Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913
Шрифт:
Молчанье. Слышнее гремит прилив — несет океан на землю свой шум, свои тайны, свой горько-соленый вкус неизведанных бездн.
Тихие голоса:
— Море идет.
— Прилив начался.
— Море идет.
Мариетт целует руку у отца.
— Тоже женщина! — говорит поп ласково. — Послушай, Гарт, это ли не странно: как от меня, мужчины, могло родиться вот это, — ласково стукает дочь пальцем
Хаггарт улыбается.
— А разве это не странно, что у меня, мужчины, вот это, — обнимает Мариетт, сгибая ее тонкие плечи, — вот это стало женой?
— Пойдем-ка есть, Гарт, сыночек. Кто бы оно ни было — одно знаю хорошо: оно приготовило нам с тобою здоровеннейший обед.
Народ быстро расходится. Мариетт говорит смущенно и весело:
— Я побегу вперед.
— Беги, беги, — отвечает аббат. — Гарт, сыночек, позови-ка безбожника обедать. Я буду бить его ложкой по лбу: безбожник лучше всего понимает проповедь, если его бить при этом ложкой.
Ждет и бормочет:
— А мальчишка-то опять зазвонил: это он для себя, плут. Не запирать колокольни — так они с утра до ночи будут молиться.
Хаггарт подходит к Хорре, возле которого снова уселся Дан.
— Хорре! Идем обедать, тебя поп звал.
— Не хочу, Нони.
— Так! Ты что же тут будешь делать на берегу?
— Думать, Нони, думать. Мне так много нужно думать, чтобы хоть что-нибудь понять.
Хаггарт молча поворачивается. Аббат издали кричит:
— Не идет? Ну, и не надо. А Дана ты, сыночек, никогда не зови, — говорит поп густым шепотом:— он по ночам ест, как крыса. Мариетт нарочно ставит ему на ночь что-нибудь в шкафу — посмотрит утром — ан чисто. И ведь подумай, никогда не слышно, как он берет — летает он, что ли?
Уходят оба. На опустевшем берегу только два старика, дружелюбно усевшиеся на соседних камнях. И так похожи они старые: и что бы ни говорили они — роднит их страшно белизна волос, глубокие борозды старческих морщин.
Прилив идет.
— Все ушли, — бормочет Хорре. — Так на обломках и нашего корабля сварят они горячий суп. Эй, Дан! Ты знаешь: он три дня не велел мне пить джину. Пусть издыхает старая собака, не так ли, Нони?
— О погибших в море… о погибших в море, — бормочет Дан. — Сын у отца, сын у отца, и сказал отец: пойди — и в море погиб сын. Ой, ой, ой.
— Ты что болтаешь, старик? Я говорю: он не велел мне пить джину. Скоро он, как тот твой царь, велит высечь море цепями.
— Ого! Цепями.
— Твой царь был дурак.
— Море идет, идет, — бормочет Дан. — Несет свой шум, свои тайны, свой обман — ой, как обманывает море человека. О погибших в море — да, да, да — о погибших в море…
— Да, море идет — а ты этого не любишь? — злорадствует Хорре. — Ну, не люби. А я не люблю твою музыку — слышишь, Дан — я ненавижу твою музыку!
— Ого! А зачем ходишь слушать. Я знаю, как вы с Гартом стояли у стены и слушали.
Хорре говорит угрюмо:
— Это он поднял меня с постели.
— И опять поднимет.
— Нет! — сердито рычит Хорре. — А вот я сам встану ночью — слышишь, Дан — встану ночью и разобью твою музыку.
— А я наплюю в твое море.
— Ну-ка, попробуй! — говорит матрос с недоверием. — Как же ты плюнешь?
— А вот так, — Дан с остервенением плюет в направлении моря.
Смятенно хрипит испуганный Хорре:
— Ах, какой же ты человек. Эй, Дан, смотри, тебе будет нехорошо: ты сам говоришь о погибших в море.
Дан испуганно:
— Кто говорит о погибших в море? Ты, ты?
— Собака!
Уходит, ворча и покашливая, размахивает рукою и горбится. Хорре остается один перед всею громадою моря и неба.
— Ушел. Так буду же смотреть на тебя, море, пока не лопнут от жажды мои глаза!
Ревет, приближаясь, океан.
Картина 4
У самой воды, на тесной площадке каменистого берега стоит человек — маленькое, темное, неподвижное пятно. Позади его холодный, почти отвесный скат уходящего ввысь гранита, а перед глазами — в непроницаемом мраке — глухо и тяжко колышется океан. В открытом голосе валов, идущих снизу, чувствуется его мощная близость. Даже пофыркивание слышно — будто плещется, играя, стадо чудовищ, сопит, ложится на спину и вздыхает удовлетворенно, получает свои чудовищные удовольствия.
И пахнет открыто океан: могучим запахом глубин, гниющих водорослей, своей травы. Сегодня он спокоен и как всегда — один.
И один только огонек в черном пространстве воды и ночи — далекий маяк святого Креста.
Слышится скрежет камешков под осторожною стопою: то Хаггарт спускается к морю по крутой, но привычной тропинке. Останавливается, молчит сдержанно, выдыхая напряжение опасного спуска, и снова идет. Вот уже внизу он — выпрямляется и смотрит долго на того, кто уже занял свое странно-обычное место на самой границе пучины. Делает несколько шагов вперед и приветствует нерешительно и мягко — даже робко приветствует Хаггарт: