Том 4. Произведения 1857-1865, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович

Том 4. Произведения 1857-1865

на обложку

Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович

Шрифт:

Софья Александровна. Ах, Савва Семеныч… я и забыла! ведь он тоже поехал за букетом!

Бобырев. Как, и он будет с букетом! стало быть, сегодня у нас решительно букетный день! Как это приятно!

Свистиков. Про Савву Семеныча можно выразиться, что они, как откупщик, всегда букет с собой носят!

Клаверов. Браво, Свистиков! Mesdames, Свистикову грош!

Бобырев. А ты, Клаверов, у нас обедаешь?

Клаверов. Не могу, меня пригласил князь, но я буду с вами в ложе.

Бобырев. Ну, в ложе так в ложе. А воля твоя, Софья Александровна, этот проклятый букет князя не выходит у меня из головы!

Клаверов. Я тебя решительно не понимаю, Бобырев!

Ольга Дмитриевна. Вы, Nicolas, просто ребенок!

Софья Александровна. Nicolas! я не знаю, что же тут было делать?

Свистиков. Уж не упорствуйте, Николай Дмитрич! Они ведь заплачут-с!

Бобырев. Стало быть, все находят, что это дело обыкновенное. Ну, если так, следовательно, и я должен… черт возьми, однако ж, не всегда приятно положение государственного человека en herbe! [145]

Занавес опускается.

Действие III

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Бобырев.

Софья

Александровна.

Ольга Дмитриевна.

145

еще только начинающего карьеру!

Клаверов.

Князь Тараканов.

Обтяжнов.

Набойкин.

Апрянин.

Камаржинцев.

Свистиков.

Лакей.

Декорация второго действия, только убранство лучше; прибавились бронза, фарфор и другие довольно дорогие безделицы. Между вторым и третьим действием прошел еще месяц; при поднятии занавеса бьет девять часов.

