Том 4. Сашка Жегулев. Рассказы и пьесы 1911-1913
Шрифт:
Хорре со страхом:
— Хлебни-ка джину, Нони.
— Не надо. Я уже хлебнул чего-то другого.
— Твои руки?
— Молчи, Хорре. Разве ты не замечаешь, что все молчит и слушает, и один ты болтаешь? А то ведь и музыкант может обидеться!
Тихо смеется. О торжественном примирении человека с Богом гудят созвучья медных труб. Густеет туман.
Громкий топот ног — кто-то тревожный пробегает по пустынной улице.
— Нони! — шепчет
— Я слышу.
— Нони! Еще кто-то бежит. Дело неладно.
Мечутся среди ночи испуганные люди; удваивает шаги ночное эхо — удесятеряет их страх и кажется, будто весь поселок, охваченный ужасом, убегает куда-то. Колеблясь, танцуя молчаливо, как на волнах, проплывает фонарь.
— Это его нашли, Хорре. Это убитого нашли, матрос! Я не выбросил его в море, я принес его и прислонил головою к двери его дома. Его нашли.
Еще проплывает, качаясь, фонарь. Точно услышав тревогу, сразу на высоком аккорде обрывает орган. Мгновенье тишины, пустоты жуткого ожидания — и всю ее заполняет до самых краев отчаянный женский вопль.
Туман густеет.
Картина 6
Чадит, догорая, масляная лампа; уже близко к рассвету. Большая, чистая, рыбацкая хижина; к потолку привешен кораблик, искусно сделанный — и даже паруса распущены. Стал он как-то невольно сосредоточием вниманья и все, кто говорит, молчит или слушает, смотрят на него, изучают каждый уже знакомый парус. За темной занавеской труп Филиппа: эта хижина принадлежала ему.
Ждут Хаггарта — его пошли искать. На лавках вдоль стены расселись старые рыбаки, сложили руки на коленях, иные словно дремлют, иные покуривают трубки. Говорят вдумчиво и осторожно: как бы не сказать чего лишнего. Когда приходит новый запоздавший рыбак, он сперва смотрит за занавеску, потом молча втискивается в ряд; и кому не хватило места на лавке, те, видимо, чувствуют себя неловко.
Аббат грузно шагает по комнате, заложив руки за спину и опустив голову; если кто попадается на дороге, молча рукой отстраняет его. Молчит и судорожно хмурит брови. Изредка взглядывает на дверь или в окно, прислушивается.
Все только мужчины. Из женщин одна Мариетт: она сидит за столом и неотступно, горящими глазами, следит за отцом. И тихо вздрагивает при каждом громком слове, звуке открываемой двери, далеких еще шагах.
Ночью пришел с моря туман и покрыл землю. И такая от тумана тишина, что слышны редкие, протяжные удары колокола: то на далеком маяке святого Креста предостерегают заблудившиеся в тумане корабли.
Чей-то голос в углу:
— По удару видно, что это не наш убил. У нас так не умеют бить. Он воткнул нож здесь, рванул сюда и почти отделил голову.
— Этого не сделаешь тупым ножом!
— Да. Этого не сделаешь и слабою рукою. Я раз
Молчание.
— А где его мать? — спрашивает кто-то, кивая на занавеску.
— Ее отхаживает Селли. Селли взяла ее к себе.
Старый рыбак тихо спрашивает соседа:
— Тебе кто сказал?
— Меня разбудила Франсина. А тебе кто сказал, Марлэ?
— Кто-то постучал в окно.
— Кто постучал в окно?
— Не знаю.
Молчание.
— Как же ты не знаешь? Кто первый увидел?
— Кто-то проходил и увидел.
— Кому же у нас проходить? У нас некому проходить.
Рыбак с другого конца отзывается:
— У нас некому проходить. Расскажи-ка, Фома.
Фома вынимает трубку:
— Я сосед Филиппа, вот этого, — показывает на занавеску. — Да, да, вы все знаете, что я его сосед. А если кто не знает, то я опять-таки скажу, как на суде: я его сосед, вот тут рядом, — оборачивается к окну.
Входит пожилой рыбак и молча втискивается в ряд.
— Ну, что, Тибо? — спрашивает аббат, останавливаясь.
— А ничего.
— Не нашли Хаггарта?
— Нет. Такой туман, что они себя боятся потерять. Ходят и перекликаются, иные держатся за руки. И фонаря не видно в десяти шагах.
Аббат опускает голову и продолжает ходить. Старый рыбак говорит, ни к кому не обращаясь.
— Много теперь кораблей на море таращат глаза.
— Я шел как слепой, — говорит Тибо. — Слышно, как звонит святой Крест. Но он точно перебежал, звон доносится слева.
— Туман обманывает.
Старый Десфосо говорит:
— Этого у нас не было никогда! С тех пор, как Дюгамель багром разбил голову Жаку. Это было тридцать лет, сорок лет…
— Ты что говоришь, Десфосо? — останавливается аббат.
— Я говорю: с тех пор, как Дюгамель разбил голову Жаку…
— Да, да! — говорит аббат и снова ходит.
— Тогда еще Дюгамель сам бросился со скалы в море и разбился — вон когда это было. Сам так и бросился.
Мариетт вздрагивает и с ненавистью смотрит на говорящего. Молчание.
— Ты что рассказываешь, Фома?
Фома вынимает трубку:
— Больше ничего, как кто-то постучал ко мне в окно.
— Ты не знаешь, кто?
— Нет. Да и ты никогда, не узнаешь. Вот я и вышел, гляжу, а Филипп сидит у своей двери. Ну, я и не удивился: Филипп часто стал бродить по ночам с тех пор, как…