Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922-1927
Шрифт:
Поскольку народники не справились со своей задачей, писателям деревенских тем нужно было перестроиться. Для Ценского характерно, что он вводит в свои произведения очень много героев. В последнем романе у него двести действующих лиц, и все они как бы равновелики, равно достойны. Такое обилие действующих лиц должно размельчить фабулу; чтобы ее выдержать, нужны особые приемы. Одним из таких приемов является общность жизни, что обычно характерно и для исторических романов. Так, у Мордовцева громадная масса действующих лиц, и все они причастны к одному историческому целому{350}. Единство исторического события объединяет всех. То же отчасти замечается у Льва Толстого. Но там, где историческое событие не приходит на помощь для объединения персонажей, нужны другие приемы. У Ценского
В творчестве Сергеева-Ценского деревня неразрывно связана с мифом. Так же, как и у символистов, у него деревня не отрывается от природы, а вырастает из нее. Сначала дается природа, природа населяется мифологическими существами, и затем дается деревня. Во всех важнейших этапах жизни герои всегда встречают мифологические существа, которые все определяют. Деревня предстает в оправе мифологической природы, вырастает из глыбы природы, находится в путах болотной нежити и нечисти. И пока деревня не выйдет из мифологического болота, она не выйдет и из реального болота. Миф — это низы, которые деревня не преодолела; и выражают они не радельные, ликующие тона, как, например, у Ремизова, а страх. Деревня, подымаясь из первичных этапов природы и мифа, выражает страх. В первобытных религиях святой и страшный всегда совпадают. Так и для деревни все высокое и святое — это страшное, авторитетное и сильное — это страшное. Она не знает радости святости, а знает лишь страшное, является ли оно в виде мифической головы или более реально — в виде страшного отца, деда, или еще более грубо-реально — [пристава]. Все остальные подробности окрашиваются этим страхом, исходят из него. И страх здесь реалистичен. Можно сказать, что страшная голова померещилась, но это не столь важно: ведь [пристав] не померещился{351}. Это единая и законченная картина, единый и непрерывный ряд восприятия, одна и та же форма переживания жизни, которая заставляет видеть в болоте страшную голову, а затем сталкивает со страшным становым. В этом объединении тинистой головы и страшного реального [пристава] своеобразие таланта Сергеева-Ценского.
В некоторых произведениях Сергеева-Ценского деревня начинает разлагаться. Но там, где страх уходит, темные силы все же появляются. Смелость в деревне — это не стойкая, уверенная смелость, а вызов. Так, безбожник в деревне — это боевая фигура, активный безбожник. Уж коли не верую, то уж не верую, получается что-то вроде религии.
Итак, деревня у Сергеева-Ценского гораздо реалистичнее, чем у символистов. У символистов свои достижения, но они как бы использовали деревню для других целей: к ней привлекал миф. У Сергеева-Ценского более существенный подход к самой деревне и социально он очень углублен. Для сентименталистов вся беда деревни в плохом законодательстве. Сергеев-Ценский увидел в деревне особую, сложную, самостоятельную форму жизни. И когда деревня займет большое место в литературе, то в развитии этой темы Сергеев-Ценский сыграет определенную роль: внесет новую точку зрения. Современная проза не удержалась и соскочила с этого пути. Теперь программа навязывает особое клише, которое портит дело. Но несмотря на это тема деревни из намеченной Ценским фазы выйти не сможет.
В «Бабаеве» изображен особый мир — военная провинциальная среда. В России военное сословие было преемственно связано с дворянством, служившим из чести, а не для жалованья. Но еще в 80-е г. стало слагаться особое военное сословие, появляется кадровая военщина. Она обычно выходила из мещан и из духовенства, и, главным образом, сюда попадали те, которые не имели возможности учиться: «Учись, собачий сын — студентом будешь, не будешь учиться — в солдаты пойдешь». Исключением до последнего времени были лишь гвардейские полки, состоявшие исключительно из дворян. Военную жизнь как деклассированную впервые ввели в литературу Гаршин и Куприн. Далее Замятин обрисовал военную среду как особую и своеобразную. Эта же среда изображена Сергеевым-Ценским, и приемы ее оформления характерны. В «Бабаеве», как и в других произведениях, дана какая-то сплошная, целостная жизнь, где герои лишь немного выступают
По тону «Бабаев» связан с «Петербургом» Белого: дан также на грани безумия. Но отличительная особенность этого безумия состоит в том, что оно кроется в самой реальности. Эта жизнь так скучна и пошла, что становится безумной. Здесь сказывается связь с гоголевской струей. Изучать «Бабаева» нужно в кругу произведений этих писателей. Куприн открыл новый мир, которого раньше не знали. Но у него он остался в стадии элементарного социологического освещения. Сергеев-Ценский этот мир необычайно углубил.