Сцена I

Бобырев (входит из внутренних комнат, потягиваясь).Фу! как устал! Только два месяца, как мы в Петербурге, а как много воды утекло: просто не узнаю ни себя, ни окружающих! Хорошо ли я сделал, что взбаламутился и бросил Семиозерск — вот вопрос, который часто приходит мне на мысль и который, надо сознаться, начал посещать меня довольно рано. С каждым днем Семиозерск кажется мне все более и более привлекательным, словно землею обетованного; и квартира моя тамошняя представляется, и приволье, и спокойствие… Да, там я был спокоен; я не должен был ежеминутно мучиться мыслью, как взглянет на меня Григорий Иваныч, что подумает обо мне Надежда Яковлевна, между тем как здесь все именно вертится на личных отношениях. Господи! одно искание места чего стоило! Как вспомнишь, просто вся кровь бросается в голову! Этих часовых простаиваний у дверей, этих явных вздохов и тайных проклятий, этих дружелюбных разговоров с курьерами и сторожами сколько было! (Вздрагивает.)Какой срам! какой срам! Кажется, и чиновники-то все указывают на тебя пальцами, как проходишь сквозь эти нравственные мытарства, кажется, нет того существа в мире, чье лицо так и не говорило бы тебе в глаза: срамец! срамец! срамец! Неужели я не довольно силен для этой жизни? неужели сила познается только в равнодушии, измеряется только крепостью лба? Как бы то ни было, но бывают минуты, когда меня просто томит страстное желание опять возвратиться к тому ничтожеству, из которого я попытался выйти. Чего я желал? чего я искал? Если спросить меня по совести, я и сам едва ли буду знать, что ответить. Какое чувство шевелилось в моей груди, когда я рвался из Семиозерска? Было ли то чувство честолюбия — нет, я не честолюбив! Было ли то какое-то нерасчетливое, но все-таки почтенное чувство правды, заставляющее человека идти вперед, не видя перед собой никакой определенной цели, не имея за собой никакого ясного побуждения, кроме инстинкта, который подталкивает и шепчет: вперед! Нет, и этого не было, потому что, в сущности, что же я такое? Я просто смирный человек, ищущий одного спокойствия! Да полно, рвался ли я? Не лгу ли я перед своей совестью, говоря, что рвался? (Задумывается.)Правда, что я женат, правда, что жена моя хороша и молода, что я обязан… (с горечью)не изнывать же ей, в самом деле, в Семиозерске! Ведь если б я вздумал утверждать, что жить в Семиозерске не значит еще изнывать и что муж вовсе не обязан убивать свою душу для удовлетворения прихотей жены, не закричали ли бы все в один голос, что я тиран, что я черствый себялюбец, что я, наконец, не имею права лишать жену тех радостей, которые так естественно требовать молодости и красоте! В действительности, стало быть, я только променял трактир малого размера на трактир более обширный — вот моя семейная жизнь и ее наслаждения! И в Семиозерске с утра до ночи толклись у нас разные приятные индивидуумы, и здесь толкутся, с тою только разницею, что здесь жены часто не бывает дома. Странное дело! сначала эти частые отсутствия огорчали меня, а теперь… право, даже перед самим собой горько и страшно обнажить мысль свою! Что такое все эти прихлебатели, которые во всякое время дня и ночи врываются в мой дом, как в охальный, которые курят, болтают, бесцеремонно стучатся в двери нашей спальни, переговариваются с женой, покуда она одевается… что это такое? Где же я, где же я, господи! Но всего ненавистнее Клаверов, этот Клаверов, которому я доверил все свое будущее и который, как паук муху, всего меня опутал своими сетями. Чего он хочет с своими гнусными бюрократическими нежностями? что он делает в моем доме? Я еще ничего не знаю, я даже боюсь спросить самого себя, что такое тут совершается, но весь дрожу при одной мысли об этом человеке! Страшно подумать, но я боюсь его! Точно я попал в трущобу, в которой копошится гадина, и не знаю, где она кроется и куда хочет направить свое ядовитое жало! И не то чтобы я ревновал, чтобы я сгорал страстью к жене, — нет, уж какая же тут страсть, когда нам взаимно нет дела друг до друга! страсть прошла давно, да и длилась-то очень недолго… Я положительно не знаю даже, зачем я женился? Разве для симметрии? Но ведь обидно то, что каждое его слово как будто так и говорит тебе: дурак, дурак, дурак! но обидны эти подлые, презрительно-покровительственные взгляды, которые он мещет! Да, я смирен, я слишком смирен… но кажется, что у нас не обойдется без схватки!

Входит лакей.

Лакей (подавая письмо).Письмо, сударь, с городской почты.

Бобырев (берет письмо; не распечатывая его).Что, брат Иван, в Семиозерске лучше было?

Лакей. Не знаю-с, нам все одно где служить!

Бобырев. Экой ты, брат, чудак! Ведь у тебя там родные!

Лакей. Родные всякий при своем месте… тоже при службе находятся.

Бобырев. Так тебе не хочется назад, в Семиозерск?

Лакей смотрит на него с недоумением. Ну, ступай себе!

Лакей уходит. Какой он угрюмый, этот Иван! Черт его знает, никогда ему ничего не хочется! От кого бы, однако, это письмо? (Распечатывает и смотрит на подпись.)Ба! от Шалимова! что бы это значило? (Читает.)«Пишу к тебе, любезный Бобырев, не от своего единственно лица, но от лица тех немногих товарищей, которых убеждения остались еще не зараженными всеобщим растлением, господствующим в известных рядах современного общества». (Прерывает чтение.)Черт возьми, этот Шалимов, как он это так странно выражается… все у них какое-то растление да зараза на языке! Просто деловое направление — и все тут! (Продолжает.)«Не знаю, хорошо ли будет принято мое письмо, но, во всяком случае, полагаю, что ты настолько честен, чтоб не делиться им с твоими новыми товарищами и не издеваться над нашею первою и последнею попыткой. Несмотря на то что ты, приехав из Семиозерска, не счел нужным побывать ни у кого из нас, самый тот факт, что мы считаем возможным обратиться к тебе, уже достаточно показывает, что мы надеемся и что воспоминание о Бобыреве, которого мы знали в школе милым, честным и благородным малым, еще не изгладилось из нашей памяти. Итак, приступаю к делу прямо и откровенно. Мы думаем, любезный друг, что ты находишься на ложной дороге и что чем дальше пойдешь ты по ней вперед, тем труднее и невозможнее будет для тебя выход. Меняя свою провинциальную службу на петербургскую, ты не просто переехал из

