Смолоду и сдуру —мучились и гибли.Зрелость это — сдула.Годы это — сшибли.Смолоду и сослепутыкались щенками.А теперь-то? После-то?С битыми щеками?А теперь-то нам-тогибнуть вовсе скушно.Надо, значит — надо.Нужно, значит — нужно.И толчется совесть,словно кровь под кожей.Зрелость или псовость —как они похожи.
«Эпоха закончилась. Надо ее описать…»
Эпоха закончилась. Надо ее описать.Ну, пусть не эпоха — период, этап,но надо его описать, от забвенья спасать,не то он забудется.Не то затеряют его, заровняют его,он прочерком, пропуском станет,и что-то — в ничто превратится.И ничегов истории из него не застрянет.Этап — завершился. А я был в начале этапа.Я видел
его замечательную серединуи ту окончательную рутину,в которой застряли от ездового до штабавсе.Я прожил этап не единоличником, частником:свидетелем был и участником был.Возможно, что скажут теперь — соучастником.Действительно, я отвечаю не меньше других.А что ж! Раз эпоха была и сплыла —и я вместе с нею сплыву неумело и смело.Пускай меня крошкой смахнут вместе с ней со стола,с доски мокрой тряпкой смахнут, наподобие мела.
«Интересные своеобычные люди…»
Интересные своеобычные людиприезжают из Веси, и Мери, и Чуди, приспосабливают свой обычайк современным законам Москвыили нрав свой волчий и бычийтащат, не склонив головы.И Москва, что гордилась и чудом и мерой,проникается Чудью и Мерей.Вся Москва проникается Весьюот подвалов и до поднебесья.И из этой смесив равной мере Москвы и Веси,в равной мереМосквы и Меривозникает чудоиз Москвы и Чуди.
«Поумнели дураки, а умники…»
Поумнели дураки, а умникистали мудрецами.Глупости — редчайшие, как уники.Сводятся везде концы с концами.Шалое двадцатое столетье,дикое, лихое,вдруг напоминает предыдущее —тихое такое.Может быть, оно утихомиритсяв самом деле?Перемен великая сумятицана пределе.Может, войн и революций стоимостьпосле сверки и проверкик жизни вызовет благопристойностьдевятнадцатого века.
«Я вдруг заметил, что рассказы…»
Я вдруг заметил, что рассказы —история вслед за историейне слушаются, а точнее,не слышатся аудиторией.Родители, сироты, вдовыустали от всего такого:от пораженья возле Гдоваи от победы возле Пскова.Их память не сопоставляласьс одическими восклицаньями,а жажда их не утоляласьбряцаньями и прорицаньями.Война штабов, война умов,сказания о взятых замкахне доходили до домов,до фотографий в черных рамках.Но лучшей музыкой как будтозвучали справки жестяные:во что одеты, как обутысолдаты, их бойцы родные.Переплывали реки с ними,терпели зиму, лета ждали —и с кадровыми, и с приписными, —и гордо вешали медали.И сводку слушали, и водкувнутрь принимали граммов по сту,и на прямую шли наводку,дивясь сноровке и упорству.
ВОСПОМИНАНИЕ О ПАВЛЕ КОГАНЕ
Разрыв-травой, травою повиликой………………………………………мы прорастем по горькой, по великойпо нашей кровью политой земле.(Из несохранившегося стихотворения Павла Когана)
Павел Коган, это имяуложилось в две стопы хорея.Больше ни во что не уложилось.Головою выше всех ранжировна голову возвышался.Из литературы, из окопавылезала эта голова.Вылезала и торчалас гневными веселыми глазами,с черной, ухарской прической,с ласковым презрением к друзьям.Павел Коган взваливал на плечина шестнадцать килограммов больше,чем выдерживал его костяк,а несвоевременные речи —гордый, словно Польша, —это почитал он за пустяк.Вечно преждевременный, навечнодовременный и послевременный Павелне был своевременным, конечно.Впрочем, это он и в грош не ставил.Мало он ценил все то, что ценим,мало уважал, что уважаем.Почему-то стал он этим ценени за это обожаем.Пиджачок. Рубашка нараспашку.В лейтенантской форме не припомню…В октябре, таща свое раненьена плече (сухой и жесткой коркой),прибыл я в Москву, а назначеньеновое, на фронт, — не приходило.Где я жил тогда и чем питался,по каким квартирам я скитался,это — не припомню.Ничего не помню, кроме сводок.Бархатистый голос,годный для приказов о победах,сладостно вещал о пораженьях.Государственная глоткаобъявляла горе государству.Помню список сданных нами градов,княжеских, тысячелетних…В это время встретились мы с Павломи полночи с ним проговорили.Вспоминали мы былое,будущее предвкушалии прощались, зная: расстаемсяне на день-другой,не на год-другой,а на век-другой.Он писал мне с фронта что-то вроде:«Как лингвист, я пропадаю:полное отсутствие объектов».Не было объектов, то есть пленных.Полковому переводчику(должность Павла)не было работы.Вот
тогда-то Павел начал лазатьпо ночам в немецкие окопыза объектами допроса.До сих пор мне неизвестно,сколько языков он приволок.До сих пор мне неизвестно,удалось ему поупражнятьсяв формулах военного допросаили же без видимого толкаПавла Когана убило.В сумрачный и зябкий день декабрьскийиз дивизии я был отпущен на деньв городок Сухиничии немедля заказал по почтевсе меню московских телефонов.Перезябшая телефонисткараза три устало сообщала:«Ваши номера не отвечают»,а потом какой-то номервдруг ответил строчкой из Багрицкого:«…Когана убило».
