Том 2. Поэзоантракт

Северянин Игорь Васильевич

1918 — V

Судьба Таси

Наш век — чудо-ребенка эра И всяких чуд. Был вундеркинд И дирижер Вилли Ферреро, Кудрявый, точно гиацинт. Девятилетний капельмейстер Имел поклонниц, как большой, И тайно грезил о невесте Своею взрослою душой. Однажды восьмилетке Тасе Мать разрешила ехать с ней — На симфоническом Парнасе Смотреть на чудо из детей. В очарованьи от оркестра, Ведомого его рукой, В антракте мальчику-маэстро Малютка принесла левкой. Хотя чело его увили Цветы, — их нес к нему весь зал, — Все ж в знак признательности Вилли В лоб девочку поцеловал. О, в этом поцелуе — жало, А в жале — яд, а в яде — тлен… Блаженно Тася задрожала, Познало сердце нежный плен. Уехал Вилли. Стало жутко. Прошло три года. Вдалеке Ее он помнил ли? Малютка Скончалась в муке и тоске.

1918 — V

Лососья идиллия

Там, где растет на берегу осина

И вкривь, и вкось, Вплыла из моря в речку лососина, За ней — лосось. И стала выкрапчатая лососька Метать икру. На душегубке слышен шепот: «Фроська, Оставь игру. Не шевелись. Ах, лучше б ты осталась На берегу. Зря к делу на ночное затесалась… Дай острогу». И дедушка, дрожащею, но верной Сухой рукой Взмахнул, слегка прицелился примерно И — острогой! От восхищенья закричала Фроська: «Поди, небось, Ты пала, икрометная лососька!» Но пал лосось.

Кондитерская дочь

Германский лейтенант с кондитерскою дочкой Приходит на лужок устраивать пикник. И саркастически пчела янтарной точкой Над ним взвивается, как злой его двойник. Они любуются постельною лужайкой, Тем, что под травкою, и около, и под. И — френч ли юнкерский затейливою байкой Иль страсть заводская — его вгоняет в пот. Так в полдень млеющий на млеющей поляне Млеть собирается кондитерская дочь… Как сочь июльская, полна она желаний: В ее глазах, губах, во всей — сплошная сочь… Вот страсть насыщена, и аккуратно вытер Отроманировавший немец пыль и влажь… А у кондитерской встречает их кондитер С открытой гордостью — как связи их бандаж.

1918 — XI

В роли рикши

Пятнадцать верст на саночках норвежских Я вез тебя равниной снеговой, На небе видя зубров беловежских, Из облаков содеянных мечтой. Пятнадцать верст от Тойлы и до Сомпе, В дороге раза два передохнув, Я вез тебя, и вспоминал о помпе, С какой поил вином меня Гурзуф… Пятнадцать верст, уподобляясь рикше, Через поля и лес тебя я вез… Но, к лошадиной роли не привыкши, Прошу мне дать обед, а не овес…

Квинтина V

Когда поэт-миллионер, При всем богатстве, — скряга, Он, очевидно, духом сер. Портянки, лапти и сермяга — Нутро. Снаружи — эксцессер. О, пошехонский эксцессер, Офрачена твоя сермяга! О нищенский миллионер, Твой алый цвет промозгло-сер! Ты даже в ощущеньях скряга! Противен мот. Противен скряга, Тем более — миллионер, Кому отцовская сермяга Стеснительна: ведь эксцессер Фрак любит — черен он иль сер… Вообразите: фрак — и сер… Тогда рутинствуй, эксцессер! Тогда крути беспутно, скряга! Тогда бедуй, миллионер! Стань фраком, серая сермяга! Компрометирует сермяга Того лишь, кто душою сер. Отвратен горе-эксцессер, — По существу — скопец и скряга, По кошельку — миллионер.