Семиозерска в Петербург, ты сделал поступок, ты изменил все направление твоей жизни. Не обольщай себя на этот счет, не думай, что ты остался там же, где был прежде, тем же, чем был прежде. Там, где ты был прежде, ты мог оставаться свободным, ты мог сохранить свои собственные убеждения. Провинциальная жизнь и даже служба терпят многое. Конечно, и там твое обоняние и слух не могли не быть поражены диссонансами довольно резкими, но тебе нужно было только на время зажимать нос и уши, чтобы освободиться от скучных призраков, а не постоянно притворяться глухим и слепым. Там ты ни к чему не обязывался, но даже мог быть полезен в частных случаях, потому что мог дать защиту угнетенному и оказать справедливость обиженному (извини, что, быть может, впадаю в сентиментальность); в крайнем же случае, ты уподоблялся работнику, который делает механически свое механическое дело и в то же время думает свою свободную, никем не стесняемую думу. Здесь, напротив того, ты встретился с системой, ты не только исполняешь (ты сам, по опыту, очень хорошо понимаешь, какой широкий смысл заключается в слове «исполнять» и как мало оно обязывает убеждения), но и выдумываешь, ты свою душу, свое сердце, ты все существо свое порабощаешь известному принципу, не свободно тобою избранному, но насильно тебе навязанному. Ты делаешься похож на бойкого рецензента, который нанимается к кулаку журналисту, чтоб иметь его мнения, исполнять его mots d’ordre [146] и преследовать его ненависти. Это очень любопытная и даже увлекательная по своей трудности гимнастика ума, но берегись ее: она может довести мысль до последних пределов распутства. Предаваясь ей, ты не только огадишь и развратишь свою мысль, но даже мало-помалу вовсе отучишься мыслить. Но, что всего важнее, эта гимнастика в практическом смысле не дает тех результатов, которых от нее ожидают. Друг, подумал ли ты, что надо быть Клаверовым (о котором ниже), чтоб извлечь из нее какие-нибудь выгоды? Подумал ли ты, что когда-нибудь может же прийти такая минута, когда и ум и сердце с отвращением отвернутся от того дела, за которое ты взялся, что может же выискаться такой случай, от которого тебя разорвет всего, прежде нежели ты решишься оказать свое обязательное содействие к благополучному исполнению гнусных предначертаний? Что ты предпримешь тогда? Если ты решишься — с какими глазами выйдешь ты на свет божий? Если не решишься — не думаешь ли ты, что тебя погладят по головке, не думаешь ли, что тебе скажут: cher Бобырев! у вас слишком беленькие ручки, чтоб мараться вместе с нами: пойдите, занимайтесь спокойно вашим беленьким делом! Подумал ли ты, что тут тоже есть своего рода система, и система эта заключается в том, чтоб человека, который добровольно решился пойти на каторгу, сразу до такой степени обесчестить, чтоб он не смел пискнуть! Когда твое прошедшее будет загажено, когда вся твоя жизнь будет погублена, когда срам и отвержение густым слоем лягут тебе на лоб, тогда тебя преспокойно запишут в ряды Свистиковых (это еще не худшее, потому что он, в сущности, занимается ватерклозетами, а следовательно, никого не убивает), или же выкинут вон, как истрепанную тряпку, в которой никто(пойми это: «никто») не нуждается. Куда ты пойдешь тогда? Ты скажешь мне, что никакой нет выгоды поступить с тобой таким образом, что это бесчестит тех, которые употребляют тебя, и без всякой