Том 5. Проза, рассказы, сверхповести

Хлебников Велимир

Я не знаю, какое созвучие дают все вместе эти три ручки писателя.

За это время пронеслась река событий.

Про родину дикобраза я узнал страшные вести.

Я узнал, что Кучук-хан, разбитый наголову своим противником, бежал в горы, чтобы увидеть снежную смерть, и там, вместе с остатками войск, замерз во время снеговой бури на вершинах Ирана.

Воины пошли в горы и у замороженного трупа отрубили жречески прекрасную голову и, воткнув на копье, понесли в долины и получили от шаха обещанные 10000 туманов награды.

Когда судьбы выходят из береговых размеров, как часто заключительный знак ставят силы природы!

Он, спаливший дворец, чтобы поджечь своего противника во сне, хотевший для него смерти в огне, огненной казни, сам поги

367

бает от крайнего отсутствия огня, от дыхания снежной бури. Снежная точка закончила эту жизнь. В его голове стояла изба его родины – из хороших туманов и хороших воинов. Не успев это сделать при жизни, он сделал это после смерти, когда хорошие воины за его голову получили хорошие деньги. Когда я бывал в этой стране в 21 году, я слышал слова: «Пришли русские и принесли с собою мороз и снег».

А Кучук-хан опирался на Индию и юг.

Но самое крупное светило на небе событий, взошедшее за это время, это «вера четырех измерений» – изваяние из сыра работы Митурича.

30 апреля 1922

<Распятие>

Над грёзой громадною глаз Он весь, как костер. К востоку и западу он руки простер, Смуглый и желтый, как краска заката. Его полотнище – пятно облаков, А глаза – синий просвет в синеву. Раз, еще раз! Та ладонь, которой Ласкал