Сейфуллина
Сейфуллина стремится занять объективную позицию: за ее деревней все время стоит автор. Но эта объективность не до конца выдержана. Сейфуллина двоится, и эта колеблющаяся позиция ослабляет ее произведения.
Язык Сейфуллиной половинчат. Он беднее, чем деревенский, но более почвенен, чем обескровленный, очень плохой язык учителя. Так что язык деревни вполне усвоить она не смогла. Нужно сказать, что к языку деревни очень трудно приучиться: она привыкла молчать. Здесь возможна стилизация.
Фабула в произведениях Сейфуллиной очень проста, но к ее уничтожению она не стремится. Поэтому герои выделены из деревенского быта и уклада и выдержаны в плане старого психологического характера. Если же в ее произведениях нет фабулы, то это — просто описательные очерки. Так что и здесь она новых путей не нашла.
Что касается тематики, то у Сейфуллиной обычное клише: борьба нового со старым. Рядом с этим замечается попытка углубить деревню, найти особый тип деревенской жизни, но решить эту проблему она не сумела.
Всеволод Иванов
В творчестве Всеволода Иванова социальная тема отступает на задний план: картину гражданской войны он стремится изобразить нейтрально. В эпосе обычно дается история; а в истории всегда действует герой, который не может быть нейтральным. У Иванова мы видим совсем не то. Герои у него взяты не в историческом плане: это прежде всего люди, действующие в биологической, животно-психологической сфере. И только из таких действий вытекает история; в исторических событиях назойливо выдвигаются биологические моменты. Какое впечатление это создает? Биологические люди, несмотря на свою биологичность, творят историю; сама природа впряглась в историю. Та история, которую творит дух, мысль, — опасна и слаба. У Пильняка история — высшая ценность, господин и управитель. Она требует для своих задач много сил, и их дает природа{352}. У Иванова преобладает нигилистический подход: для него история есть то, что уже сложилось и потом обобщается в программах. Самое реальное и существенное — это природа. Исторический процесс, который состоит из ряда актов, обусловлен телом. История для Иванова служит отстраняющим началом: вот, что история может говорить, и что бывает на самом деле. Существенной является лишь биологическая жизнь, лишь она влияет на поступки людей, но в результате создается история.
Действующие лица у Иванова руководствуются не сильными порывами, направляемыми мыслью, а действуют по нужде. Психология у них витальная, характерная проявлением животных сторон. Говорить о характере человека здесь нельзя: во главе стоит тело. Отсюда внимание к отдельным частям лица, наружность тесно сливается с психологией персонажа. Иванова обвиняли в том, что он не умеет изображать индивидуальных героев. Но его задачей является показ массовых действий, а они слагаются из массовых компонентов. Сходятся не идеи героев, а их организмы, общие телесные нужды. И это создает своеобразие, и по-особому глубокое, творчества Иванова.
Пейзаж у Иванова также взят своеобразно. У Льва Толстого природа играет роль противопоставления человеку, у Тургенева служит лирическим целям, у Иванова берется вместе с человеком, вплетается в единую ткань жизни. Природа не обогащается культурной мыслью; на первый план в ней выступает суровость, жестокость. У руссоистов суровость приобретается в человеке, сводится к влиянию государства, культуры; у Иванова она именно присуща природе и этим сильна. Нет ничего суровее, чем биологический закон, где действует витальный человек. Здесь имеет место однозначная суровая необходимость: что должно быть, то будет.