пользы подрывает доверие к ним. Еще бы, мой милый! Да разве они понимают, что делают, разве они смотрят на свою деятельность иначе как на средство, дающее им возможность прожить спокойно следующую минуту, и разве они видят будущее, разве они рассчитывают? Захотел ты от них! И с кем ты связался, кем окружил ты себя, Бобырев! Клаверов! Набойкин! да разве ты не чувствуешь, каким от них разит тлением, разве в тебе до такой уже степени притупилась способность разгадывать людей, что ты не можешь понять, что эти люди не представляют даже залогов жизни! Уж я не говорю о Набойкине: это жалкая дрянь, о которой и упоминать-то не стоит, но ведь и Клаверов весь сшит живыми нитками — неужели это секрет для тебя? Если это секрет, то выслушай же следующее. Поприще свое Клаверов начал тем, что пристал к нашему маленькому обществу; признаться, мы никогда не были особенно расположены принять его, потому что еще в школе в нем бросалась в глаза какая-то неприятная юркость, какое-то молодеческое желание блеснуть изворотливостью совести. Однако ж мы терпели его, терпели, как товарища, которого трудно было отогнать от себя без явного оскорбления. Но скоро он сам вывел нас из затруднения; как волчонок, которого, несмотря на приволье, все тянет в лес, он вдруг исчез из наших глаз, чтоб появиться в другом лагере. С тех пор вся жизнь его есть ряд постыдных подвигов, среди которых гениями-покровительницами Клаверова являются женщины вольного обращения. Он и прежде был шутом, но шутом по натуре, шутом, так сказать, своим собственным, однако этого показалось ему недостаточно; лавры Свистикова не давали спать ему, и он возымел дерзкую мысль превзойти его и в искусстве веселить своих добрых начальников, и в искусстве сводничать им любовниц. Весь город знает, какую подлую роль играл он перед пресловутой Кларой Федоровной, как он сначала подольстился к ней, свел ее с князем Таракановым и потом заставил нелепого старика бросить ее… для кого, Бобырев! для кого?» (В испуге прерывает чтение.)Да для кого же, господи, для кого? (Хватается за голову руками и несколько времени сидит в безмолвии.)Что, если в самом деле подлость может дойти до таких громадных размеров? что, если она до того утонченна, что ей уже мало завлечь, а необходимо еще и развратить? Эти букеты… эти подарки, ложи… эта предупредительность ко мне… Да куда же я попал, боже мой! не во сне ли я? не горячечный ли бред все эти Клаверовы, Таракановы, Обтяжновы! Что такое, наконец, мой дом? (Продолжает.)«И этот гнусный проходимец воображает себе, что он очень искусен, что он обманывает нас! Он думает, что, отделавшись какими-нибудь подлыми средствами от Нарукавниковых, Артамоновых и т. д., он имеет право подать нам свою подлую, оскверненную руку!»… Нет, не имею сил продолжать дальше! (В отчаянье рвет на себе волосы.)Все это правда, весь этот срам, вся эта гнусность… все, все красным клеймом выпечатано на лбу моем!

146

приказы.

Входит лакей.

Лакей. К вам Иван Михеич пришел.

Бобырев. О, черт возьми!

Сцена II

Бобыреви Свистиков.

Бобырев. Что вы, Иван Михеич?

Свистиков. Да что-с, посидеть пришел-с.

Бобырев несколько времени рассеянно смотрит ему в глаза. Да вы здоровы ли, Николай Дмитрич?

Бобырев. Нет. я ничего… я думаю о том, что вас и не слыхать было, как вы пришли!

Свистиков. А я по черненькой-с. Чем людей-то беспокоить, так я по черненькой-с.