Том 4. Плачужная канава
Шрифт:
Дверцы открылись. И как-то сразу на обе ноги выпрыгнул из автомобиля Соленый огурчик, а в спину экзаменатору ткнулась нахабинская ковшом борода.
Потешные грянули ура.
И звонили по всему Студенцу.
Когда клубным приятелям все надоедало – и карты и буфет, пускались обыкновенно на всякие выдумки: пили со свечкой – в левую руку огарок, в правую – бутылку, или ставили на ковер ведро водки, раздевались догола и садились в кружок – зачерпнут железным ковшом, и пойдет ковш вкруговую, так будто бы душа пропускает.
В этот вечер после утренней раструски,
Вечером в клубе чествовали виновника торжества экзаменатора Лепетова губернского – Соленого огурчика.
Не встреча экзаменатору Лепетову – подвез экзаменатора на своем автомобиле из Лыкова Нахабин, не все те и досадные и счастливые, связанные с встречей, внезапности, об этом еще будут говорить, по крайней мере, до следующих именин протопоповских, занимали общество дела семейные.
Петруша Грохотов с быстротою молнии, по его любимому выражению, постарался всех оповестить о чуде с исправником и о своей копытной мази: на четыре ветра прокричал ветеринар антоновские уши92.
И чего только не было сказано и пересказано о этих ушах чудесных, от которых уж давным-давно и следа не было!
Ноево сказание, к слову пришедшееся, Петруша рассказал во всеуслышание и со всеми мельчайшими подробностями, с перечислением зверей ковчежных, а для наглядности и вразумительности уподоблял зверей присутствующим приятелям, и много руками действовал, якобы за недохваткой слов точных.
– Что же теперь с Александром Ильичом будет? – допрашивали дамы ветеринара.
– Да отпадут, как и не было! – облизывался Петруша.
– А он лягаться не будет?
Но тут Петруша такое понес, ну, прямо из хрестоматии Поливанова для старшего возраста, работы учителя Шведова.
И вот в самый разгар Петрушиных речей вошел в клуб Александр Ильич, и сразу во всех пяти клубных комнатах наступила мертвая тишина.
Александр Ильич был, как всегда, лучезарен, но было в нем что-то и не похожее на него: сосредоточенность какая-то, словно бы одна изводящая мысль не покидала его, а попросту говоря, Александру Ильичу хотелось напиться.
Марья Северьяновна, вернувшаяся из Чертовых садов как раз в самую развязку, когда вместо губернатора вылезал из нахабинского автомобиля Соленый огурчик, нельзя сказать, чтобы осталась очень довольна, и Александру Ильичу попало на орехи.
– Осел! – сказал кто-то уж чересчур раздельно, как скажет тот, кому недостает только свалиться под стол и захрапеть.
– Если и осел, то все ослы! – поправил Петруша, как на ногу, так и на слово легкий.
И произошло нечто совсем ни на что непохожее: Александр Ильич, покорно целые часы слушавший Марью Северьяновну и наслушавшийся от нее немало всяких ослов, тут потерял и самое малое терпение, размахнулся и кулаком ударил по лицу подвернувшегося под
И поднялось сущее столпотворение и рассеяние языков93, чуть дело до ножей не дошло, недоставало только крикнуть, пожар.
Одни тянули Пряткина, другие Александра Ильича, и, как это часто бывает, помяли бока и совсем не тому, кому следует. А никому, собственно, боков мять и не следовало, просто надо было растащить сцепившихся.
Да так оно в конце концов и случилось.
Виновного отыскали. Уговорили, утихомирили противников и принялись за мировую.
Волей-неволей должен был Александр Ильич выпить и, вторично зарок нарушив, опять разрешил.
А Вася Кабанчик, с пьяных глаз выкрикнувший из уголка исправнику осла, – Вася Кабанчик почему-то считал себя единственным виновником всей путаницы, о Нюше Крутиковой и помину не было, – Вася Кабанчик был извлечен из-под стола и в библиотеке под дружный гогот, совсем бесчувственного, его потрошили.
И натешившись над Кабанчиком, качали обезноженного экзаменатора Лепетова – Соленого огурчика, потом сели ужинать.
За ужином Петруша впал в раж и, вздурясь и спьяна, вызвался показывать фокусы: Петруша хотел во что бы то ни стало проглотить вилку черенком.
– Да ты не с того конца! – наставлял Петрушу Рогаткин.
А Петруша, знать ничего не желаю, совал себе в рот вилку и давился.
– А я вот так, – кочевряжился на другом конце акцизный Шверин, – я в нос всуну орех волошский94, а из другой ноздри выскочит у меня грецкий.
– Только мое снисхождение, что ты со мной тут сидишь, – тянул свое секретарь Немов соседу Рогаткину, – а то быть бы тебе в остроге. Кто голодающую муку95 в реке утопил?
– Шутки изволите шутить, Василий Петрович, сам Господь Бог, буря поднялась! – как самовар, сиял Рогаткин, посмеиваясь в бороду над господской компанией.
А Петруша бросил вилку и уж рассказывал, как в Петербурге семидюймовые гвозди в язык вбивают и совсем безнаказно.
Хмель разнимал приятелей.
И вдруг с улицы через раскрытые окна донеслась надрывающаяся поросячья фистула:
– Караул! Спасите! – надрывался умоляющий голос.
Мимо окна прогремел тарантас.
И к общему удовольствию все узнали голос доктора Торопцова: следователь Бобров вез пьяного доктора в Щеву на следствие, а ехать туда – не на милое поле, и доктор вопил.
И снова все оживилось, от фокусов перешел разговор на излюбленные пересуды о следователе, – и трепался Бобров и вкось и вкривь.
А час близился к мирному сну.
Ермолай Игнатыч уж пустил в ход свою сливянку – смесь всяких вин, да горький милефоль96 – тысячелистник на любителя. Кто-то по обычаю сделал попытку раздеться. И все было хорошо, а чего-то не хватало. Ну, чего же?
И наступила чувствительная минута.
Немов, Стройский, Пряткин и Петруша затянули свой любимый романс.