Том 2. Стихотворения 1961–1972

Слуцкий Борис Абрамович

«На стремительном перегоне…»

На стремительном перегоне спрыгну с поезда, и в вагоне досчитаются: нет одного, но подумают: ничего. Спрыгну с поезда. Лесом. Пехом. Буреломом, чертополохом проторю к нежилому жилью незаметную тропку свою. Там широкая русская печка и забытая кем-то свечка, а к стене прибит календарь, что показывал время встарь. Слева, справа, спереди, сзади тишина держит дом в осаде. По-над домом дымит тишина, и под домом зарыта она. Там, в тиши, спокойно додумаю свою самую главную думу я, свежим воздухом подышу, книгу главную напишу.

«Мне кажется, когда протянут шнур…»

Мне кажется, когда протянут

шнур, веревку, злых от добрых отсекая, моя судьба, такая и сякая, она не к злым, а к добрым попадет. Моя струя, струись не иссякая, моя река, теки не высыхая, покуда зло последнее падет.

Стихи, не вошедшие в книгу «СОВРЕМЕННЫЕ ИСТОРИИ»**

НАТЯГИВАТЬ НЕ СТАНЕМ УДИЛА

Натягивать не станем удила, поводья перенапрягать не станем, а будем делать добрые дела до той поры, покуда не устанем. А что такое добрые дела, известно даже малому ребенку. Всех, даже основных адептов зла, не будем стричь под общую гребенку. Ну что мы, в самом деле, все орем? Где наша терпеливость, милость, жалость? В понятие «проступок» уберем, что преступлением обозначалось. По году с наказания скостим, и сложность апелляций упростим, и сахару хоть по куску прибавим — и то в веках себя прославим.

«Государство уверено в том, что оно…»

Государство уверено в том, что оно до копейки народу долги заплатило, отпустило невинных, виновных простило и что счеты покончены очень давно. В самом деле — торжественно руки трясли, за казенные деньги казенные зубы очень многим вставляли. Поклон до земли! Благодарен за все, даже за миску супа. Но уплаченный долг продолжает висеть, заплатили, конечно, но не расплатились. Расплетаться не хочет старинная сеть, только петли кой-где прохудились, сместились.

СТРАННОСТИ

Странная была свобода: делай все, что хочешь, говори, пиши, печатай все, что хочешь. Но хотеть того, что хочешь, было невозможно. Надо было жаждать только то, что надо. Быт был тоже странный: за жилье почти и не платили. Лучших в мире женщин покупали по дешевке. Небольшое, мелкое начальство сплошь имело личные машины с личными водителями. Хоть прислуга называлась домработницей, но прислуживала неуклонно. Лишь котлеты дорого ценились без гарнира и особенно с гарниром. Легче было победить, чем пообедать. Победитель гитлеровских полчищ и рубля не получил на водку, хоть освободил полмира. Удивительней всего законы были. Уголовный кодекс брали в руки осторожно, потому что при нажиме брызгал кровью. На его страницах смерть встречалась много чаще, чем в балладах. Странная была свобода! Взламывали тюрьмы за границей и взрывали. Из обломков строили отечественные тюрьмы.

КАРИАТИДЫ

Государственный пафос кариатид, их мяса и беконы подпирают балконы. Но на самом-то деле балконы висят, потому что их держат угрюмые балки, те, которых не видно, не слышно, не жалко. А на гипсовых бицепсах не повисишь, не удержишься даже мгновенье: красота — их предназначенье. Перемены в эстетике. Каменных дам, все весомости бюста и зада убирают с фасада. Обнажается голый железный каркас. Оказалось, что только для виду пребывали кариатиды. Обнажается то, что держало балкон, страховало, крепило: балки, палки, стропила. Перемены эстетики тем хороши, что внезапно, мгновенно обнажают артерии, вены. Не лепнину, громоздкую ерунду, а каркаса железное тело, суть

да дело.

«У каждого были причины свои…»

У каждого были причины свои: одни — ради семьи. Другие — ради корыстных причин: звание, должность, чин. Но ложно понятая любовь к отечеству, к расшибанью лбов во имя его двинула большинство. И тот, кто писал: «Мы не рабы!» — в школе, на доске, не стал переть против судьбы, видимой невдалеке. И бог — усталый древний старик, прячущийся в облаках, был заменен одним из своих в хромовых сапогах.

ПОСЛЕДНИЙ ПОДАРОК СУДЬБЫ

Били Мейерхольда — ежедневно, он же только головой качал вяло, а не гневно. В голосе утратился металл. Жизнь всю жизнь ему казалась театром. Режиссер был властен, словно бог. Раньше был он сильным, ловким, тертым. А теперь он ничего не мог. Жизнь, которая почти прошла под морской прибой аплодисментов, стала вдруг под занавес пошла, коротка, в масштабе сантиметров. Как-то добивали старика, заседали, били, нападали. Эта цель казалась так легка: бабы из рогаток попадали. Расскажу про, может быть, последнюю режиссерскую находку. Пользуюсь писательскою сплетнею. Шла очередная сходка. Слово попросила Зивельчинская. Слово в ту эпоху было дело. Тощей и дешевой зубочисткою эта дева старая глядела. Сбросив шубку жестом элегантным, руки не забыв горе воздеть, шла к трибуне смерти делегатка, юбку позабывшая надеть. Шла она в лиловых трикотиновых, в продававшихся тогда штанах. В душном зале, в волнах никотиновых смех звучал активнее, чем страх. Смех звучал, звучал, звучал, видя ту сиреневую гадость. А для Мейерхольда означал этот случай маленькую радость. — Существо, — сказал старик, — среднего, по-видимому, рода. Говорит от имени народа. К этому я, собственно, привык. Но народ из двух родов — женского и плюс к тому мужского — состоит, и существа такого нет меж наших сел и городов, быть не может. — Существо, — он повторял, Мейерхольд, Всеволод Эмильич, и язвительнейший взор вперял в эту растерявшуюся мелочь. Двадцать лет прошло — и ничего, встречу в клубе эту старушонку, сразу вспомню бешено и звонко сказанное слово: существо.

ДОВЕРИТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

— А на что вы согласны? — На все. — А на что вы способны? — На многое. — И на то, что ужасно? — Да. — То, что подло и злобно? — Конечно. От решимости вот такой, раздирающей смело действительность, предпочтешь и вялый покой, и ничтожную нерешительность. — Как же так на все до конца? — Это нам проще простого. — И отца? — Если надо — отца. — Сына? — Да хоть духа святого.

«Было право на труд и на отдых…»

Было право на труд и на отдых. Обеспечили старость мою. Воспевали во многих одах право с честью погибнуть в бою. Не описано только историями, ни один не содержит аннал право жизни и смерти, которыми я частенько располагал. Мне недолго давалось для выбора: день-два, даже час-два, отсеченью или же выговору подлежала одна голова. Пожурить и на фронт отправить или как пылинку смахнуть. Ни карать не хочу, ни править. Это — только себя обмануть. Сколько мы народу истратили, сколько в ссадинах и синяках. Ни правителя, ни карателя не выходит из нас никак. Сколько мы народу обидели на всю жизнь, на год, на час. Ни карателя, ни правителя получиться не может из нас.