Том 6. Казаки

Толстой Лев Николаевич

Кто сказалъ, что только молодость мечтаетъ? Я убжденъ, что старики точно также мечтаютъ, какъ молодые люди. Ерошка былъ очень разстроенъ теперь, навзничь лежа на своемъ логовищ. Онъ на охот выпилъ несколько стаканьчиковъ водки и въ станиц, проходя мимо Бурлаковыхъ, остановился, чтобы дать толп мальчишекъ и бабъ собраться около добычи, и выпилъ еще одинъ цлую осьмуху, общая зa это свжины. Такъ что въ настоящую минуту онъ былъ достаточно пьянъ, чтобы воображеніе его работало съ быстротой и живостью. Все ему вдругъ опротивло въ этихъ русскихъ, съ которыми онъ прежде такъ любилъ водиться. Особенно постоялецъ его казался теперь невыносимымъ. Ему казалось, что онъ «занимается», что значило гордится, и занимается особенно съ тхъ поръ, какъ Марьяна

открыто стала жить съ нимъ. Тмъ боле ему это казалось досадно, что онъ только себ одному приписывалъ ихъ отношенія. Ему досадно было на этихъ солдатъ (вс русскіе были солдаты въ его глазахъ), которые, ничего не зная, не видавъ, прідутъ, привезутъ денегъ (и откуда они деньги берутъ?) и все лучшее забираютъ себ, отъ двокъ и до винтовокъ и кинжаловъ. Досадно, что дурачье казаки терпятъ это. Въ его время не такъ бы было, думалъ онъ. И онъ началъ думать по-татарски. Позвалъ бы его на охоту, Гирей-Хану далъ бы знать. Сняли бы оружье, платье, коня бы съ Гирей-Хана взялъ бы. И — «на теб, возьми, посади въ яму, пока не выкупится!» И ему приходили въ голову мысли о мщеньи теперь и онъ одинъ посмивался, думая о томъ, какъ бы онъ обработалъ голубчика, коли бы захотлъ.

Отвращеніе, которое онъ испытывалъ нынче къ Русскимъ, навело его на мысль о своихъ, съ которыми онъ мало водился послднее время. Все свои; какъ издохнешь, никто кром своихъ не похоронитъ. И онъ придумывалъ, какъ онъ завтра пойдетъ къ другу Зврчику, поставитъ ему осьмуху, и къ старух нянюк Лизк въ скитъ и какъ онъ ее увритъ, что онъ теперь старъ, спасаться хочетъ, и каймаку выпроситъ. И вспомнилъ, какъ онъ жилъ съ этой нянюкой въ молодыхъ годахъ, и своего отца Широкаго, и весь этотъ эпической старинный міръ воспоминаній своего дтства возсталъ передъ нимъ. Онъ закрылъ глаза и перебиралъ эти воспоминанія. Онъ не спалъ, но и не слыхалъ, какъ ушли офицеры отъ его постояльца, какъ Ванюша приходилъ и выходилъ изъ хаты и какъ потушилъ огарокъ и улегся на противуположной лавк. —

Онъ ужъ засыпалъ, какъ вдругъ ему какъ будто гд-то далеко послышался слабый, нершительный голосъ, творящій староверческую молитву: «Господи Іисусе Христе, сыне Божій, помилуй насъ!» — Онъ прислушался: кто-то слегка стукнулъ въ стекло окошка. Ерошка откашлялся.

«Кому быть? Въ старые годы такъ то двки по ночамъ ходили. А може Пакунька?»

«Господи Іисусе Христе»... повторилъ голосъ, но вдругъ зaмолкъ. Ванюша повернулся на кровати.

Дядя Ерошка сейчасъ догадался, что кто бы это ни былъ, кто-то хотлъ видть его однаго.

«Аминь», сказалъ онъ тихо, всталъ въ одной рубах и, осторожно ступая по половицамъ, которыя подымались съ однаго конца, подошелъ къ окну, поднялъ и своей широкой спиной, въ которую вжималась его голова, загородилъ все окно.

Вдругъ его голова съ необыкновенной быстротой вернулась въ хату и лицо его выражало серьезную озабоченность и почти страхъ. Онъ взглянулъ на Ванюшу (Ванюша не шевелился), однимъ шагомъ подошелъ къ постели, взялъ ключь отъ клти, лежавшій подъ подушкой, и опять высунулся въ окно. На двор была темная ветряная ночь. Когда онъ высунулся, онъ сначала ничего не разглядлъ, кроме своего забора, но тотчасъ же его привычнымъ глазамъ представились фигуры двухъ Татаръ, изъ которыхъ одинъ стоялъ у угла, а другой подошелъ къ самому окну, такъ близко, что дядя слышалъ и чувствовалъ его быстрое дыханье. Татаринъ этотъ молчалъ и безпокойно оглядывался. Это быстрое движеніе черныхъ глазъ напомнило что-то странное дяде Ерошк.

«Кимъ сенъ? кто ты»? сказалъ онъ по-татарски, для чего то рукой стараясь дотронуться до этаго человка.

— «Дядя», дрожащимъ казацкимъ голосомъ замолилъ Татаринъ.

Тутъ то Ерошка высунулся назадъ, измнившись въ лиц, и оглянулъ Ванюшу. Онъ узналъ въ Татарин своего любимца Кирку, котораго онъ уже 6 лтъ считалъ мертвымъ.

