Том 4. Очерки и рассказы 1895-1906
Шрифт:
— И поверить можно, — с почтением развел руками хозяин, почтительно оглядывая, хотя и тяжелую, но внушительную фигуру черногорца.
Черногорец поглубже заглянул ему в глаза, точно отыскивая что-то, — нашел и весело направился к себе в комнату.
— Господин серьезный! — с почтением аттестовал хозяин моего черногорца.
— Ну-с, пегашку ставьте к корму, завтра в работу, — обратился я к кучерам.
— Обменяться надо, — заявили кучера.
Обменялись
— Да ведь у них, поди, и водки нет? — с соболезнованием проговорил было один из кучеров.
— Пьем же, — добродушно кивнул головой хозяин, и в толпе пошел хохот.
— Пьют! — воскликнул Кузьма, — шельмецы, свою водочку курят! Как ненастье придет, что уж знают, нет к ним дорог, и разведут каждый свой заводик; пьют да добрых людей поминают.
— Безакцизную, значит?.. Цена поэтому подешевле…
— Одна цена, — равнодушно ответил хозяин.
— Вишь, народец!
— Так неужели так уж и за труды не пользоваться? — рассмеялся кто-то в толпе.
— Больно уж много пользы берете…
— А нам что, не жаль, давай хоть все…
— Не надо ли еще лошаденки? — подошел и спросил каким-то заплетающимся языком белокурый, скошенный, с большим лбом мужичок.
— Нет, батюшка, не надо!..
— Э!.. — мужик подумал. — А то возьмите, я бы дешево отдал?.. Деньги нужны.
— Да на что вам деньги здесь? — бросил кто-то из моих рабочих.
— Э, батюшка, как же без денег? Нам-то, лесным медведям, и нужны деньги… Что ни схватишь — нет; железо ли, косы, соль — все купи… Подати, свадьбу и на попа достань-ка. Меньше красненькой и не поглядит, а помрет человек, глушь, в неделю не управиться, потому сейчас шестьдесят верст вези упокойника до села…
— Зачем же вы его возите?
— Да как же иначе, на кладбище доставишь… не так же его: бах в землю, как собаку…
— Да-а.
— А то возьмите лошаденку?..
— Нет, батюшка, не надо.
— Не надо, так не надо! — осадил белобрысого мужика наш хозяин. — Не за горло же хватать?
— Никто не хватает, — огорченно ответил белобрысый и отошел. — Так спросил…
Мне жаль стало белобрысого: думаю, купить бы что-нибудь и у него.
— Вот овцу, если есть, на мясо продай…
Белобрысый собрался что-то ответить, но хозяин авторитетно перебил:
— Найдется и у нас овца. — И, спохватившись, что опять народ нагрудился во дворе, хозяин закричал — Ну, опять поналезли! Что, ей-богу,
Так я не дождался ответа от белобрысого. Толпа выходила в ворота, и я слышал вздохи; разводили руками и говорили:
— Его счастье…
— При капитале-то у всякого счастье, — диссонансом общей покорности раздался чей-то резкий, раздраженный голос.
Хозяин мой не подарил ответа.
— В чужой-то двор зашел и охальничаешь?..
— Я, что ли, охальничал? — уже смущенно ответил виноватый.
— В праве я тебя, — не спуская тона, продолжал хозяин, — и в загривок поэтому…
И так как виноватый молча спешил выбраться со двора, то хозяин поласковее кончил:
— Потолкуй тут…
— Крут же, — тихо мотнул головой Кузьма в сторону хозяина.
И между моими рабочими хозяин чувствовал себя таким же хозяином, как и с остальными деревенскими, только голос немного поласковее.
— Ну, чего сидите? Налаживайте пока что скамьи.
— А лесу где? — покорно поднялся один.
— Вот хоть из-под навеса возьми.
Он распоряжался деловито, безапелляционно, и, к моему удивлению, рабочие, рассуждая со мной совершенно свободно, с ним чувствовали себя как-то покорно, испытывали тот род страха, как будто существовала такого рода зависимость, что вот возьмет и вытолкает он их всех в шею.
«И вытолкает, и ничего не поделаешь!» — как бы говорили недружелюбные, но покорные лица рабочих.
Высыпали звезды на синем небе, шумит лес и сильнее напоминает шум моря.
Сорвется звезда и полетит и рассыпется серебряным следом над тайгой.
Тихо и темно. На дворе прохладно, а в избе душно: комары, клопы.
Я уже лег, а черногорец все еще возится. Молока захотел и кричит, чтобы дали ему. Слышу шаги по лестнице, знакомые, звонкие шаги дочери хозяев. Принесла ему и поставила горшок на стол. Звук поцелуев. Опять, вероятно, благодарит его. Молчание, и началась какая-то возня.
— А ты будет! — слышу упрямый голос молодой женщины.
Опять.
— Ну, что ж ты? Оставь!
Возня и энергичный решительный возглас.
Я вышел за ворота на улицу и пошел вдоль деревни. Дети, старики, старушки, бабы и парни, бородатый народ — все потянулось за мной.
— Ну что ж, овцу продавай? — обратился я к крестьянину, который навязывался с лошадью.
Крестьянин подумал, почесался и заговорил своим заплетающимся языком: