Том 2. Поэзоантракт

Северянин Игорь Васильевич

1918 — Х

II. Пчелы и стрекозы

Восемнадцатый век

Восемнадцатый век! не ему ли дано Слыть изысканным хамом во веки веков? В нем с учтивостью грубость — сплелась заодно, И с изяществом пошлость придворных домов. Ришелье исщипал в синяки Шаролэ. Бил Субиз по щекам, наземь бросив де Нель. За Шасси выбегала кокетка Буфле И кричала: «Желаю его на постель!» Герцогиня Беррийская в пьянстве сожглась. Graile и Logre называли maman… Помпадур! Было много чудовищных зрелищ для глаз, Было много средь фрейлин развратниц и дур. Куаньи, проиграв капитал принцу Домб, Закричал:

«Так везет лишь ублюдкам одним!» Создавая шантан, устроители помп Говорили: «Традиции monde'a храним…» Эстрада, в браке с маршалом, игорный дом Совершенно открыто держала, свой сан Позабыв, — дом, где «в пух» проигрался Вандом И богачкою стала madame Монтеспан.

1918 — Х

Сонет XXIX

Век грации, утонченный век-стебель! Ланкрэ, Ла-Туш, Бушэ, Грэз и Ватто! Андрэ Шарль Булль — поэт, не твой ли мебель? И ты, Бертон, не ты ль певец манто? Век мушек-«поцелуев», вздохов гребель, Духов и комплиментов, — но зато Виконт бранится дома, как фельдфебель, А виконтесса, как — не знаю! — кто… Двуликий век Раттье и Фрагонара — Изящества и грубого кошмара! — Ты мне напомнил «эти» времена: Не та же ли культурность показная, Которую определенно зная, Спасти не могут наши имена?

1918 — IX

Газэлла IX

А если б Пушкин ожил и к нам пришел?… Тогда б он увидел, что хам пришел. И Мережковскому бы сказал он: «Да, Собрат, вы были правы, — „он“ там пришел. Грядуший Хам окончил свой дальний путь, И рады иль не рады, он к вам пришел…» Потом бы Пушкин «новых» читал стихи: «На смену мне рой целый в мой храм пришел, И „гениев“ так много теперь у вас, Что и меня забыли, я сам пришел: Хотелось насмотреться на вашу жизнь, Но, посмотрев, воскликну: „В бедлам пришел!..“»

«Самарский адвокат»

Посредственному адвокату Стать президентом — не удел. Он деловито шел к закату, И вот дойдя — он не у дел!.. Напрасно чванилась Самара: «Волжанин стал почти царем!» Он поднимался, как опара, А лопнул мыльным пузырем. Но не конфузятся волжане: «Керенки» знает вся страна. Они у каждого в кармане — А чтобы драл их сатана! Народ, жуя ржаные гренки, Ругает «детище» его: Ведь потруднее сбыть «керенки», Чем Керенского [5] самого!..

5

Простонародное произношение. — Прим. И. Северянина.

1918 — V

«Александр IV»

Что думал «Александр Четвертый», Приехав в гатчинский дворец, Обозревая пол, протертый Людьми без мозга и сердец? Аллеей векового сада Бродя, он понял ли афронт, Что шел к нему из Петрограда? Ужель надеялся на фронт? Как он, чей путь был сладко-колок, Свой переоценил завет! Какой же он плохой психолог И жалкий государствовед! Как символичен «милосердья Сестры» костюм, который спас Его: не то же ли в нетвердье И сердобольностей запас? Да, он поэт! да, он фанатик! Идеалист style d'e cadence! [6] Паяц трагичный на канате. Но идеальность — не баланс…

6

В

декадентском стиле (фр.)

1918 — V

Крашеные

Сегодня «красные», а завтра «белые» — Ах, не материи! ах, не цветы! Людишки гнусные и озверелые, Мне надоевшие до тошноты. Сегодня пошлые и завтра пошлые, Сегодня жулики и завтра то ж, Они, бывалые, пройдохи дошлые, Вам спровоцируют любой мятеж. Идеи вздорные, мечты напрасные, Что в «их» теориях — путь к Божеству? Сегодня «белые», а завтра «красные» — Они бесцветные по существу.

Влюбленные в поэтику

Меня мутит от Асквита, Либкнехта, Клемансо. Стучит у дома засветло Пролетки колесо. «Эй, казачок!» Дав Витеньке Пальто, она — в дверях, Мы с нею вне политики, Но целиком в стихах. Нам дела нет до канцлера, До ультиматных нот, До Круппа и до панциря, И ноль для нас — Синод. Мы ищем в амфибрахиях Запрятанный в них ямб. В ликерах и ратафиях Находим отблеск рамп. Строй букв аллитерации И ассо-диссонанс — Волшба версификации — Нас вовлекают в транс. Размеры разностопные Мешаем мы в один — Узоры многотропные На блесткой глади льдин. И сближены хореями, Слиянные в одно, Мы над землей зареяли, Как с крыльями зерно.

По справедливости

Его бесспорная заслуга Есть окончание войны. Его приветствовать, как друга Людей, вы искренне должны. Я — вне политики, и, право, Мне все равно, кто б ни был он. Да будет честь ему и слава, Что мир им, первым, заключен! Когда людская жизнь в загоне, И вдруг — ее апологет, Не все ль равно мне — как: в вагоне Запломбированном иль нет?… Не только из вагона — прямо Пускай из бездны бы возник! Твержу настойчиво-упрямо: Он, в смысле мира, мой двойник.

1918 — V

Тэффи («Где ты теперь, печальная душа…»)

Где ты теперь, печальная душа С веселою, насмешливой улыбкой? Как в этой нови, горестной и зыбкой, Ты можешь жить, и мысля, и дыша? Твои глаза, в которых скорбь и смех, Твои уста с язвительным рисунком Так близки мне и серебристым стрункам Моей души, закутанная в мех. О, странная! О, грустная! в тебе Влекущее есть что-то. Осиянна Ты лирикой души благоуханной, О лилия в вакхической алчбе!

1918 — XII

Памяти Н.И. Кульбина

Подвал, куда «богемцы» на ночь Съезжались, пьяный был подвал. В нем милый Николай Иваныч Художественно ночевал. А это значит — спич за спичем И об искусстве пламный спор. Насмешка над мещанством бычьим И над кретинами топор. Новатор в живописи, доктор. И Дон-Жуан, и генерал. А сколько шло к нему дорог-то! Кто, только кто его не знал! В его улыбке миловзорца Торжествовала простота. Глаза сияли, как озерца В саду у Господа-Христа. Среди завистливого, злого Мирка, теплел он, как рубин. Да, он в хорошем смысле слова Был человеком — наш Кульбин!