Лэ II

Алексею Масаинову

В Японии, у гейши Ойя-Сан, Цветут в саду такие анемоны, Что друг ее, испанский капитан, Ей предсказал «карьеру» Дездемоны. Не мудрено: их пьяный аромат Всех соблазнит, и, ревностью объят, Наш капитан ее повергнет в стоны. Наш капитан ее повергнет в стоны, Когда микадо, позабыв свой сан, Придет к японке предлагать ей троны, — За исключением своей, — всех стран… И за зеленым чаем с ней болтая, Предложит ей владения Китая: «За поцелуй Китай Вам будет дан». «За поцелуй Китай Вам будет дан», — И Ойя-Сан воздаст ему поклоны, И Ойя-Сан введет его в дурман, В крови царя она пробудит звоны… Сверкая черным жемчугом зубов, Струя ирис под шелк его усов, Она познает негные уроны. Она познает негные уроны, И, солнцем глаз гетеры осиян, Забудет бремя и дефект короны Микадо, от ее лобзаний пьян. Потом с неловкостью произношенья Сказав «adieu», уйдет — и в подношенье, Взамен Китая, ей пришлет… тюльпан. Взамен Китая ей пришлет тюльпан Высокий bon vivant [7] «нейтральной зоны», Не любящий в свиданьях «барабан», Ходящий чрез ограды и газоны, Чтоб (как грузины говорят: шайтан!) Придворный не схватил за панталоны, Усердием особым обуян… Усердием особым обуян, Придворный сыщик, желтый, как лимоны, Не постеснится из дворца шантан Устроить на пиру жрецов мамоны И (сплетней, — не буквально!) за штаны Схватить царя, с вспененностью волны Друзьям расскажет «сверх-декамероны»… Друзьям расскажет «сверх-декамероны» Дворцовый шпик — невежда и болван. Не оттого ль, чтоб не дразнить «тромбоны», Избрал забор микадо-донжуан? Как отдохнет от суеты житейской, Как азиатской, так и европейской, У подданной, у гейши Ойя-Сан. В Японии, у гейши Ойя-Сан, Микадо сам ее повергнет в стоны: «За поцелуй Китай Вам будет дан», — Она познает негные уроны, — Взамен Китая ей пришлет тюльпан. Усердием особым обуян, Друзьям расскажет «сверх-декамероны».

7

Кутила, весельчак, человек беспечного склада (фр.)

У гейш

Разноцветно поют фонарики, Озеркаленные заливом, И трелят на флейтах арийки Гейши, подобные сливам. В кимоно фиолетово-розовом, Смеющиеся чаруйно, С каждым, волнуемым позывом, Встречаются беспоцелуйно… Уютные домики чайные Выглядят, как игрушки. Моряки, гости случайные, Пьют чай из фарфоровой кружки. И перед гейшами желтыми Хвастают

лицами милых На карточках с глазами проколотыми За нарушенье «клятв до могилы»… Японки смотрят усмешливо На чуждых женщин безглазых С душою края нездешнего Вынутых из-за пазух… Шалунья Сливная Косточка Отбросила веер бумажный, И на гостя посыпалась горсточка Вишен, манящих и влажных…