— «Ступай въ избушку», сказалъ онъ, подавая ему ключъ.

«Этотъ со мной — изъ горъ», сказалъ Кирка, указывая на черную тнь Татарина, неподвижно

стоявшаго у угла, Киркинъ голосъ дрожалъ и глаза ни одно мгновенье не оставались на одномъ мст. Онъ все оглядывался.

«Иди съ нимъ», сказалъ Ерошка по-татарски Татарину; «ясейчасъ приду».

Первый испугъ и недоумнiе старика изчзли, онъ опредлилъ себ положенiе Кирки и свой образъ действiй, его звуки голоса и движенья опять стали решительны и спокойны. Онъ живо, но тихо, чтобы не разбудить Ванюшу, надлъ чамбары и бешметъ и подпоясался кинжаломъ. Но онъ надлъ не старые, а новые бешметъ и чамбары. По его мннiю, въ такомъ случа надо было показать себя. Онъ пошарилъ еще руками по полк и взялъ дв спички и Ванюшины мдныя деньги, которыя лежали на окн, потомъ нагнулся и изъ подъ Ванюши досталъ изъ погребца флягу съ водкой. Все это быстро и неслышно. Въ сняхъ онъ нашелъ подъ лавкой постояльцеву одну полную бутылку съ виномъ, одну отпитую; онъ ихъ взялъ съ собой. Лепешка у него была въ избушк.

Нагруженный такимъ образомъ, онъ сошелъ, стараясь меньше скрипеть, съ сходцевъ и врными шагами, нагнувъ голову отъ втра, который дулъ ему навстрчу и такъ и трепалъ его бешметъ, онъ подошелъ къ клти, толкнулъ плечомъ дверь и перешагнулъ черезъ порогъ. Чеченецъ, облокотясь плечомъ о притолку, стоялъ у двери и смотрлъ въ дверь глазами, которые, казалось, и въ темнот видели. — Увидавъ старика, онъ взялся было за пистолетъ, но по слову Кирки опустилъ руку и опять также спокойно сталъ смотрть въ открытую дверь. Какъ будто онъ былъ дома. Кирки не видать было у входа. Дядя Ерошка ощупью поставилъ посуду на полъ, нашелъ свчку, притворилъ дверь и зажегъ свчу.

Когда освтилась клть съ своей стью, ястребомъ, хламомъ и своими гнилыми стнами, чеченецъ взглянулъ на мгновенье на старика и, опять заплетя ногу за ногу и положивъ сухую руку на ручку шашки, сталъ смотрть въ отверстiе двери. Кирка сидлъ на бревн у стны и закрывалъ лицо руками.

Старикъ ршилъ самъ съ собою, что прежде надо обойтись съ чеченцомъ, знатокомъ оцнивъ сразу стройную фигуру, гордый видъ, и красную бороду и закинутую назадъ оборванную папаху чеченца. Онъ понялъ, съ кмъ иметъ дло.

«Кошкильды!» сказалъ онъ ему обычное привтствіе.

— «Алла разы бо сунъ!» отвчалъ обычнымъ благодареніемъ чеченецъ.

Старикъ снялъ изъ угла охотничью черкеску, разстелилъ ее, попросилъ гостя ссть и началъ его спрашивать. Чеченецъ слъ и отвчалъ сначала отрывисто, потомъ старикъ поставилъ передъ нимъ водку и лепешку. Чеченецъ выпилъ, они пожали другъ другу руки и сказали слово: кунакъ — другъ, гость. Старикъ просилъ чеченца снять оружье; чеченецъ отказался, но долго и скоро сталъ говорить что-то Ерошк, указывая на Кирку и часто говоря: «Киркя, Киркя» и «Ерошкя», на что Ерошка утвердительно кивалъ головой.

Въ середин его рчи Кирка, выпившій тоже водки и все молчавшій, вдругъ вмшался и тоже по-татарски сталъ о чемъ-то горячо спорить. Чеченецъ наконецъ вскочилъ, подошелъ къ двери; Кирка, видимо испуганный, замолчалъ, но старикъ удержалъ его и уговорилъ, и Чеченецъ слъ опять на свое мсто и молча сталъ сть хлбъ, сухаго сазана и каймакъ, который досталъ старикъ.

Кирка лъ и пилъ много и все молчалъ, только его блестящіе черные глаза безпрестанно вопросительно смотрли то на Ерошку, то на Чеченца. Старикъ только теперь разсмотрлъ его хорошо. Первое, что его поразило, была голова, обритая по татарски и голубоватой щетиной выставлявшаяся надъ лбомъ подъ заломленной папахой. Борода, которой еще почти не было у него тогда, была пальца въ два длины, черная и подбрита по-татарски, усы подстрижены. Но не эти перемны поражали въ немъ; полныя румяныя щеки втянулись и потемнли, сдлались такими же бурыми, какъ лобъ и руки, на лбу между бровей была кривая морщина, которой прежде вовсе не было, и все лицо его было такое страшное и невеселое, что нельзя бы было узнать его, ежели бы не т же почти слитыя черныя брови и эти Киркины большіе глаза, безпрестанно бгающіе по голубовато блымъ блкамъ. —