Том 2. Поэзоантракт

Северянин Игорь Васильевич

Квинтина III

Я здесь один, совсем один — В том смысле, что интеллигента Ни одного здесь нет. Вершин Сосновый говор. Речки лента Зеркальная в кудрях долин. Отрадны шелесты долин И влажная влекуща лента. Среди людей я все ж один, И, право, тоньше шум вершин Для слуха грез интеллигента. Искусство — для интеллигента: Среди невест лишь он один Ждет, чтобы даже кинолента Струила аромат долин, И свято любит свет вершин. Стремитесь к холоду вершин, Привыкшие к теплу долин, Беря пример с интеллигента. Пусть из ползучих ни один Не падает, виясь, как лента. Милей всех лент — любимой лента, Она

превыше всех вершин. Внемлите, жители долин, Всей гамме чувств интеллигента: Взлет — смысл единственный один!

Квинтина IV

Любовь приходит по вечерам, А на рассвете она уходит. Восходит солнце, и по горам, И по долинам лучисто бродит, Лучи наводит то здесь, то там. Мир оживает то здесь, то там, И кто-то светлый по миру бродит, Утрами бродит, а к вечерам Шлет поцелуи лесам, горам И, миротворя весь мир, уходит. Уходят горы, и век уходит. И что звучало по вечерам, Забыто к утру. Лишь память бродит, Как привиденье, то здесь, то там, Да волны моря бегут к горам. Нам надоели низы — к горам Мы устремились: ведь солнце там! А вечерами оно уходит… Тогда — обратно: по вечерам Уходит Ясность, и Нежность бродит. Пока мы юны, пока в нас бродит Кровь огневая, спешим к горам: Любовь и Солнце мы встретим там! Пусть на закате оно уходит, Она приходит по вечерам…

Лэ I

О вы, белосиреневые сны, Объятые вервэновой печалью! О, абрис абрикосовой весны! О, личико, окутанное шалью Лимонною, ажурною, кисейною! О, женщина с душой вервэновейною, Приснившаяся в оттепель февралью!.. Приснившееся в оттепель февралью — В моем коттэдже у кривой сосны — Лицо под фиолетовой вуалью, Лицо, глаза которого грустны И, как вуаль, немного фиолетовы, Я знал тебя, и, может быть, от этого Мне многие туманности ясны… Мне многие туманности ясны, Они влекут недостижимой далью… Ах, все наливки для меня вкусны, Но предпочту кизилью и миндалью; От них мои мечты ажурно кружатся, То ярко грозоносятся, то вьюжатся, Как ты, рояль с надавленной педалью… О ты, рояль с надавленной педалью И с запахом вервэновой волны, Ты озарял квартиру генералью Созвучьями, текущими с луны… Улыбки уст твоих клавиатурные… Ее лица черты колоратурные На фоне бирюзовой тишины… На фоне бирюзовой тишины Я помню краску губ ее коралью, Ее волос взволнованные льны И всю ее фигуру феодалью… Мы не были как будто влюблены, А может быть — немного: ведь под алью Ее слова чуть видны, чуть слышны… Ее слова чуть видны, чуть слышны, Заглушены поющею роялью И шумом голосов заглушены, Они влекут мечтанно к изначалью — И я переношу свои страдания В великолепный хаос мироздания, Создавший и холеру, и… Италию! Создавший и холеру, и Италию, Тебе мои моленья не нужны… Мне хочется обнять ее за талию: Ее глаза зовущие нежны; В них ласковость улыбчиво прищурена, Им фимиамов множество воскурено… — О вы, белосиреневые сны!.. О вы, белосиреневые сны, Приснившиеся в оттепель февралью! Мне многие туманности ясны, И — ты, рояль с надавленной педалью… На фоне бирюзовой тишины Ее слова чуть видны, чуть слышны Создавшему холеру и Италию…

Berceuse сирени

Когда сиреневое море, свой горизонт офиолетив, Задремлет, в зеркале вечернем луну лимонно отразив, Я задаю вопрос природе, но, ничего мне не ответив, В оцепененьи сна блистает, и этот сон ее красив. Ночь, белой лилией провеяв, взлетает, точно белый лебедь, И исчезает белой феей, так по-весеннему бела, Что жаждут жалкую планету своею музыкой онебить, Бряцая золотом восхода, румяные колокола. Все эти краски ароматов, всю филигранность настроений Я ощущаю белой ночью у моря, спящего в стекле, Когда, не утопая, тонет лимон луны в его сирени И, от себя изнемогая, сирень всех нежит на земле.

