Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913
Шрифт:
Нерешительно умолкает. Мариетт резко:
— С каких пор? Ты сказал: с тех пор?
Молчание. Отвечает Десфосо, прямо и тяжело:
— Как пришел твой Хаггарт. Рассказывай, Фома
— Я ему и говорю: ты зачем стучишь, Филипп? Тебе что-нибудь надо? А он молчит.
— А он молчит?
— А он молчит. Так если тебе ничего не надо, иди-ка ты лучше спать, дружище — говорю я. А он молчит. Глянул я, а горло у него и перехвачено.
Мариетт
— Эй, Лебон! Прогони женщин, — говорит он:— им тут нечего делать, скажи.
Лебон идет.
— Погоди, — останавливается аббат. — Спроси, как его мать, ее отхаживает Селли.
Десфосо говорит:
— Ты говоришь, прогнать женщин, аббат. А твоя дочь? — она здесь.
Аббат смотрит на Мариетт, и та говорит:
— Я отсюда не пойду.
Молчание. Аббат снова шагает; смотрит на привешенный кораблик и спрашивает:
— Это он делал?
Все смотрят на корабль.
— Он, — отвечает Десфосо. — Это он сделал, когда хотел плыть в Америку матросом. Тогда он все расспрашивал меня, как снастится трехмачтовый бриг.
Снова все смотрят на корабль, на его аккуратненькие паруса-лоскуточки. Входит Лебон.
— Не знаю, как тебе сказать, аббат. Женщины говорят, будто Хаггарта и его матроса ведут сюда. Женщины боятся.
Мариетт вздрагивает и переводит глаза на дверь; аббат останавливается:
— Ого, уже светает, туман синеет! — говорит один рыбак другому, но голос его срывается.
— Да. Отлив начался, — отвечает тот глухо.
Молчание — и в молчании звучат нестройные шаги идущих. Несколько молодых рыбаков с возбужденными лицами вводят связанного Хаггарта и за ним проталкивают Хорре, также связанного, Хаггарт спокоен; у матроса, как только его связали, появилось что-то свободно-хищное в движениях, в ухватке, в остроте бегающего взора.
Один из приведших Хаггарта тихо говорит аббату:
— Он был около церкви. Мы десять раз проходили мимо и не видели никого, пока он сам не позвал: вы не меня ищете? Такой туман, отец.
Аббат молча кивает головой и садится. Мариетт бледными губами улыбается мужу, но тот не смотрит на нее — так же, как и все, он удивленно уставился глазами на игрушечный кораблик.
— Здравствуй, Хаггарт, — говорит
— Здравствуй, отец.
— Это ты мне говоришь: отец?
— Тебе.
— Ты ошибся, Хаггарт. Я тебе не отец.
Рыбаки одобрительно переглядываются.
— Ну, тогда здравствуй, аббат, — с внезапным равнодушием говорит Хаггарт и снова с интересом рассматривает кораблик.
Хорре бормочет:
— Так, так держись, Нони.
— Кто делал эту игрушку? — спрашивает Хаггарт, но не получает ответа.
— Здравствуй, Гарт! — говорит Мариетт, улыбаясь. — Это я, твоя жена, Мариетт. Дай, я развяжу тебе руки.
С улыбкой, делая вид, что не замечает кровавых пятен, распутывает веревки. Все молча смотрят на нее; смотрит и Хаггарт на ее склоненную тревожную голову.
— Благодарю, — говорит он, расправляя руки.
— Хорошо бы и мне развязать руки, — говорит Хорре, но не получает ответа.
Аббат. Хаггарт, это ты убил Филиппа?
Хаггарт. Я.
Аббат. Не скажешь ли ты, — эй, ты, Хаггарт! — что ты сам своей рукою убил его? Может быть, ты сказал матросу: матрос, пойди, убей Филиппа, и он это сделал, так как любит тебя и чтит, как начальника? Может быть, так вышло дело? — скажи, Хаггарт. Я называл тебя сыном, Хаггарт.
Хаггарт. Нет, я не приказывал матросу. Я сам своею рукою убил Филиппа.
Молчание.
Хорре. Нони! Скажи-ка им, чтобы развязали мне руки и отдали трубку!
— Не торопись! — гремит поп. — Побудешь и связанным, пьяница! И бойся развязанной веревки, как бы не свернулась она петлей.
Но, следуя какому-то неуловимому движению или взгляду Хаггарта, Мариетт подходит к матросу и распутывает узлы. И снова все молча смотрят на ее склоненную, тревожную голову. Потом переводят глаза на Хаггарта — как смотрели прежде на кораблик, так теперь на него.
И сам он позабыл об игрушке — словно очнувшись, обводит взором рыбаков, долго глядит на темную занавеску.
Аббат. Хаггарт, это тебя я спрашиваю. Кто принес тело Филиппа?
Хаггарт. Я. Это я принес его и посадил у двери, головой к двери, лицом к морю. Это было трудно, так как он все падал. Но это сделал я.
Аббат. Зачем ты сделал так?
Хаггарт. Не знаю, наверное. Я слыхал, что у Филиппа есть мать, старуха и я подумал, что так будет приятнее им обоим — и ему и матери.