он голову младенца, Силою молота Грубо проколота. Воин был хладен и ловок. Спаситель так бледен. Казалось, сквозит, Как облако около месяца, Его выпрямленное тело. А воин взял руку другую И молотом снова разит. – Начальник нам приказал Тебя распять,– Шептал угрюмо. И снова иссиня-черная С золотой соломы поднялась голова. Опять? Стучат там. Пусть басни говорят внучатам, Что ты святой И что висишь, за нас страдая, И что ты Сын Божий. Угрюмый сын труда я. За все расплачиваюсь своей кожей И с ней порой знакомы плети, А это худшее на свете. Ну вот, висишь, пророк, Сын Божий. Как дышит грудь! Как бьются ребра! А сам ведь я не злой, я добрый И есть семья вдали и дети. Эй, стража! Дайте гвоздь! Еще удар один, и ногу, Руки размахом изловчась, Прибью к столбу людскому Богу. Постой, родной! Сейчас! Сейчас! Не у невесты ты, здесь плаха. Зачем же Бог дрожит, как птаха, Когда ей мальчуган, Пред тем как голову красивую свернуть, На темя дышит И топорщит перья. Ты слышишь? Бог не слышит! Ты плачешь? Слушай, ты Хороший малый. Послушай, Бог, не балуй. Послушай, слезы это суеверье, А красных слез я раньше не видал. Опять трепещет грудь, Как крылья у пойманной птицы В ладонях человека, пленницы темницы, И вспыхнуло лицо глазами лучезарной муки, И светятся, большие, из темноты. Сошел с ноги, упал на руки. Сорвется? Нет. Закон судьи верней тенет. И из него при мне рыбешка Ни одна еще не ускользала. И гвозди хороши. И столб дубовый гроз удар, Наверное, не раз изведал, И прочно встал, как камень крепок, На камне у сосны, у щепок. Ты шепчешь: «Боже, Боже». Да разве двое вас? И ты, и он? О, громкий вопль! О, знойный стон! Чего ты ждешь от темноты, Когда такой он, как и ты? Скажу по совести, что не поможет. Тебе здесь сутки нужно мучиться. [Я старый человек, бывалый, И это дело мне знакомое. Его веду я от отца. Ведь от отцов род смертный учится. Тебя сниму я, мертвеца. Зачем ты жил? Зачем ты жив? Он был сутул и крив, Лицо же в оспе…. Да. Ты снова стонешь: Господи! Кого зовешь ты, – призрака пустоты, Товарища в судьбе?] Бывало, в роще соловьиной И свист, и стон, и неги Любовных тел неясный трепет, И праздный бред, и тихий лепет, И птичей <песни> гром и гомон. Но над суровою холминой, Над смерти отданной долиной Закон суда стоит не сломан, И из вечерней темноты Такой же смотрит, точно ты, В венке колючего шиповника. Ты только лучше их. А завтра спеленаю я Ту землю хладную, что была тобой, Закрою веки и отдам Твоим родным, твоим друзьям Тело казненного пророка. Он умер, не опасен, хороните. А над ним, Точно в зеркало девица, Ворон белой колесницы Смотрит в мертвые ресницы, Где красивой влагой синей Чуть задернуты глаза. К копью прислонится, как к кубку, И выпьет губку, И заснет Он с тихоструйной бородой И прекрасной наготой Чуть девического тела. Бедра скрыты полотнищем. Он, суливший царство нищим, Он, бежавший тайны брака, Но хранивший радость жен, В звездном море, в вихрях мрака Тайной смерти окружен. Ученицы целовали, Как цветы, его ладонь, Грубо к дереву прибитую Руку бледную его. И красный воск течет по ранам. <И вот> бесчувственным чурбаном Тебя опустят в землю, О, Учитель! Чу, утро. Стонут журавли За озером и за холмом, встречая Земли Сияющий Глагол. Внемли, внемли. Здесь царь висит, и где его престол? Средь двух воров, Надэемен и суров, Застыл и умер, может, Как лебедь крыльями, Кровавыми взмахнул руками Навстречу солнцу и заре. Зачем тоска мне сердце гложет? Зачем? Зачем? Я виноват, Что есть семья? Закон суров. Всё замерло. И умерли соседи. Вкушает стража утренние снеди. В руках их хлеб и чечевица. И на холмах идут девицы За водой. О, ночь страданий, Как ты Иль дровосеки Березы тело прекрасное рубят В роще священной неги и дремы? Или же трижды стукнуло сердце того, Кто через меру смертную любит? Или мечом говорят человеки, И в тишине и глубоком досуге Вспыхнули медью кольчуги? Или дороги проезжей кузнец, Ногу сгибая коня, Чинит подкову фарами молота, И алою пылью огня Снова сурово Вспыхнуло черное Ночное глубокое золото Этой рощи священной и старой И этих холмов? Или в окошко стукнул любимой знойный, Как все этой ночью, глубоко покойной, Озаренный дыханьем любовник, Встав на колени? [Или за рощей на чистой поляне Дерутся за самку рогами олени? Не знаю. Неведом виновник. И снова глава прислонилась к главе. Кто он, боец или кузнец? Кто дал решенье? Кто поймет, Что в ночь, когда воздух ласков и зноен, Он, царства небесного воин, <В ночь соловьев, когда люди зачали младенца> Красит круг ног полотенца Шипами терновника, Сплетавшего мрачный венец. Он, Господа витязь единый.]

<1918>

«Минин – нижегородец…»

I.

Минин – нижегородец Низкие делал поклоны Мина снарядам, Из

небосклона Летевшим на приступ в порядке. А рядом – в часовнях Трясла лихорадка Москвы Богородиц С большими глазами, Тряс их озноб. Выстрел – виновник Пронесся и замер. Старое здание ранено в лоб! Стало темней! Их сердце тряслося о ребра камней, Прятались барыни, Брошены в жар они. Снаряды и ядра в бубны здания стукали. То содрогалося осью. Выстрелов серых колосья, Красного зарева куколи. Пушки, что спрятаны в Пушкине, Снимали покрывало Эн, Точно купаться вышли на улицу, Грубые, голые, У всех на виду. Готово? Сейчас наведу! А он читал железные отрывки Онегина из песен и свинца В изданьи Воробьевых гор. И кудри наклонял Над площадью менял.

II.

