Том 2. Поэзоантракт

Северянин Игорь Васильевич

Секстина IX

Две силы в мире борются от века: Одна — Дух Тьмы, другая — Светлый Дух. Подвластна силам сущность человека, И целиком зависит он от двух. И будь то Эсмеральда иль Ревекка, У них все тот же двойственный пастух. На пастуха восстал другой пастух. Для их борьбы им не хватает века. Для Эсмеральды точит нож Ревекка — То ею управляет Злобный Дух. Когда ж победа лучшей сил из двух, Тогда прощают люди человека. Кто выше — оправданья человека?! Когда блюдет стада людей Пастух В одежде белой, грешницы, из двух Оправданными будут обе: века Ограда и надежда — Светлый Дух, И как ты без него жила б, Ревекка? Нет, ты не зла злых вовсе нет, Ревекка, Но горе причинить для человека Тебе легко: так хочет Черный Дух… Но светозарный не уснул Пастух: Он зло твое рассеял вихрем века, — И ты невинна, как дитя лет двух. Но

так как ты во власти грозных двух Великих сил, ничтожная Ревекка, Но так как ты и облик человека Имеешь данный Силами, то века Тебе не переделать: Злой Пастух В тебя опять вмещает грешный дух. Издревле так. Но будет день — и Дух В одежде солнца и луны, из двух Планет сотканной, встанет как Пастух И Духа тьмы, и твой, и всех, Ревекка! Господь покажет взору человека, Что покорен Бунтующий от века!..

Секстина Х

Мне кажется, что сердце биандрии, Идейной биандрии — виноград. Она стремится в зной Александрии, Лед Мурмана в него вместиться рад. Ему отраден запах малярии, Ему набатны оргии трибад. Влиянье винограда на трибад, Как и на сердце пламной биандрии, Утонченней миазмов малярии. Да, в их телах блуждает виноград, Он опьянять безумствующих рад Экваторьяльностью Александрии. Причин немало, что в Александрии Гораздо больше чувственных трибад, Чем в Швеции: способствовать им рад Там самый воздух. Но для биандрии И выльденный шипучий виноград На севере — намек о малярии… В Батуме — там, где царство малярии, Гордятся пальмы, как в Александрии, У рощ лимонных вьется виноград, Зовя к себе мечтания трибад. Он, родственный инстинктам биандрии, Припасть к коленям, льнущим к страсти, рад. О, как турист бывает ярко рад, Когда ему удастся малярии Избегнуть, или в зной Александрии Умерить льдяным взором биандрии Кокетливой, иль в хохоте трибад Пить дышущий поляром виноград… Не для мужчин трибадный виноград, — Его вкусив, не очень будешь рад: В нем смех издевкой девственных трибад… Страшись и биандрийной малярии, То веющей огнем Александрии, То — холодом распутной биандрии…

Лэ III

Покаран мир за тягостные вины Свои ужаснейшей из катастроф: В крови людской цветущие долины, Орудий шторм и груды мертвецов, Развал культуры, грозный крах науки, Искусство в угнетеньи, слезы, муки, Царь Голод и процессии гробов. Царь Голод и процессии гробов, Пир хамов и тяжелые кончины, И притесненье солнечных умов, И танки, и ньюпор, и цеппелины, И дьявол, учредивший фирму Крупп, Испанская болезнь, холера, круп — Все бедствия, притом не без причины… Все бедствия, притом не без причины: От деяний, от мыслей и от слов. Еще порхают ножки балерины, Еще не смолкли ветерки стихов, Еще звучат цветения сонат, Еще воркуют сладко адвокаты, — А мир приять конец уже готов. Да, мир приять конец уже готов В когтях нечеловеческой кручины, Пред судным ликом массовых голгоф И пред разверстой пропастью трясины. Но жизнь жива, и значит — будет жив И грешный мир — весь трепет, весь порыв! Он будет жить, взнесенный на вершины! Он будет жить, взнесенный на вершины, В благоуханном шелесте дубров, В сияньи солнца, в звуках мандолины, В протяжном гуде северных ветров, В любви сердец, в изнежии малины, В симфониях и в меди четких строф. Мир исполин — бессмертны исполины! Мир исполин, — бессмертны исполины! Он будет до скончания вдов Самим собой: тенеты паутины Ему не страшны — богу из богов! Да здравствует вовек величье мира! Да славит мир восторженная лира! Да будет мир и радостен, и нов! Да будет мир и радостен, и нов! Греми, оркестр! Цветите, апельсины! Пылай, костер! Я слышу жизни зов! Перед глазами — чарные картины, И дали веют свежестью морской. Но помни впредь, безбожный род людской: Покаран мир за тягостные вины. Покаран мир за тягостные вины: Царь Голод и процессии гробов — Все бедствия, притом не без причины, И мир приять конец уже готов, Но будет жить, взнесенный на вершины, Мир исполин, — бессмертны исполины! Да будет мир и радостен, и нов!

