Том 7 (доп). Это было

Шмелев Иван Сергеевич

– Кто же это? Настасья Николаевна?

– Кто бы ни звал. Сергей Андреич и там качает, орудует. Именье опять купил, завел лошадок… Изобретатель! Там сразу оценили…

– И мы бы оценили…

– Да, уж оценили. Мне-то хоть не говори, не кройся. Арестантских рот не бойся… не церемонься. Я тебя с сопель знаю. Волком как ломался, за полтинник…

– Как вы все, в обидном смысле, некультурно… – сказал, обидясь, Васькин.

Помолчали. Гукнуло бревно с морозу.

– Письмо, я слышал, получили?

– Получил. И подарки, к празднику.

Какаво и шиколат. Сосу. Выдрали из пакета половину. Мне все пишут, сколько посылали. Отписал, чтобы не слали больше… свиней кормить. Лучше сам приеду.

– Черт знает! Это все народ развратный. Мы казним за это, всячески искореняем пережитки…

– Тьфу! – плюнул с сердцем кучер.

Печка меркла, гуще засинели стекла. В когда-то светлой кухне, с начищенными образами, самоваром, кастрюлями, – копотью глядело. Пахло мастерской, подвалом. Промерзшие углы мерцали серебряным глазетом. Васькин осмотрелся, вспомнил Настю, как каблучки стучали, тряслись сережки… как пахло поросенком с кашей. Аппетит с прогулки разыгрался.

Кучер зажег бумажкой лампочку-коптилку.

– Бывало, «молния» горела! Теперь с «глазком»… Спиц нету, карасину не допросишь. И карасин-то сбег. Святки, а сиди без свету.

– Святки уж прошли, – очнулся Васькин. – Новый год давно. Тринадцатое число сегодня.

– Это по-вашему. А у нас все старый. Черт спутал, Рождество украсть желает. Я все дни считаю, не сбиваюсь. Нонешний-то день, бывало, гостей наедет… на Васильев Вечер, на елку! Привез с «Былёвки» – красная на чай!..

– Ка-ак?.. – удивился Васькин. – Завтра… Новый год?..

– Наш. А твой прошел, отпили. Как ты подгадал-то складно, старую дорожку вспомнил! – усмехнулся кучер. – Это уж тебя сама судьба… туркнула, как кутенка, мордой… Ты судьбе не веришь, а я верю. Мне твоя судьба-то… как вот на ладошке! – прихлопнул кучер. – Гляди вон, до чего добили! – мотнул к окошкам. – Волки в дом лазить стали!..

Васькин посчитал: тринадцатое января сегодня… да, как раз. Судьба… Как вышло!..

– Как попал-то, враз! – смеялся кучер.

Смех был нехороший. Стало неприятно, жутко. Костлявое лицо мигало, седые кудри копошились строго, запавшие глаза смущали.

– И попа-дешь, как пить. Я все причуствую!.. – закачал кучер пальцем, впиваясь взглядом. – Ка-нец!

Лампочка коптила, возились тени. Кучер достал бутылку, принес горбушку хлеба в полотенце, кислой капусты, соль в жестянке, головку луку. Покрестился.

– Вот, и ужин заработал. А масла нет, шабаш, пропало. Тебя не приглашаю, у тебя хлеб-соль свои, харчик ваш особый… Поросят везли намедни, гусей мороженых, – глядел я… а господ не видно! Кто ж это ест-то все? Новые какие господа?.. Зна-ем, кто ест-то, за углами. Ели и мы, а вот… ша-хте-рам, значит, подвалило счастье… А?.. По скольку поросятины-то раздаете? гу-сятины?

Васькин молчал. Было неприятно слушать, а не горело сердце. Не на людях, и кучер оставался все-таки своим и прежним. Строгие глаза смущали.

Кучер выпил крепко, похрустывал капустой.

– Во

как… – сказал он вздохом, и по его лицу прошло улыбкой. – Видал? – мотнул он под иконы, – как образовали!

Васькин взглянул на рамочку из золотой бумаги, подошел поближе. Да неужели Настя? Похожа, но совсем другая. В шляпке, котелочком, с голыми руками и плечами, с открытой шеей, как артистка. Родинка на шее, знакомая, Строгие глаза, и рот серьезный, без улыбки. Красавица, совсем артистка. Да неужели это Настя?..

Кучер хрустел капустой. Волосы, в упругих кольцах, качались над глазами, темные еще усы ходили; лоб в морщинах думал.

– Ну… спать пора ложиться.

Васькин взглянул в окошко. В елочках мороза тускло расплывались звезды.

– Ну, прощайте, Михайла Алексеич, – уныло сказал Васькин. – Конечно, прежних отношений нам не вернуть…

– Отнесло… и слава Богу, – усмехнулся кучер.

– Эволюция социально разлагает, делает отбор…

– Че-го? Все отобрали. Еще чего?..

– Нет, я так. Мы разных направлений взглядов… А это кто же… Настасья Николаевна?!. – не удержался Васькин.

– Ка-ак образовалась! – сказал самодовольно кучер, расправил ус. – Из самаго Парижа, из-за границы. Все зовут – мамзель, по-благородному. Там не матюкают, не шандрычут. Тыщи женихов… Ну, дай Бог счастья.

Васькина кольнуло.

– Выходит замуж?..

– Там стро-ro. Там за это… головы секут! – кучер пристукнул ложкой. – Там все по-благородному… все шиколат едят!

– Знаем все, – ехидно усмехнулся Васькин, – эксплуатация… капиталистического империализма!..

– Чего-о? Ты мне не заливай, я тебе не дурак бесштан-ный… капитали-зма!.. Я тебе сейчас приставлю, как отличают!

Кучер достал на полке плитку шоколада, аккуратно положил на стол, накрыл ладонью.

– По-заграничному умеешь? Не умеешь! Четко как пропечатано, смотреть приятно! Золотые буквы… Тонкую фуфайку к празднику, не эту. Как помнят, настоящие-то люди!.. Сам Сергей Андреич мне написал, гляди!..

Кучер достал с полки чайную шкатулку, вынул из нее открытку, полюбовался:

– Видал, башня знаменитая какая! В руки не дам, сам умею. Вот, что пишут… – водил он пальцем: – «Старый друг наш, Михайла Алексеич… все мы тебя помним и жалеем…» Жа-ле-ют! «Если скучаешь по Насте, пиши… вышлем ви-зу!» Ви-зу!!. – постучал кучер пальцем, – «и денег на дорогу. Будешь опять в именье, не хуже прежнего… Есть лошадки!..»

Вот как благородные-то люди! «Дру-уг» Ночь не спал, плакал… как растроганно! Это вот оценили! Это не сволота. Мне это одно слово все побыло, чего я навидался. Стыдно, не уберег. За мукой поехал… и крышу сняли, и рамы… А кто учил?!. Н-ну! – стукнул кучер, боднул кудрями, – мотаться будут! Что-о?.. Боюсь тебя… спай, сказывай своим…

– Мне, Михайла Алексеич, обидно, – сказал Васькин. – Кажется, я вас не притеснял, а хулиганов везде много. Я стою за принцип! чтобы просвещать решительными мерами… А что Настасья Николаевна пишет?