«Снова дикция — та, пропитая…»
Снова дикция — та, пропитая,и чернильница — та, без чернил.Снова зависть и стыд испытаю,потому что не я сочинил.Снова мне — с усмешкой, с насмешкой,с издевательством, от душискажут — что ж, догоняй, не мешкай,хоть когда-нибудь так напиши.В нашем цехе не учат даром!И сегодня, как позавчера,только мучат с пылом и с жаромнаши пьяные мастера.Мучат! — верно, но также — учат.Бьют! Но больше за дело бьют.Объясняют нам нашу участь,оступиться в нее не дают.Не намного он был меня старше,но я за три считал каждый год.При таком, при эдаком стажесколько прав у него, сколько льгот!Пожелтела, поблекла кожа —и ухмылка нехороша.С бахромою на брюках схожапропитая его душа.Все равно я снимаю шапку,низко кланяюсь, благодарю,уходя по ступеням шатким,тем же пламенем смрадным горю.
«Сельвинский — брошенная зона…»
Сельвинский — брошенная зонагеологической разведки,мильон квадратных километровнадежд, оставленных давно.А был не полтора сезона,три полноценных пятилетки,вождь из вождейи мэтр из мэтров.Он нем! Как тех же лет кино.Кино немое! Эту пленкудо Марса можно растянуть,да только некому и некогдаи ни к чему ее тянуть.Кино немое! Онемевшеедавным-давно,когда к экранам звуковоешумливо ринулось кино.Я лекции за ним записывал.Он выставлял отметки мне.От мнения его зависело,обедал я или же не.Но ситуация — иная:уроки сам теперь даю,Сельвинского не вспоминаюи каждый день обедаю.Да, демон отлетался. Маршалотвоевался. Стих муссон.Увидит и рукою машет,сердечно радуется он.А я душевно и сердечнорад, что он рад. Рад, что он бодр.Рад, что безбедно и беспечноон сыт, одет, обут и горд.Пять строк в истории всемирной,листок — в истории роднойпоэзии. Лукав, как мирныйчеченец. (Правильней: «мирной».)Раздумчив, напряжен, обидчив,в политике довольно сбивчив,в поэтике отлично тверд,одет, обут, и сыт, и горд.Учитель! К счастью ль, к сожаленью,учился — я, он — поучал.А я не отличался ленью.Он многое в меня вкачал.Он до сих пор неровно дышитк тому, что я в стихах толку.Недаром мне на книгах пишет:любимому ученику.По воле или по неволемы эту дань отдать должны.Мы не вольны в семье и в школе,в учителях мы не вольны.Учение: в нем есть порукавзаимная, как на войне.Мы отвечаем друг за друга.Его колотят — больно мне.
«Было много жалости и горечи…»
Было много жалости и горечи.Это не поднимет, не разбудит.Скучно будет без Ильи Григорьича.Тихо будет.Необычно расшумелись похороны:давка, драка.Это все прошло, а прахам поровнувыдается тишины и мрака.Как народ, рвалась интеллигенция.Старики, как молодые,выстояли очередь на Герцена.Мимо гроба тихо проходили.Эту свалку, эти дебривыиграл, конечно, он вчистую.Усмехнулся, если поглядел быту толпу горючую, густую.Эти искаженные отчаяньемстарые и молодые лица,что пришли к еврейскому печальнику,справедливцу и нетерпеливцу,что пришли к писателю прошенийза униженных и оскорбленных.Так он, лежа в саванах, в пеленах,выиграл последнее сражение.
«Покуда полная правда…»
Покуда полная правдакак мышь дрожала в углу,одна неполная правдавела большую игру.Она не все говорила,но почти все говорила:работала, не молчалаи кое-что означала.Слова-то люди забудут,но долго помнить будуткачавшегося на эстраде —подсолнухом на ветру,добра и славы радизатеявшего игру.И пусть сначала для славы,только потом — для добра.Пусть написано слабо,пусть подкладка пестра,а все-таки он качался,качался и не кончался,качался и не отчаивался,каялся, но не закаивался.