быть, тоже придет. Раймондо больше не плачет». Я снова вошел в комнату, я окинул ее взглядом, чтобы убедиться, что не осталось никакого следа преступления. Я подошел к колыбели не без страха, что найду ребенка без движения. Он спал, лежа на спине, сжимая большие пальцы в маленьких кулачонках. «Он спит! Это невероятно! Точно ничего не случилось!» То, что я сделал, начинало казаться мне каким-то сном. В мыслях образовалась какая-то пустота; как только я услыхал в коридоре тяжелые шаги кормилицы, я вышел ей навстречу. Матери не было. Я сказал, не глядя на нее.
— Он все еще спит.
И я быстро удалился. Я был спасен.
С этого часа моим мозгом овладела какая-то инерция, почти бессмысленная, может быть оттого, что я был истощен, обессилен, неспособен более ни на какое усилие. Сознание потеряло свою страшную ясность, внимание ослабело, любопытство не стояло наравне с важностью совершавшихся событий. Действительно, все мои воспоминания какие-то смутные, редкие, полны неясных образов.
В тот вечер
— Ты плакала?
Она отвечала:
— Нет.
Но она была печальнее обыкновенного. Она была бледна, как ее рубашка. Я спросил ее:
— Что с тобой?
Она ответила:
— Ничего. А ты?
— Я чувствую себя не совсем хорошо. У меня так болит голова…
Страшная усталость овладела мной; я чувствовал тяжесть во всех членах. Я положил голову на крае подушки, оставался некоторое время в этой позе, подавленный неопределенной тоской. Я вздрогнул, услыхав голос Джулианны, говорившей:
— Ты от меня что-то скрываешь.
— Нет, нет. Почему?
— Потому что я чувствую, что ты что-то скрываешь.
— Нет, нет; ты ошибаешься.
— Я ошибаюсь!
Она молчала. Я снова опустил голову на подушку. Через несколько минут она вдруг сказала мне:
— Ты часто его видишь?
Я поднялся, испуганный, и смотрел на нее.
— Ты по своей воле видишь его, навещаешь его, — прибавила она. — Я знаю, еще сегодня…
— Ну, и что же?
— Я боюсь этого. Я боюсь за тебя, я знаю тебя. Ты мучаешься. Ты ходишь туда, чтобы мучить себя; чтобы раздирать свою душу… Я знаю тебя. Я боюсь. Ты с этим не примиришься, нет, нет; ты не можешь с этим примириться. Не обманывай меня, Туллио. Еще сегодня вечером, недавно, ты был там…
— Почем ты знаешь?
— Знаю, я чувствую это.
Кровь во мне застыла.
— Ты хочешь, чтобы у матери явилось подозрение? Ты хочешь, чтобы она заметила мое отвращение?
Мы говорили вполголоса. У нее тоже был какой-то испуганный вид. А я думал: «Вот сейчас войдет моя мать с криком: — Раймонд умирает!»
Вошли Мари и Натали с мисс Эдит. И альков сразу повеселел от их щебета. Они говорили о капелле, о яслях, о свечах, о венках, с разными подробностями.
Я оставил Джулианну, чтобы пойти к себе под предлогом головной боли.
Когда я очутился в кровати, усталость пересилила меня. Я спал глубоким сном довольно долго.
Проснувшись, я чувствовал себя спокойным, странно равнодушным и лишенным всякого любопытства. Никто ночью не будил меня, значит ничего особенного не случилось. Все, что произошло вчера, являлось мне далеким и несуществующим. Я чувствовал огромную пропасть между мной и моим прежним существом, между теперешним и прежним «я». Не было связи между прошлым и настоящим периодом моей физической жизни. И я не делал усилия, чтобы собраться с мыслями, чтобы понять это странное явление. Я чувствовал отвращение к всякому рассуждению; я старался не выходить из этой кажущейся апатии, под которой скрывалось смутное развитие всех моих предшествующих волнений; я избегал думать, чтобы не будить того, что, казалось, умерло, что, казалось, не принадлежало уже более моему действительному существованию. Я походил немного на тех больных, которые, потеряв чувствительность в одной половине своего тела, воображают, что в кровати, рядом с ними, лежит труп.
В дверь постучал Федерико.
Какие новости принес он мне? Его присутствие заставило меня вздрогнуть.
— Мы не виделись вчера вечером, — сказал он. — Я вернулся очень поздно. Как ты себя чувствуешь?
— Так себе.
— У тебя болела вчера голова. Правда?
— Да, потому-то я и пошел рано спать.
— Ты сегодня немножко бледен. О, Господи, когда кончатся все эти несчастья? Ты нездоров, Джулианна все еще в постели, сейчас я встретил маму, совсем расстроенную, потому что Раймондо ночью кашлял.
— Он кашлял?
— Да. Вероятно, немного простужен. Но, по своему обыкновению, бабушка преувеличивает…
— Доктор был?
— Нет еще. Но ты, кажется, еще больше взволновался нежели мама…
— Знаешь, когда дело идет о детях, всякий страх понятен. Достаточно какого-нибудь пустяка…
Он смотрел на меня своими ясными, голубыми глазами, и мне было страшно и стыдно их. Когда он вышел, я соскочил с кровати. «Итак, значит, — думал я, — результаты, начинают сказываться; итак, значит, нет больше сомнений. Но сколько времени он еще проживет? Возможно, что он еще не умрет… Ах, нет, это невозможно. Воздух был ледяной, захватывал дыхание». И мне снова представился дышащий ребенок, с полуоткрытым ртом, с ямочкой на шее.