Том 2. Повести
Шрифт:
Естественно, что о происшествии с Морони еще долго шептались, однако время сделало свое дело, и сплетня поблекла, как блекнет ткань, долго находившаяся на солнце. Супруги Морони жили в мире и согласии — даже горничная Нина ни о чем подозрительном не могла сообщить соседкам.
Пишта Тоот больше там не бывал — в этом сомневаться не приходилось. Да и когда бы ему там бывать? Не мог же Пишта Тоот заявиться к ним, когда Морони сидел дома. Если же он выходил из дому, значит, был с Пиштой Тоотом, а в этом случае Тоот и подавно не мог от него улизнуть. Задумано было жестоко. Беспощадный тюремщик торчал то возле
Но если Тоот не бывал у Морони, то и другие у них не бывали. Эржике, как видно, была смущена всем происшедшим и почти не показывалась в публичных местах, разве что на воскресных гуляньях в прекрасном городском саду (славившемся далеко окрест живою изгородью из кустов боярышника), и то лишь в сопровождении мужа или однорукого Билинского, брата Магдалины Билинской, матери Морони; правую руку ему еще в младенчестве — они жили тогда в Эперьеше — откусил разъяренный старый боров, когда дитя, лежавшее в колыбельке, свесило ручонку вниз. Борова, к счастью, вовремя отогнали, в противном случае он сожрал бы, наверно, младенца целиком. С течением времени, впрочем, этот несчастный боров претерпел множество превращений, выступая то в роли хирурга, оперировавшего руку Билинского после битвы при Каполне *, то в роли австрийского драгуна, отсекшего доблестную десницу в кровопролитном сражении.
На этом основании упомянутый Билинский стал одним из вице-президентов общества гонведов *, в заздравных тостах именовался «доблестным инвалидом освободительной войны», во время депутатских выборов был незаменимым вербовщиком голосов, а в гражданской жизни — кадастровым директором.
За исключением Билинского, ни один мужчина не бывал у четы Морони; перестали являться с визитами и дамы. Ох, уж эти злые мегеры! Даже крысам есть чему у них поучиться. Эржике, естественно, была несчастна, хотя виду не подавала. В конце концов удовольствие в высшей степени сомнительное — проводить время в обществе дряхлого кавалера, который Эржике величает сестрицей, изредка играет в марьяж, а в дурном расположении духа не скупится на язвительные намеки по праву родственника, и в обществе собственного супруга, хотя и кроткого, как ягненок, но от этого еще более скучного.
Пока не наступила осень, она мужественно несла свой крест, благопристойно сохраняя видимость внешнего мира; некоторое разнообразие внесли в их жизнь три недели, проведенные в айначкейских купальнях, но вот наступили длинные осенние вечера, и между супругами начались довольно частые схватки.
— Ты обращаешься со мной, как с пленницей… Ты стережешь меня, как турки гаремных невольниц, — с горечью вырывалось иной раз у Эржике.
— Надо было вести себя приличней.
От этих слов Эржике буквально вскипала от гнева:
— Побойся бога, злодей! И ты смеешь говорить, будто я веду себя неприлично?
— Ну что ты, детка! Ведь я храню твою честь как зеницу ока вон там, в столе.
Морони и в самом деле сделался грубоват. (Просто диву даешься, как тускнеет с течением времени нежность медового месяца!) Он часто попрекал ее выходкой распорядителей пикника, и ревность, это зеленоглазое чудовище, как ее тривиально называют, тоже нет-нет да и скалила зубы.
Пишту
— С этим Пиштой что-то неладно.
И правда, с бедным Пиштой творилось неладное. Он сделался странно меланхоличен и ко всему безучастен. Невеселый, рассеянный, бродил он среди людей, как глухой тетерев во ржи. Новости, развлечения, женщины, всякие прочие наслаждения утратили для него былую притягательность. Он мог целую неделю не бриться и с заросшим щетиной лицом, небрежно одетый, унылой тенью слонялся по улицам. Господи, а ведь какой кавалер был еще недавно! Если же он не слонялся по улицам, поникнув головой, то сидел в кабаке, подавленный, печальный, заказывая цыганам песни — одну другой заунывней, — что раздувают тоску, как дрожжи пампушку. — Нет, не нравится мне этот Пишта!
Целый город судил да рядил, какое несчастье постигло Тоота. Может, влюбился? Вздор, вздор! Будь он влюблен, каждое утро просиживал бы кресло у брадобрея. Может, рассорился с дядей? Пустое, пустое! На прошлой неделе старик передал в руки нотариуса завещание в пользу племянника. Может, какой-нибудь скрытый недуг? Бьюсь об заклад, какой-нибудь солитер.
Что иное могло быть менее правдоподобным! Поэтому Морони тотчас уверовал в солитера и, вопреки энергичным протестам Тоота, насильно привел врача, долженствовавшего изгнать из него упомянутого зверя.
Врач незаметно для пациента искусно и ловко исследовал больного и пришел к заключению, что физический недуг в данном случае места не имеет; вся беда в том, что больной хандрит, и следует опасаться, чтоб хандра не перешла в глубокую меланхолию (от нее погиб и отец Пишты).
Тут уж медицина бессильна. Пусть женится — женитьба вернет ему утраченную жизнерадостность; или хоть влюбится — в конце концов и этого достаточно.
— Так даже лучше, — заметил врач Ференц Пацек, — ибо это не слишком энергическое средство. Я всегда стараюсь избегать чрезмерно сильных средств.
И началось: друзья-собутыльники пытались заманить Пишту в дома, в которых имелись девицы; Пишта, туда, Пишта, сюда, но Пишта лишь выбранил своих доброжелателей — оставьте, дескать, меня в покое; Морони тоже измышлял всевозможные хитроумные планы, дабы увлечь друга в какие-либо нежные сети; однажды, глубоко тронутый его скорбью и оставшись с ним с глазу на глаз в «Трех розах», он решился коснуться вопроса весьма деликатного свойства, от которого у него самого изболелась душа.
— Послушай, Пишта. Давай съездим в Торнайю. Мы можем отправиться туда завтра или послезавтра. Навестим моего тестя. У старика пять дочерей, одна другой краше. Тебе ведь когда-то нравилась моя жена, помнишь?
Пишта кивнул. Он помнил.
— Вот увидишь: все пятеро точь-в-точь, как их сестра. Поедем?
Пишта отрицательно мотнул головой — нет, он не поедет. Морони день ото дня все более озабоченно повторял: «Нет, не нравится мне этот Пишта».
Тем приятней оказался для него вечер, когда однажды в «Трех розах» дядюшка Билинский, заявив, что завтра ему рано вставать, расплатился и ушел, и за круглым столом он и Пишта остались вдвоем. Пишта обратил к нему свое лицо и, как бывало в добрые старые времена, доверительным тоном сказал: