Том 5. Проза, рассказы, сверхповести
Шрифт:
Отроки сплетали из слов, как из цветов, корзину для своих дум о солнце и с болью смотрели на своих подруг. Но вдруг <кто-то> покрыл глазами всю поверхность моего земного тела.
Я осязал до боли тайные силы этих больших голубых глаз, но Ка положил мне руку на плечо и сказал: «Возьми часы и измерь во времени свои вздохи и эту слабость другой жизни. Помни об осужденных умереть на заре и держи нить».
– Ах, сплети еще одно уравнение поцелуев из этих вздыхающих глаз! Еще новый венок чисел.
Я протянул к нему умоляющие руки. – Ка снова крикнул: – Нет.
Одной рукой он держал меня за плечо – почти пригнув меня к полу, другой
Ослепленный его приходом, – я колебался, смотря в глаза священного пламени и голубому пламени девы.
Но, вдруг ее большие блюда глаз закрылись.
Ветер пробежал. Стало темно. Я поднял руку, в ней лежала нить, уходящая за двери. Мы взошли по семи ступенькам к колодцу башни и оттуда смотрели на звездное небо, и увидели степь и ее красные и белые пески.
Мы, звездные юноши, молились. Снова мы пели песни.
<…>
Я до боли стиснул нить и вспоминал где и когда?
– Идем, – сурово заметил Ка.
Он привел меня к другому морю. Это не то море, у которого я родился, целый материк суши лежал между нами. Я подошел, и водопад чисел падал сквозь меня от моря родного к этому.
Я разделся и, когда волны, вдруг угрожая и пенясь, с шумом и гамом пошли на меня, я вспомнил одну улицу Казани, узкую, белую от солнца, палящего ноги вдали черной коннице, несущейся на нас.
Он остался на месте. И вдруг остановилась на месте и закипевшая телом большого морского чудовища, с злыми глазами толпа коней, почти наступившая мне на ноги. Я остался цел, меня не тронул никто, хотя я не тронулся с места.
Но на другой день я получил удар нагайкой за то же…
Ка стал моим учителем.
Под его руководством я постепенно стал начальником земного шара.
Я получил письмо: «Начальнику земного шара», – больше ни слова.
Впрочем, на этих днях выйдет деловая переписка с правителями других земных шаров.
Ученик на сосне:
Великий друг, пройдись по этому белому песку, чтобы остались следы и я мог бы благоговейно поцеловать их.
О, хвойные сосны и горный лужок, О, горы, чей в морщинах лоб, И пена, и кипящий стружок, И пены умирающей каменный гроб, И над струей несется стриж, Огне-угарна острога, За пеной мчатся <у> струга И дальше на море <турусы>, Пучина синяя мятежна и зла. Уйдите, тени, мне скучно с вами, Хочу я быть один. Я крикну морю: «меня одень Двумя моими измореадами. Природа, жди вечерних див». И сдует нелюдей мой одуванчик дум, Берегового моря шум. Я у порыва волны, морезь, Вас буду ждать, о девы, Но не нарушит мой обет Военного приказа, ИСпешит гонец: Где начальник земного шара?
<Велимир>. Вестунья – я, что надо?
Гонец: Посольство с восточной звезды. Земля первовидцев прислала свои извиненья, что до сих пор не вела знакомства с людьми, но что до тех пор, пока люди не имели общей главы, не было б достойно вступать с вами в сношения.
Велимир(спутнику). Прими их, постой, вот на берегу светлячок. Возьми его и дай мой подарок, как свидетельство света, и спроси: есть ли у них такие? А потом на лодке мы поплывем смотреть светящееся море, нас двое, звезд, а в волнах рыбаки мы – оно осветит нас вдвоем.
<1916>
<Малиновая шашка>
И вот он приехал. Он вошел в сад, хмуря брови, и дал два выстрела: один в небо, другой в землю, а третий… третьего не было.
Он был предводителем повстанческого отряда: целый уезд считал его своим вождем. Серебряное оружие вручено ему было от отряда. Красный жупан был на нем. Он шутил, смеялся, рубил дрова, грелся у печки и, перелистывая одной рукой, торопливо читал «Войну и мир» Толстого, как человек во время короткой остановки торопливо пьет стакан чая.
Весело боролся с мальчиками и тихо, беззвучно хохотал, когда они его взяли в плен и несли за руки и за ноги.
Это было известно раз навсегда, что он был назван кузнечиком и ни на что другое не был способен. Если вы не верите, посмотрите, как он ест и пьет сейчас молоко. Теперь верите? Чем он виноват, что он такой уродился: длинноногий, худой, с головкой кузнечика, прожорливо и весело прижатый к стакану молока?
Он возвращался из отпуска и сейчас едет к отряду в Карпаты. Он заехал сюда, чтобы показать себя, каким он был перед смертью: не всякий знает, что он дает 10 очков и смерти.
Он шутил, надевал на голову сморщенный недовольный череп, прятал голову под жупан и расхаживал длинными журавлиными шагами по крыльцу вечером, когда только масло в чернильнице освещало людей. И было страшно и по-новому.
И только ночью, когда все улеглись, начался жадный суеверный шепот. «Скажите, как вы думаете, что будет дальше?», – глухо спросил он с деланной важностью.
<1919>
Ветка вербы
Я пишу сейчас засохшей веткой вербы, на которой комочки серебряного пуха уселись пушистыми зайчиками, вышедшими посмотреть на весну, окружив ее черный сухой прут со всех сторон.
Прошлая статья писалась суровой иглой лесного дикобраза, уже потерянной.
После нее была ручка из колючек железноводского терновника – что это значило?
Эта статья пишется вербой другим взором в бесконечное, в «без имени», другим способом видеть ее.