1918 — VI

Последние зеленые листки…

На

эстляндском ли берегу, восемнадцатого ноября, У Балтийского в сизый цвет моря выкрашенного, Над вершинами гор и скал — я над крышами иду, паря, В бездну тучи летят песка, шагом выкрошенного. Что за пламенная мечта, увлекающая, словно даль, Овладела опять душой? чего выскочившая И вспорхнувшая снова ввысь, возжелала ты, птица-печаль, В это утро, как малахит, все заиндевевшее? Цель бесцельных моих шагов — не зеленые ли вы, листки, Уцелевшие от костлявой, — сочувствующие, — Той, что осенью все зовут, покровительницы чар тоски, Той, чьи кисти — шалобольные, безумствующие?…

1918 — XI

Пора безжизния

Кончается октябрь, бесснежный и туманный. Один день — изморозь. Тепло и дождь — другой. Безлистый лес уснул гнилой и безуханный, Бесцветный и пустой, скелетный и нагой. На море с каждым днем все реже полотенца: Ведь Осень, говорят, неряха из нерях… И ходят две сестры — она и Инфлюэнца, Две девы старые, — и топчутся в дверях. Из скромных домиков их гонят: кто — дубиной, Кто — жаркой банею, кто — ватным армяком; Кто подогадливей, их просто гонит хиной, Легко тягающейся с крепким тумаком… Пора безжизния!.. И даже ты, телега, Не то ты ленишься, не то утомлена… Нам грязь наскучила. Мы чистого ждем снега. В грязи испачкала лицо свое луна…

1918 — Х

Предвешняя элегия

Не знаю — буду ли я жив К весне и вкрадчивой, и нежной; Пойду ли вновь с мечтой элежной К полянам, песнь о них сложив. Не знаю — станет ли сирень Меня дурманить вновь фиолью, Какою занеможет болью Моя душа в весенний день. Не знаю — буду ли я знать, Что значит упиваться маем, Туберкулезом злым ломаем, И, умирая, жить желать.

1918 — XII

Это явь или грёза?

Сон мой был или не был? что мне снилось, что снилось? только море и небо, Только липы и поле! это явь или греза? сон мой был или не был? Я здесь жил или не жил? ты была ли со мною? здесь тебя ли я нежил? Что-то все по-другому… Будто то, да не то же… Я здесь жил или не жил? Та же самая дача… Те же самые окна… В них смотрела ты, плача… А потом улыбалась… А потом… Да, конечно: та же самая дача!.. Значит, «Тост безответный» здесь написан, не правда ль? И обложкой приветной, Все сомненья рассеяв, убедил меня в яви милый «Тост безответный».

1918 — IV

Музе музык

Не страшно ли, — тринадцатого марта, В трехлетье неразлучной жизни нашей, Испитое чрез край бегущей чашей, — Что в Ревель нас забрасывает карта? Мы в Харькове сошлись и не в Иеве ль Мечтали провести наш день интимный? Взамен — этап, и, сквозь Иеве, в дымный Холодный мрак, — и попадаем в Ревель. Как он красив, своеобразен, узок И элегантно-чист, весь заостренный! Восторженно, в тебя всегда влюбленный, Твое лицо целую, муза музык!.. Придется ли нам встретить пятилетье И четверть века слитности — не знаю. Но знаю, что никто-никто иная Не заменит тебя, кого ни встреть я… Встреч новых не ищу и не горюю О прежних, о дотебных, — никакие Соблазны не опасны. Я целую Твое лицо открытое, Мария.

13 марта 1918

Ревель, гостиница «Золотой лев»

Элегия изгнания

В моем добровольном изгнании Мне трудно представить, что где-то Есть мир, где живут и мечтают, Хохочут и звонко поют. Да полно! Не только ль мечтанье — Соблазны культурного света? Не всюду ли жизнь проживают, Как я в заточении тут? И разве осталась культура, Изыски ее и изборы, Утонченные ароматы Симфоний, стихов и идей? И разве полеты Амура Ткут в воздухе те же узоры? И разве мимозы не смяты Стопой озверелых людей? Вот год я живу, как растенье, Спасаясь от ужасов яви, Недавние переживанья Считая несбыточным сном. Печально мое заточенье, В котором грущу я по славе, По нежному очарованьв В таком еще близком былом…