Том 4. Стихотворения

Бальмонт Константин Дмитриевич

7 октября

Забытый

Я в старой, я в седой, в глухой Бретани, Меж рыбаков, что скудны, как и я. Но им дается рыба в Океане, Лишь горечь брызг – морская часть моя. Отъединен пространствами чужими Ото всего, что дорого мечте, Я провожу все дни как в сером дыме. Один. Один. В бесчасьи. На черте. Мелькают паруса в далеком Море. Их много, желтых, красных, голубых. Здесь краска с краской в вечном разговоре, Я в слитьи красок темных и слепых. Мой траур не на месяцы означен, Он будет длиться много странных лет. Последний пламень будет мной растрачен И вовсе буду

пеплом я одет. И может быть, когда туда, где ныне Бесчинствует пожар бесовских сил, Смогу дойти, лишь встречу прах в пустыне, Что вьется в ветре около могил. И может быть, мне не дождаться мига, Когда бы мог хоть так дойти туда, Приди же, Ночь, и звезд раскройся книга, Побудь со мной, Вечерняя Звезда.

9 октября

В черном

На деревне, далеко, прерывный напев петухов. Скоро будет к заутрени благовест литься тягучий. Я устал размышлять о сплетеньи лучей и грехов, Как ни есть, я таков. Я в не слышащем мраке певучий. Помолиться хотел. Я не знаю молитв никаких. Отче Наш. Богородица. Детская. Светы лампадки. А откуда же посвисты вражьи набегов лихих? Будет детям в беде только Мачиха строить загадки. Загадает, как можно волков накормить, сохранив Серебристых ягнят. Как построить твердыню из праха. Как поднять золотые колосья растоптанных нив. Как убийство убить, не коснувшись всеокого страха. Я горю и не сплю. Неоглядна бездонная ночь. Колокольная медь задрожала растущею силой. Всескорбящая Мать, или ты мне не можешь помочь? Дай увидеть твой взгляд, и в мгновениях черных помилуй.

Заколдованная область

В жерле, где лгущие куют терзанья честным, В берлоге ужасов, застенков, и химер, В вертепе огненном тысячеверстных мер, Просторном – для беды, и для благого – тесном, Я зрением двойным, я чувством бестелесным, Брожу среди людей различных дум и вер, Но всюду – край тоски, который тускло-сер, Он унижением окован повсеместным. Как в сказке детских дней, там всюду волчий глаз. Там волчьи ямы есть, но для людей ходящих. Там ходит дух людской кругами в темных чащах. Там мера времени – облитый кровью час. И волей демонов, личиной ворожащих, Там смертью пишется неконченный рассказ.

15 октября

Двойное зрение

Двойное зрение рождается лишеньем, Тюрьмой, терзанием, умением молчать, Решеньем наложить на много чувств печать, Сознаний вековых внедряемым внушеньем. Созвездных сил ночных законченным круженьем, Сознаньем явственным, что можно топь и гать Творящей волею в пути пересоздать, Не дав своей мечте идти слепым броженьем. Но более всего, о, более всего, Двойное зрение дает душе разлука, О милых брошенных забота, мысль и мука. Вот, я закрыл глаза. Не властно вещество. Чрез десять тысяч верст я слышу зыби звука. И там, где в пытке брат, я около него.

17 октября

Бездна

От бездны к бездне клич. Но где ж другая бездна? Я вижу лишь одну. В ней грязно-красный цвет. Крутясь, вскипает, муть, не год, а много лет. Какой угодно клич стремить к ней бесполезно. Она безжизненна, свинцова и железна. Ей презрен целый мир. Возненавиден свет. Клеймо звериных чувств и воровских примет. Лишь «Грабь» и «Убивай» – в ней эти два – созвездно. Пятирогатая кровавая звезда. Все, что не я, сотри. Всем, кто не я, возмездье, И гибнут области, деревни, города. Земля не хочет цвесть. В реках гниет вода. Когда ж иных огней зажжется семизвездье, И муть бесплодная сотрется навсегда?

17 октября

Мысль

Я

брошен был врагами в львиный ров, Но львы, придя, меня не растерзали, Они, ласкаясь, ноги мне лизали, И синий свет, прекрасен и суров, С небес, из распахнувшихся шатров, Сошел ко мне, я был в высоком зале, И звезды ожерелье мне низали, Чтоб мир души был мерой всех миров. И снова, за грядой тысячелетий, Низвергнут я в берлогу, чтоб скорей Погибла мысль от челюсти зверей. Но в паруса я обращаю сети. И в красный цвет играющие дети Моих не остановят кораблей.

18 октября

Там

Ты говоришь мне, почему Я не в напеве предвещанья О том, что вечных зорь венчанье, Пронзить сцепляющую тьму? Я знаю высшее звучанье, И этот дар, как никому, Мне дан, быть может, одному. Но леденит меня молчанье. В краю, где длится пир врагов, Где ткут из сгустков крови ткани, Нет, в долгом звяканьи оков, Не изнасилованных слов, Не изуродованных зданий, И не растленных обещаний.

18 октября

Следопыт

В глухую загнанный трущобу, В незрячей темно-серой мгле, Как труп в гробу, припавший к гробу, Я, следопыт, припал к земле. И ясно слышу отдаленный Неисчислимый ход людей, Толпой идущих, разъяренной От бешенства слепых страстей. Страстей, пожаром трепетавших, И долго ждавших, вековых, Но в силе взрывчатой упавших, Как сонмы глыб, на них самих. И, от лавины убегая, Забыв, что значит благодать, Она бежит, толпа слепая, Но больше некуда бежать. А тот, кто загнан был в трущобу, Он должен медлить в мертвой мгле, К своей тоске прильнув как к гробу, Бесплодно жалуясь земле.

21 октября

Топор

Светлый, меткий, и тяжелый, Заходил топор сам-друг. Щепки носятся как пчелы, Сосчитать их недосуг. Много зим, и много весен, Был схоронен мой топор. И стволы дубов и сосен Расширяли свой убор. Не в могиле был он, сильный, А в запрете, в тишине. Так, в углу, валялся, пыльный, И косился он ко мне. Но запреты – где запреты? Но законы – где закон? Эти песни все пропеты, И в лесах и гул и стон. Только бешеный он, верно, Этот пьяный мой топор. Раньше он рубил примерно, А теперь лишь сеет сор. Остудился дальний город, И в деревне не теплей. Лишь, подняв свой волчий ворот, Ходит холод-лиходей.

30 октября

Навороженный сон

В лазури, бледной как вода, Тринадцать дисков, череда, Зеленоватая слюда Дала зеркальные блюда. Замерзлый в каждом блюде свет, В них воздух сказок и примет, Остудевающий расцвет, Какой-то знак, чего-то след. На каждом блюде голова, Отрублена, полужива, Полужива, полумертва, Глаза белеются едва. У тех скользящих в небосводе, У всех голов замкнутый рот, Зловеще-круглый хоровод В полярном холоде плывет. Тринадцать пыток, череда, В лазури, тусклой как вода, Зеленоватая слюда. На дне зеркальном кровь-руда.