Лэ IV

Нет табаку, нет хлеба, нет вина, — Так что же есть тогда на этом свете?! Чье нераденье, леность, чья вина Поймали нас в невидимые сети? Надолго ль это? близок ли исход? Как будет реагировать народ? — Вопросы, что тоскуют об ответе. Вопросы, что тоскуют об ответе, И даль, что за туманом не видна… Не знаю, как в народе, но в поэте Вздрожала раздраженная струна: Цари водили войны из-за злата, Губя народ, а нам теперь расплата За их проступки мстительно дана?! За их проступки мстительно

дана Нам эта жизнь лишь с грезой о кларете… А мы молчим, хотя и нам ясна Вся низость их, и ропщем, точно дети… Но где же возмущенье? где протест? И отчего несем мы чуждый крест Ни день, ни год — а несколько столетий?! Ни день, ни год, а несколько столетий Мы спины гнем. Но близкая волна Сиянья наших мыслей, — тут ни плети, Ни аресты, ни пытка, что страшна Лишь малодушным, больше не помогут: Мы уничтожим произвола догмат, — Нам молодость; смерть старым суждена. Нам молодость. Смерть старым суждена. Художник на холсте, поэт в сонете, В кантате композитор, кем звучна Искусства гамма, репортер в газете, Солдат в походе — все, кому нежна Такая мысль, докажут пусть все эти Свою любовь к издельям из зерна. Свою любовь к издельям из зерна Докажет пусть Зизи в кабриолете: Она всем угнетаемым верна, Так пусть найдет кинжальчик на колете И бросит на подмогу бедняку, Чтоб он убил в душе своей тоску И радость в новом утвердил завете. Так радость в новом утвердил завете И стар, и мал: муж, отрок и жена. Пусть в опере, и в драме, и в балете Свобода будет впредь закреплена: Пускай искусство воспоет свободу, И следующий вопль наш канет в воду: «Нет табаку, нет хлеба, нет вина!» Нет табаку, нет хлеба, нет вина — Вопросы, что тоскуют об ответе. За «их» поступки мстительно дана, — Ни день, ни год, а целый ряд столетий, — Нам молодость. Смерть старым суждена! Свою любовь к издельям из зерна Пусть радость в новом утвердит завете.

Лэ V

Они придут — ни эти и не те, Те, что живут теперь и прежде жили, А новые, кто предан Чистоте, С лазурью в каждой вене, в каждой жиле. Безвраждные, не знающие смут, Незлобиво-прекрасные, — придут, Чтоб мы при них глаза свои смежили. Чтоб мы при них глаза свои смежили И отошли, погрязшие в тщете, В свой смертный сон, чтоб больше не вражили В уродстве, зле, грязи и нищете. Мы им уступим место на планете, И наши торжествующие дети Возгрянут гимн добру и красоте. Возгрянут гимн добру и красоте, Зло победят единодушно или Не будут вовсе жить, в своей мечте Узревшие лазоревые были. Пленительным и легким станет труд, Все лучшее себе они возьмут И забожат, как деды не божили. И забожат, как деды не божили, Грядущие, со взором, к высоте Направленным, с которым подружили Луна и звезды в светлой темноте. Они отвергнут спецное гурманство, Они воздвигнут культ вегетарьянства И будут жить в священной простоте. И будут жить в священной простоте, Служа не зверской, дерзкой, мерзкой силе; А духу своему, петь о Христе, О том, как мы Исуса поносили В своей бесчеловечной пустоте, Петь о Его расхолмленной могиле, Петь о Христовом подвижном кресте. Петь о Христовом подвижном кресте Могли б и мы, пока еще мы были Безгрешными, пока на животе Не ползали и не глотали пыли. Но нет: мы тьме сиянье предпочли, Погрязли в злобной тине и пыли, О том, кем быть могли, мы позабыли. О том, кем быть могли, мы позабыли, Предавшись сладострастью, клевете И всем земным грехам, — мы утаили В себе наш дух, в своей неправоте. Пусть нас, разнузданных, без устрашенья, Простить за деянья и прегрешенья Они придут — ни эти и не те. Они придут — не эти и не те, Чтоб мы при них глаза свои смежили, Возгрянут гимн добру и красоте И забожат, как деды не божили. И будут жить в священной простоте, Петь о Христовом подвижном кресте, О том, кем быть могли, мы позабыли.

Финал («Кончается одиннадцатый том…»)

Кончается одиннадцатый том Моих стихов, поющих о бывалом, О невозвратном, сказочном, о том, Что пронеслось крылатым карнавалом. Не возвратить утраченных услад В любви, в искусстве, в solr'ee, в ликерах, — Во всем, во всем!.. Заплачьте, и назад Смотрите все с отчаяньем во взорах. Пусть это все — игрушки, пустяки, Никчемное, ненужное, пустое!.. Что до того! Дни были так легки, И в них таилось нечто дорогое! Любили мы любовь и пикники, И души вин и женщин тонко знали, Вначале повстречали нас венки, И поношенье хамское — в финале. Мы смели жить! мы смели отдавать Чаруйный долг великолепной моде, Не утомясь, молитвенно мечтать О равенстве, о братстве, о свободе. Вам, «новым», вам, «идейным», не понять Ажурности «ненужного» былого: На ваших лбах — бездарности печать И на устах — слух режущее слово!.. Конечно, я для вас — «аристократ», Которого презреть должна Рассея… Поэт, как Дант, мыслитель, как Сократ, — Не я ль достиг в искусстве апогея? Но будет день — и в русской голове Забродят снова мысли золотые, И памятник воздвигнет мне в Москве Изжив «Рассею», вечная Россия!