Том 6. Дураки на периферии
Шрифт:
Чаадаев. И что с ним сталось?
Варсонофьев. А ничего — помер солдат.
Александр. Его убили!
Чаадаев. Кто убил?
Александр (на Варсонофьева). Они!
Варсонофьев. Над тем рядовым Борисевкиным была произведена экзекуция. Никаких нарушений от установленных правил не было…
Чаадаев. Кто руководил той экзекуцией?
Варсонофьев.
Чаадаев (перебивая). А командир роты — это ты?
Варсонофьев. Я, несомненно.
Чаадаев. Вот что… Так не в печали, ты говорил, истина, а в веселье, и к службе ты горазд, и отечеству храбрая сабля… Ты не сабля, а палка — смерть солдатская! Пошел вон отсюда!
Варсонофьев (в гневе). Что такое?
Чаадаев. Вон!
Александр. Вон отсюда!
Варсонофьев (инстинктивно хватаясь за свое личное оружие). Не касаться меня!
Александр в ответ хватает чаадаевскую обнаженную саблю, лежавшую на столе.
Варсонофьев. Не прикасайтесь ко мне, я говорю!
Чаадаев. Уходи прочь! Мы не будем мараться об тебя!
Александр. Он трус!
Варсонофьев уходит, держась за свое оружие, но не обнажая его. Чаадаев отбирает у Александра саблю и кладет ее.
Александр (в благородной ярости). Я рассечь его хотел — какое это счастье!
Чаадаев. Да, это счастье — рассечь мучителя и палача. Я вижу, ты можешь быть и воином.
Александр. Могу, и я им буду… Если б он не струсил, я бы ударил его!
Чаадаев. Ударишь… еще будет время.
Александр. Нету времени! Я его догоню сейчас и изрублю! Дай мне твой пистолет!
Чаадаев. Нельзя, нельзя. Успокойся, дорогой… Будет время!
Александр. Когда будет время? Не будет его, нужно сразу!
Чаадаев. Что нужно сразу?
Александр. Все!
Чаадаев. Что все?
Александр. Все, а то не будет нам ничего.
Александр вынимает из кармана сухую булку, что принес ему в Лицее Фома, разломил ее пополам, подвинул половину Чаадаеву, а другую половину начал грызть сам.
Чаадаев. Погоди… От такого хлеба у тебя во рту сухо.
Александр.
Чаадаев выходит в кухню и приносит оттуда кувшин с молоком и одну чашку. Александр ест булку, запивая ее молоком.
Чаадаев. Крестьяне тоже хлеб сухой едят, его съедается меньше.
Александр. Они черный едят, они живут в рабстве.
Чаадаев. В рабстве, Александр…
Александр. А когда вольность будет? Нужно, чтобы она сразу была!
Чаадаев. Нельзя сразу… Но тебе лучше думать о Музах, Александр. Иди к Музам, там ты встретишь свободу.
Александр. Не пойду. Пусть Музы приходят к нам. Нынче утром Муза приходила ко мне…
Чаадаев (заинтересованный). Какая Муза? Я никогда не видел Муз и не увижу, — и есть ли они?
Александр. Есть, я видел.
Чаадаев. Какова же она? Что она говорила, — или она молчала?
Александр. Она бедная, грустная, она была русская Муза. Она говорила… она говорила мне… (Лицо Александра покрывается внезапными слезами, и он опускает голову на стол).
Чаадаев. (как бы про себя). Вон какая Муза являлась к тебе! Такую Музу и я видел, пожалуй!.. Прекрасный мой, не волнуйся, не волнуйся более. То была у тебя истинная Муза! Ты радуйся!
Александр. Я не волнуюсь, все прошло.
Чаадаев. Что она сказала тебе, или она безмолвствовала?
Александр. Она сказала, сын ее убит.
Чаадаев. Как можно так, я и мысленно не представляю! Камена — замужняя, у Камены дети? Разве Музы семейные? Ты шутишь, но ты плакал… Ты сумасшедший, Пушкин!
Александр. Ты сам сумасшедший!
Чаадаев. Почему я сумасшедший?
Александр. Ты понимаешь рабство, а сам в рабстве живешь!
Чаадаев (задумываясь). Отсюда ты прав: я сумасшедший.
Александр. Она безумная, она поет колыбельные песни умершему сыну, она баюкает мертвых на долгую, вечную ночь!
Молчание.
Чаадаев. Говори мне далее.
Александр. Она безумная и нищая от рабства, она скоро умрет. Ты понимаешь меня?
Чаадаев. Я понимаю.
Александр. Я не могу более ничего сочинять, когда она нынче горестна и безумна, а завтра будет мертва. Я сам безумен буду!