Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913

Андреев Леонид Николаевич

Звонят два жиденьких, но веселых колокола. Мариетт молчит, и Хаггарт отвечает за нее:

— Хорошо.

— А что говорят колокола, аббат?

Собравшиеся кругом рыбаки готовятся к смеху, всегда повторяется одна и та же неумирающая шутка

— А ты никому не скажешь? — хитро щурится аббат и басит:— Папа — плут! Папа — плут!

Весело хохочут рыбаки.

— Вот этот человек, — гремит аббат, указывая на Хаггарта, — самый любимый

мой человек! Он сделал мне внука, и я написал об этом папе по-латыни. Но это было уже не так трудно — верно, Мариетт? а вот он умеет смотреть в воду. Он предсказывает бурю так, как будто он сам делает бурю? Гарт! Ты сам делаешь бурю? И откуда у тебя дует ветер — ведь ты сам ветер.

Одобрительный смех. Старый рыбак говорит:

— Это правда, отец. С тех пор, как он здесь, нас ни разу не застал шторм.

— Еще бы не правда, когда я говорю. Папа — плут, папа — плут! Все здесь. Становитесь на молитву. Прогнать ребятишек, пусть там молятся по-своему: ходят на головах. Папа — плут, папа — плут…

Старый Дан подходит к Хорре и что-то говорит — тот отрицательно мотает головою. Аббат, напевая «папа — плут», обходит толпу, бросает короткие замечания, иных дружески похлопывает по плечу.

— Папа — плут. Здравствуй, Катерина, — живот-то у тебя, ого! Папа… Все готовы? А Фомы опять нет — уже второй раз уходит он с молитвы. Скажите ему, что если еще раз — он недолго пролежит в постели. Папа — плут… Ты что-то невесела, Анна — это не годится. Жить нужно весело, жить нужно весело! Я думаю, что и в аду весело, но только на другой лад. Папа — плут… Вот уже два года, как ты перестал расти, Филипп. Это не годится.

Филипп отвечает угрюмо:

— И трава перестает расти, если на нее свалится камень.

— И еще хуже, чем перестает расти: под камнем заводятся черви. Папа — плут, папа — плут…

Мариетт говорит тихо с печалью и мольбой.

— Ты не хочешь, Гарт?

Хаггарт упрямо и мрачно:

— Не хочу. Если меня будут звать Мариетт, никогда не убью того. Он мне мешает жить. Подари мне его жизнь, Мариетт: он целовал тебя.

— Как же я могу подарить то, что не мое? Его жизнь принадлежит Богу и ему.

— Это неправда. Он целовал тебя, разве я не вижу ожогов на твоих губах? Дай мне убить его и тебе станет так и радостно и легко, как чайке. Скажи да, Мариетт.

— Нет, не надо, Гарт. Тебе будет больно.

Хаггарт смотрит на нее и говорит с тяжелой насмешливостью:

— Вот как! Ну, так это неправда, что ты даришь мне. Ты не умеешь дарить, женщина.

— Я твоя жена.

— Нет! У человека нет жены, когда другой, а не она, точит его нож. Мой нож затупился, Мариетт!

С ужасом и тоской смотрит Мариетт:

— Что ты говоришь, Хаггарт? Проснись, это страшный сон, Хаггарт, — Хаггарт! Это я, посмотри на меня. Шире, шире открой глаза, пока не увидишь меня всю. Видишь, Гарт?

Хаггарт медленно потирает лоб.

— Не знаю. Это правда: я люблю тебя, Мариетт. Но какая непонятная ваша страна: в ней человек видит сны, даже когда не спит. Может быть, я уже улыбаюсь? — посмотри, Мариетт?

Аббат

останавливается перед Хорре.

— А, старый приятель, здравствуй. Так-таки и не хочешь работать?

— Не хочу, — угрюмо цедит матрос.

— А по-своему хочешь? Вот этот человек, — гремит аббат, указывая на Хорре, — думает, что он безбожник. А он просто дурак, но понимает, что тоже молится Богу — но только задом наперед, как морской рак. И рыба молится Богу, дети мои, я сам это видел. Будешь в аду, старик, кланяйся папе. Ну, дети, становитесь поближе, да не скальте зубы — сейчас начну. Эй ты, Матиас — трубку можешь и не гасить, не все ли равно Богу, какой дым, ладан или табак — было бы честно. Ты что качаешь головою, женщина?

Женщина. У него контрабандный табак.

Молодой рыбак. Станет Бог смотреть на такие пустяки.

Аббат на мгновенье задумывается:

— Нет, погоди. А, пожалуй, контрабандный табак, это уже не так хорошо. Это уже второй сорт! Вот что, брось-ка пока трубку, Матиас, я потом это обдумаю. Теперь тихо, детки, совсем тихо: пусть Бог сперва на нас посмотрит.

Все стоят тихо и серьезно. Только немногие опустили головы — большинство смотрит вперед широко открытыми неподвижными глазами: точно и впрямь увидели они Бога в лазури небес, в безграничности морской, светлеющей дали. С ласковым ропотом приближается море — начался прилив.

— Боже мой, и всех этих людей! Не осуди нас, что молимся не по-латыни, а на родном языке, которому учила нас мать. Боже наш! Спаси нас от всяких страшилищ, от морских неведомых чудовищ; обереги нас от бурь и ураганов, от гроз и ненастий. Дай нам тихую погоду и ласковый ветер, ясное солнце и покойную волну. И вот еще, Господи, особенно просим тебя: не позволяй дьяволу близко подходит к изголовью, когда мы спим. Во сне мы беззащитны, Господи, и дьявол пугает нас до ужаса, терзает до содрогания, мучит до сердечной крови. И вот еще, Господи: у старого Рикке, которого Ты знаешь, начинает погасать Твой свет в очах и он уже не может плести сети…

Рикке часто утвердительно кивает головой:

— Не могу, нет!

— Так продли ему, Господи, Твой светлый день и скажи ночи, чтобы подождала. Так, Рикке?

— Так.

— И вот еще последнее, Господи, а больше не буду: у наших старух слезы не высыхают об умерших — так отними у них память, Господи, и дай им крепкое забвенье. Там и еще есть, Господи, кое-какие пустяки, но пусть молятся другие люди, кому настала очередь перед Твоим слухом. Аминь.

Молчание. Старый Дан дергает аббата за рукава, и что-то шепчет ему.

Аббат. Вот Дан еще просит, чтобы я помолился о погибших в море.

Женщины восклицают жалостным хором:

— О погибших в море! О погибших в море…

Некоторые становятся на колени. Аббат с нежностью смотрит на их склоненные головы, истомленные ожиданием и страхом, и говорит:

— Но о погибших в море должен молиться не поп, а вот эти женщины. Сделай же, Господи, так, чтобы поменьше плакали они!