III. Шорохи интуиции

Поэза упадка

К началу войны европейской Изысканно-тонкий разврат От спальни царей до лакейской Достиг небывалых громад. Как будто Содом и Гоморра Воскресли, приняв новый вид: Повальное пьянство. Лень. Ссора. Зарезан. Повешен. Убит. Художественного салона И пьяной харчевни стезя Совпала по сходству уклона. Их было различить нельзя. Паскудно гремело витийство, Которым восславлен был грех. Заразное самоубийство Едва заглушало свой смех. Дурил хамоватый извозчик, Как дэнди эстетный дурил. Равно среди толстых и тощих Царили замашки горилл. И то, что расцветом культуры Казалось, была только гниль. Утонченно-тонные дуры Выдумывали новый стиль. Они, кому в нравственном тесно, Крошили бананы в икру, Затеявали так эксцессно Флиртующую игру. Измызганно-плоские фаты, Потомственные ромали, Чьи руки торчат, как ухваты, Напакоститься не могли. Народ, угнетаемый дрянью Безмозглой, бездарной, слепой, Усвоил повадку баранью: Стал глупый, упрямый, тупой. А царь, алкоголик безвольный, Уселся на троне втроем С царицею самодовольной И родственным ей мужиком. Был образ правленья беспутен — Угрозный пример для корон: Бесчинствовал пьяный Распутин, Усевшись с ногами на трон. Упадочные модернисты Писали ослиным хвостом Пейзажи, и лишь букинисты Имели Тургенева том. Свирепствовали декаденты В поэзии, точно чума. Дарили такие моменты, Что люди сбегали с ума. Уродливым кактусом роза Сменилась для моды. Коза К любви призывалась. И поза Настойчиво лезла в глаза. И этого было все мало, И сытый желудок хотел Вакхического карнавала Разнузданных в похоти тел. И люди пустились в эксцессы, Какие не снились скотам. Изнервленные поэтессы Кривлялись юродиво там. Кишки обжигались ликером, И похоть будили смешки, И в такт бархатистым рессорам Качелились в язвах кишки. Живые и сытые трупы, Без помыслов и без идей, Ушли в черепашии супы, — О, люди без сути людей! Им стало филе из лягушки Дороже пшеницы и ржи, А яды, наркозы и пушки — Нужнее, чем лес и стрижи. Как сети, ткать стали интриги И, ближних опутав, как рыб, Забыли музеи и книги, В руке затаили ушиб! Злорадно они ушибали Того, кто доверился им. Так все очутилось в опале, Что было правдиво-святым. И впрямь! для чего людям святость? Для святости — анахорет! На подвиги, боль и распятость Отныне наложен запрет. И вряд ли притом современно Уверовать им в интеллект И в Бога. Удел их — надменно Идти мимо «разных там сект»… И вот, под влиянием моды, Святое отринувшей, все На модных ходулях «комоды» Вдруг круг завели в колесе. Как следствие чуши и вздора — Неистово вверглись в войну. Воскресли Содом и Гоморра, Покаранные в старину.

1918 — Х

Борису Верину

В свое «сиреневое царство» Меня зовешь ты в Петроград. Что это: едкое коварство? Или и вправду ты мне рад? Как жестко, сухо и жестоко Жить средь бесчисленных гробов, Средь диких выходцев с востока И «взбунтовавшихся рабов»! И как ты можешь, тонкий, стильный, Ты, принц от ног до головы, Жить в этой затхлости могильной, В болотах призрачной Невы? Скелетовидная Холера И пучеглазая Чума Беспутствуют, смеются серо, Ужасные, как смерть сама. И методически Царь Голод Республику свергает в топь… А ты, который горд и молод, Пред ним — опомнись! — не холопь! Беги ко мне, страшись «татарства»! Мой край возник, как некий страж. Твое ж «сиреневое царство» — Болотный призрак и мираж. Не дай мне думать, рыцарь верный, Чей взлет всегда был сердцу люб, Что ты бесчувственный, безнервный, Что ты средь грубых сам огруб.

1918 — XII

Отходная Петрограду

За дряхлой Нарвой, верст за двести, Как окровавленный пират, Все топчется на топком месте Качающийся Петроград. Кошмарный город-привиденье! Мятежный раб! Живой мертвец! Исполни предопределенье: Приемли страшный свой конец! В молитвах твоего литурга Нет о твоем спасеньи просьб. Ты мертв со смертью Петербурга, — Мечты о воскресеньи брось. Эпоха твоего парада — В сияньи праздничных дворцов. Нет ничего для Петрограда: О, город — склеп для мертвецов! Твоя пугающая близость — Над нами занесенный нож. Твои болезни, голод, сырость — Вот чем ты власть свою умножь! Ты проклят. Над тобой проклятья. Ты точно шхуна без руля. Раскрой же топкие объятья, Держащая тебя земля. И пусть фундаментом другому Красавцу-городу гранит Пребудет твой: пусть по-иному Тебя Россия сохранит…