Если убитым падал медленно Мин, Он, кто надел красные перчатки, И Россия вздохнула, от Москвы до Камчатки, И сделался снег ал, Свисток забегал, И не узнавали Мина глаза никого. Он лежал, в груди чужой заряд тая, Слушайте, вы! Это произошло оттого, Что прошло Ровно три в пятой Дней От дня усмиренья Москвы. Тогда сапогом орудийного гула Раздавлены были побеги свободы, И усмиряло заводы Дуло. Если в пальцах запрятался нож, И глаза отворила настежью месть – Это три в пятой степени завыло – даешь? И убитый ответил убившему: есть! Случилось, и речь товарища выстрела Походку событий убыстрила. Лежит. Уж не узнают Мина глаза никого Из старых знакомых. Решившая летом Быть убитой, убив, Но быть верной обетам, Дала Коноплянникова Выстрел без промаха. Через три в пятой После Пресни громимой – Выстрел! теперь мертвое тело свободы Праздником смерти вымой!

III.

Въелось железо выстрелов до кости, Был установлен праздник жестокости, Стачка железа казалась спасеньем, Оно отдыхало лишь по воскресеньям, Месяц служил странный, как жесть, Обедню для новых железных божеств. Пушки ревели, и сквозь их вой Мы услыхали «шестичасовой!» Ночь собирала тела, как наборщики, Шашки конец покраснел – он был вор щеки, Трупами набраны страницы полей, В книгах других – письмо костылей. Оставаться в живых уходила привычка, Вспыхивало небо, как громадная спичка. О смерти мысль была трезва, И лишь вопила смерть: Азь-два! Азь-два! Холмы и поля молилися богу, Он же обрушивался ревом: в ногу! За снарядом снаряд В море огней не уставали нырять. И когда приехал мир У какого-то жалкого договора на горбах, Через три в степени пятой Был убит эсером Мирбах, Посол победившей страны.

IV.

Гарфильд был избран – Посадник Америки, Лед недоверия пробит. Гарфильд вершины славы достиг. Через три в пятой – это звери какие-то Гарфильд убит.

V.

Болгарин! радостей песнями выси мой! Если долина цветов – Болгария Ушла независимой, Встала свободною, С скамьи для подсудимых, Суда всемирного, В 78-ом году, И начала пляски и игры дуд, Это потому – что прошло Три в одиннадцатой степени дней Со дня битвы при Тырнове – Этого первого дня турецкого плена. Когда не стало много любимых Ее сыновей. Столько дней тлело плена полено! К воле вернулась, чаре ея, И прежнего рабства более нет. Жестокого ига скинута цепь. Стала свободной Болгария.

VI.

Царьград, морей владыка! Через три в одиннадцатой, Взятое четырежды, После великой победы греков над персами (Столетьями славился бой) – Смертной секиры жди! Турок придет, многих порубит, Три в энной степени мучит и губит. Будут глухи небеса к мольбе о защите! Три в энной степени! Два в энной степени! В каждом мозгу запишите!

VII.

Если Ермак, как сбесившийся тур Красный кусок полотна, яростно Поднял Сибирь на рога, Перышком к облаку кинул Множество рек и народы, Рыжебородый. А Стессель сдал Порт-Артур, И властно сказал Восток: осади! Перед русской рекою встала стена. Если для Стесселя были важнее Знамен Порт-Артура его поросята, Это потому, что после Ермака Прошло дважды три в десятой Между взятьем Искера и Боем в Мукдене – Этою точкой строчки столетий Пути на Восток.

VIII.

И если Востока свежая сила Древний город разрушила, Рима храмы ограбила, Бросила город оковам, Собака кочевий досыта кушала Вечного города граждан Мясо, жир, кожу и жилы, Порвав у шатра господина цепь, То через дважды «три в одиннадцатой» Поток преградила плотина щитов (Ведь на столетья и на века Лилась Востока народов река, Хлынув однажды) В поле Куликовом. И черновик Рима первого Москва переписывала набело Чернилами первых побед. Кончалась обойма народов Востока, Бой Куликовский – выстрел в висок. Вырос Рим третий.

IX.

И если восстали поляки В год 63-й, Не боясь у судьбы освистанья, (Щеку и рот пусть раздирает свисток), Пусть, точно черное дуло, Смотрит русский восток, Через три в степени пятой Вдруг загремел, как смерть в одиночке, Выстрел в грудь Берга, Усмирителя восстания, – В конце подавления точка.

X.

48-ой год. Полон Берлин Восставшим народом, Главные улицы полные зелени, Через три в пятой Блюм был расстрелян. Выстрелов клубится, Точно перо, дым. Это три в пятой направило дуло.